 |
Запись первая. Последний день в Раю.
|
|
|
|
Босые ноги несмело ступают по мелкой россыпи разбитых бетонных плит, словно по осколкам былой цивилизации. В стопы при ходьбе то и дело впиваются стекла и острые камни, раны кровоточат и ноют. Идти нелегко — на смену ручной, управляемой природе с подстриженными газонами и аккуратными клумбами пришли высокие душные травы и колючие кустарники, произрастающие настолько хаотично, что один лишь вид квартир, поросших зеленью, вселил бы первобытный ужас в их вчерашних обитателей.
К счастью, переживать горечь утраты попросту некому. Он, безмолвствующий путник — вероятнее всего единственный, кто выжил после случившегося. Всё, что ему остаётся — это идти. Быть может, где-то на востоке есть тот заветный Эдем, та обетованная земля, охраняемая Херувимом с огненным мечом? Он спотыкается об корень, подло торчащий из земли, и падает в пыль. Слёзы заливают его грязное лицо, изъеденное преждевременными морщинами. Сейчас всё, каждый сантиметр почвы — это что-то лукавое и грозное, таящее в себе опасность и угрозу, что-то, что так и норовит поглотить его, истерзать и бросить. И в то же время, милосердная крона густого дерева, корень которого только что свалил его с ног, даёт приют и тень. Одичавшее дитя цивилизации забывается тяжким сном.
Раннее утро. Солнце гладит путника по щекам, ветер треплет всклоченные волосы, уныние тает с рассветом, и надежда зовёт куда-то за горизонт. Когда он преодолевает некоторое расстояние по пути к холмам, виднеющимся вдали, его глазам предстаёт умиротворяющий своей красотой пейзаж: пологий склон, усеянный яркими кляксами клевера и одуванчиков, широкий подол реки, воды которой исполосаны частой рябью. Рассеянные паникой мысли неспешно выстраиваются в куда более гармоничную цепочку умозаключений: «Что ж, возможно, всё не так плохо? Мир, который построили мы и наши отцы, сложно назвать идеальным. Кто знает, возможно, это шанс начать всё с чистого листа? Быть может, это дар, а не кара?». Словно в подтверждение этих мыслей по реке проплывает пустая пластиковая бутылка, нарушая воцарившуюся гармонию. Впрочем, можно хотя бы набрать воды.
|
|
|
Взойдя на крутой холм, странник оказывается в густом тенистом лесу. Птицы приветствуют его ласковым пением. Со временем он замечает, что сопровождаем самыми разными животными, каких он только знает. Удивительно, как это вышло, что все они, каждый вид, сохранился, а люди нет. Быть такого не может, значит есть и другие, значит он не один. Кажется, что всё вокруг бесконечно смеётся и поёт. Даже хищники ластятся к нему, как домашние кошки.
В зарослях виднеется изящный силуэт женского тела. Радость переполняет его душу — он не один, теперь он точно не один! Кажется, что ему открылось что-то сакральное, какое-то откровение, но в то же время нечто тревожно напоминает о себе. Он ощущает себя, словно астронавт, приземляющийся без надежды на возвращение домой на поверхность неизвестной планеты.
Девушка ловит его взгляд и смущенно улыбается. Из-за долгого молчания они с трудом объясняются друг с другом — язык не слушается, слова и мысли то и дело путаются. В паре метров от них растет раскидистая яблоня, ветви которой тянутся к земле под тяжестью крупных наливных плодов. В подоле платья девушки уже лежат несколько яблок. Она берёт одно из них и надкусывает с хрустом, а затем с улыбкой передаёт его мужчине. Не раздумывая, он принимает из её нежных рук плод и вкушает его. Она робко держит его за руку, загадочно улыбаясь уголками тонких губ.
Круг снова замкнулся.
<***>
Дописав последнее предложение, я ощутил моральное истощение и абсолютную беспомощность перед лицом грядущего. Жутко хотелось пить, но я не мог найти в себе сил, чтобы хотя бы просто встать из-за стола. Над названием рассказа я вывел неровными буквами: «Кирилл Ноябрь». И тут же осознал, что всё это уже было написано прежде. И суть всех моих действий сводилась лишь к тому, чтобы записывать по памяти то, что мне ненадолго было дозволено наблюдать. Немного подумав, я многократно зачеркнул имя автора и поставил аккуратный прочерк, вспомнив чью-то витиеватую цитату про сомнительность «авторства» как такового.
|
|
|
Косые тропинки, щербатые пятиэтажки и угрюмые школьники с рюкзаками, забитыми учебниками и холодным равнодушием, встречали очередное утро. Ожидался сильнейший за последние полвека снегопад, так сказали по радио — да и изувеченное рождественскими фейерверками небо вполне красноречиво затянули чёрные тучи.
Я попытался рассмотреть цифры на градуснике, полулежа в плохо освещенной комнате, но глаза жутко слезились, и всё куда-то поплыло. Меня нещадно бил озноб, от которого не спасал даже уют одеяла и тёплая одежда. Я собрался с силами и встал с горячей, как угли, кровати. Шатаясь из стороны в сторону на непослушных ногах, я добрался до кухни. Я ещё раз посмотрел на градусник — 39,3. Где-то под лёгкими время от времени возникало неприятное жжение. Сердце стремилось поскорее выбраться из заточения грудной клетки. Его удары эхом отдавались в голове, какой-то чужой и тяжёлой, словно не подходящей по комплектации к моему телу.
За окном что-то зашуршало. Я поднял жалюзи, но не заметил ничего необычного — всё тот же двор и усталая осунувшаяся рябина недалеко от подъезда. Хотел было поставить чайник, но выронил коробок спичек, и тот упал на пол со звуком детской погремушки. Тяжело вздохнув и ощутив себя немощным стариком, я нагнулся за спичками. Вдруг, в окне мелькнул неясный силуэт и что-то опять загремело.
Всё было настолько туманно и нереалистично, что сперва я не поверил своим глазам: на пыльном подоконнике изящно сидел крупный чёрный ворон. Его карие глаза неотрывно и пугающе наблюдали за мной. Я поставил чайник, раздумывая, пьют ли вороны чай, и втайне смеясь над этим предположением. Забавно все-таки, что простая температура иногда даёт такие эффекты.
|
|
|
— Как моё тело покрыто перьями, так и твоя душа покрыта страхами и сомнениями, — властно сказал ворон
— Это верно, — робко ответил я
— Не переживай. Проходит всё, пройдёт и это, — меланхолично рассуждал незваный гость, словно вальяжный подвыпивший лектор гуманитарного университета
Возникла неловкая пауза. Впрочем, в такой момент любая пауза будет неловкой.
— Мне не хватает солнца. И я не только про погоду, если ты понимаешь, — немного подумав, сказал я осипшим голосом. Я был уверен, что с такими посетителями можно говорить только на подобные темы, которые на первый взгляд являются исключительно бытовыми, но для искушенного собеседника могут предстать куда более глубокими и многогранными.
— О, да! Мне тоже. Не переживай, радуйся тем скупым солнечным дням, что выпали на твою долю. И я не только про погоду, если ты понимаешь, — неожиданно добродушно передразнил он. Эти прокажённые города рано или поздно обернутся пустынями. Мне проще, чем тебе: мой дом — небо и ветви деревьев, ты же сам подобен дереву, пустившему корни в эту мёрзлую землю. Но Господь милостив, хоть и заставляет увядать смоковницы, не приносящие плода. Ты ведь приносишь иногда плоды своим трудом, верно? Делаешь какие-то заметки, ведешь дневник? Я наслышан.
— Да, иногда. Допустим. Скажи, кто ты и зачем пришел ко мне? — отчего-то я начал очень сильно нервничать и даже гневаться на своего визави.
— Я лишь хотел сказать, что тоже видел их, — равнодушно ответил он
— Аа, ну это очень многое объясняет, спасибо. Кого «их»? К о г о?
— Тех людей в бескрайнем цветущем саду. Первых и последних.
— Может быть, ты объяснишь мне хоть что-нибудь? Хотя нет, что я делаю вообще. У меня просто бред, как и в тот раз. Нужно просто показаться врачу, хоть и боязно заехать в дурку на двадцать третьем году жизни.
— Да-да, совершенно верно. Как твой ожог? — лукаво спросил ворон
Я испуганно провёл пальцами по шраму на губах в углу рта, мгновенно успокоился и решил просто молчать и внимательно слушать.
|
|
|
— Слышишь гул за окном? Нет? Еще услышишь. «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки». Ты вроде на днях читал про такое, да? А откуда взялась эта звезда «полынь», мой друг? Полынь, да еще и на небе. Удивительно, правда?
За окном по шоссе резво прошмыгнула машина. Пронзительной сиреной засвистел чайник. Я на мгновение отвернулся от своего призрачного собеседника и повернул сальную ручку на старой плите — тонкие синие газовые ножки на конфорке стремительно уменьшились и исчезли. Ворон тоже пропал.
Я лениво размешивал сахар в чашке чая. Звон, с которым ложка ударялась об стекло, можно полноправно назвать одой унынию. Внезапно я вновь ощутил на себе чей-то тяжёлый и пристальный взгляд. Я обернулся, но на меня невыносимо сочувственно смотрели лишь пожелтевшие обои, гора грязной посуды и недовольно ворчащий холодильник. За окном шёл снег и покрывал город седыми дюнами, превращая его в безлюдную пустыню, а в распахнутом настежь окне тоскливо завывал ветер.
Запись вторая. Полынь.
С тех пор, как я переехал сюда, они навещали меня каждую ночь. Разговаривали преимущественно друг с другом, но словно специально в моём присутствии, чтобы я отчетливо слышал каждое слово. Они мешали мне спать. Иконы, стоящие на столе, постоянно падали. Пришлось подпереть их книгами. По принципу лезвия Оккама стол является слишком гладкой поверхностью, на которой предметы не могут стоять достаточно устойчиво, а потому могут упасть и без привлечения лишних сущностей. Но они, эти полуночные гости, не вписывались ни в один из существующих принципов и привлекали сами себя в моё новое пристанище.
Они заискивающе заглядывали мне в глаза, ласково трогали за плечо, вели философские диспуты на какие-то недоступные для моего понимания темы. Часто они намеренно затрагивали что-то, касающееся сферы моих интересов, и, увидев, что я увлечен этим, деланно удивлялись и восторгались моей осведомленностью. Они уверяли, что я и они – одно. Они были очень добры ко мне. Даже слишком. Мне казалось, это нарочитое лукавство, прикрытое бесстыдной маской радушия и благопристойности. Я боялся, что за каждой их улыбкой таится оскал, а в каждой свободной руке – кинжал.
Обычно они входили через окно на кухне, а затем бесследно исчезали на рассвете, оставляя мою душу изувеченной и онемевшей, будто после анестезии на приеме у стоматолога. Как правило, их лица размыты, словно на плохом фотоснимке или в сводке новостей конца 90-х годов. Но кое-какие детали уловить все-таки можно. В последний раз их было двое.
|
|
|
Первый — худощавый и высокий юноша в старом пальто цвета мокрого песка крымских пляжей. Его волосы всклочены, карие глаза одухотворены, скулы вызывающе заметны, а густая борода делает неестественно худое и бледное лицо все-таки похожим на человеческое. Движения его резки и нелогичны. Он то и дело садился на корточки, вставал, ходил из угла в угол, прижимался к стене, зачесывая рукой сальные космы назад и чуть в сторону.
Второй вёл себя куда более спокойно, разговаривал с надменностью сноба, оказавшегося в компании выпускников ПТУ, каждое слово рождалось в мучительно долгих паузах. Чёрная рубашка на нём была застегнута на все пуговицы, огромные очки в роговой оправе с мутными стёклами периодически сползали с переносицы и норовили упасть. Несмотря на эту внешнюю комичность, его осанка была пряма, речь чиста, а манеры выдержаны.
Прежде моих гостей было куда больше — чахлые мужчины, бледные женщины, дети, изрекающие грозные пророчества, что кружат голову пёстрым калейдоскопом эпитетов. Они приходили и тревожили меня с настойчивостью продавцов-консультантов, мешающих спокойно поглазеть на витрины. Однако с каждым днём их становилось всё меньше и меньше. Это пугало сильнее всего. Словно некто объявил эвакуацию, и потому остались только те, кто не сумел запрыгнуть в спасательную шлюпку во всей этой толчее или просто оказался недостаточно хорошо проинформирован.
У меня есть все основания полагать, что примерно так всё и есть. На прошлой неделе кто-то из них обронил, будто бы не ровен час нам на время отключат Солнце. Да-да, «отключат». Словно телефон за неуплату, подумать только. Сегодня же первый вещал о мировом интернет-концлагере, который успешно функционирует вот уже который год, заставляя томиться в застенках социальных сетей миллиарды узников, предваряя собой конец времен, а второй скептично и взвешенно парировал его радикальные суждения, сглаживая углы, но в целом соглашался с его выводами.
Их регулярные споры и рассуждения настолько утомили меня, что стало уже плевать. Я старался не слушать, что они говорят. Старался не думать о сумасшествии или бесовщине. Не в силах заснуть, я встал с кровати и прошмыгнул мимо них на кухню поставить чайник. Тип в роговых очках раболепно отвесил мне земной поклон в знак приветствия, словно прежде меня тут и не было. Их не пугал ни зажегшийся свет, ни крестное знамение, ни что-либо еще. Чего я только не пробовал. Нет, они пребывали здесь на вполне законных основаниях, а значит, были вольны делать что угодно.
Раздался настойчивый стук в дверь. В квартире, наконец, воцарилась тишина.
Глазка у меня нет, потому пришлось открыть дверь, чтобы узнать, кто там. В моём положении терять уже особо нечего, но я на всякий случай схватил с трельяжа выкидной нож, взяв его в правую руку, которую спрятал за дверь. Прихожую наполнил пьянящий аромат парфюма и мокрых волос — на пороге стояла продрогшая девушка.
— Простите, во всем доме свет горел только у вас, потому я решила, что не сильно вас потревожу. Я только что разбила свой телефон и не могу вызвать такси, а тащиться пешком в три часа ночи на другой конец города ни разу не круто. Можно одолжить ваш телефон? Вот мои документы в залог, если вдруг не верите, я не воровка там какая-нибудь. Извините, что так поздно.
Она произнесла это скороговоркой и вымученно улыбнулась. От девушки пахло спиртным и дешевым табаком. Запах сигарет ассоциируется у меня с детством, с отцом – так пахли его вещи и он сам, пока не бросил курить. Я понял, что, всё это время она стояла под дверью и думала, что сказать. Удивительно, как она вообще отважилась на такую просьбу.
Осатанело засвистел чайник. Я впустил её в коридор и пошёл выключать газ, чтобы не будить ворчливых соседей.
— Не хочу вас расстраивать, но телефона у меня нет, — сказал я по пути, шоркая босыми ногами по рваному линолеуму
Её чёрные брови выстроились в покатую крышу пряничного домика, глаза серьёзно смотрели на меня, словно стараясь уличить во лжи по мимике или жестам рук.
— Что, тоже сломался? – она размазала по лицу тушь, смытую дождём на улице, и раздосадовано выдохнула в сторону
— Нет, я вообще без телефона живу. Так спокойнее
— Совсем без него? Серьёзно?
— Ну да, а что?
— Да нет, это странно. Не знала, что такое бывает вообще в наше время.
— И не такое бывает, поверь. Ничего, что я на ты?
— Ничего. Блин, и что делать? Я пешком не пойду, мне страшно.
— Ну, телефона у меня нет. Увы. Можно попробовать разбудить соседей, но едва ли это поможет.
На минуту воцарилась тишина, прерываемая лишь истеричной пляской дождя по подоконнику и козырьку подъезда.
— Я останусь у вас. То есть у тебя. Прям тут, в коридоре, дождусь утра, а потом уеду на первой маршрутке.
— Самонадеянно, но куда деваться — оставайся. Или тебе моё разрешение и не нужно было? Только вот в коридоре не очень удобно, наверное, стоять. Проходи.
— А вдруг ты ко мне приставать начнешь? Ты странный какой-то, если честно. Нет, я лучше тут подожду.
— Можешь и в подъезде подождать тогда. Или вообще на улице.
— Ладно, прости, я что-то вообще. Это всё вино.
Она шустро и неряшливо стащила ботинки, повесила мокрый плащ на ручку двери и отправилась на кухню наливать чай с таким самоуверенным рвением, словно тут хозяином была она, а не я. Не спросив разрешения, она прикурила сигарету и расположилась на стуле, поджав колени под себя. Свет тусклой и пыльной лампы в бумажном абажуре отражался в её черных ухоженных ногтях.
— И что же это получается, ты тут живешь один, без телефона, без телевизора, у тебя интернет хотя бы есть?
— Ну есть, дальше что?
— Ничего, просто интересно, чем ты тут вообще всё время занимаешься, скука же смертная.
— Ощущаю полноту бытия, — ответил я не без доли иронии
— Ясно, — она скорчила якобы понимающую мину и покивала головой
Те двое, что вербально распутствовали в моей комнате, совсем затихли и больше не появлялись.
— А ты их напугала, глазам своим не верю, — рассмеялся я
— Что? Кого?
— А, это неважно. Тебе чай с сахаром?
— Нет, спасибо, я люблю, когда горько и пряно, знаешь. Дома добавляю в чай всякие травы. Полынь, например.
Чайный пакетик растворялся в стакане с кипятком так же ловко, как и она в этой квартире. Мне казалось, она сливается с ней, становится её неотъемлемой частью. Без неё жизни здесь не будет. Мне стало страшно до одури. На секунду показалось, будто я не смогу без неё дышать. Да и бессмысленным будет каждый вздох в отсутствие этих худых трясущихся пальцев, с трудом держащих чашку, этих алеющих щёк, этого нарочитого стремления казаться самоуверенной, чтобы прикрыть всю наготу своей отверзнутой, как вечность, души. Неожиданно для самого себя я обнял её так крепко, что, когда она попыталась высвободиться, мы чуть не упали.
— Ты обещал, — осуждающе сказала она, потупив взор, но тут же расплывшись в улыбке
— Ты — моя полынь, ты — моя горечь, — шутливо ответил я
— Такого мне еще никто не говорил. Так что спасибо, наверное, — она улыбнулась и на сей раз обняла меня сама
Я промолчал. Я знал всё заранее. Потому, когда, спустя пару часов, она спала в моих объятиях, меня окутало лишь тихое счастье сродни возвращению домой после долгих скитаний по бесплодным землям. Она не отпускала мою руку всю оставшуюся ночь. Я до последнего не мог заснуть, постоянно смотрел на пустую комнату, в которой больше не было никого, кроме нас. Мне чудилось, что во мне горит Солнце, сияет тысячей лучей, обжигает всё нутро, но сияет, сияет! Под утро я добрался до недопитой бутылки джина и немного пригубил, что позволило ненадолго задремать.
На рассвете она, спешно одевшись, вдруг собралась уходить. Лучи холодного утреннего солнца скользили по стенам. Открыв глаза, я ринулся к ней с испугом тонущего в омуте с чертями в попытках ухватиться за тонкую ветвь на берегу, лишь бы не пойти ко дну.
— Если ты решила уйти, то вот, возьми, лучше сразу сделай это, — я резко развернул её и, вложив в её руку свой нож, ткнул им в то место, где, предположительно, находится моё сердце.
— Ты сумасшедший! И я тебя люблю, но.... Или нет. Не знаю, но мне точно нужно идти. Меня ждут дома, пусти!
— Если ты уйдешь, я умру. Лучше сразу бей, сюда, бей, ну, чего ты ждешь! Итог всё равно один, — кричал я, захлёбываясь не то словами, не то мутными водами этого самого омута, в котором все-таки пошел ко дну. По моим глазам катились настолько горькие слёзы, что щеки горели огнём от их прикосновений. Казалось, они оставляют за собой магистрали шрамов.
Уходя, она исступленно вонзила нож мне в сердце. Я тяжело упал на грязный пол в коридоре. Звонко стуча по заплеванным ступеням подъезда каблучками, она убежала прочь, громко рыдая. Я смотрел на давно небеленый и постепенно темнеющий потолок. Из раны на груди, вместо крови, вырывались чёрные цветы и полынь, они окутывали мою комнату, вились плющом по подъезду, вырывались из его чрева прямо во двор. Они окутывали весь мир, поглощая его со стремительностью саранчи. Один из моих незваных гостей, скрывшихся при появлении незнакомки, тот, радикальный, худой и беспокойный, снова вернулся, подошёл ко мне, поправил мою одежду, зачесал чёлку набок. «Ты должен быть благородным даже в этот скорбный миг — смерть строга, но милосердна, встреть её, как подобает гостеприимному хозяину. Твоя смерть – одно из знамений, одна из тех последних капель, что переполнит кровавую чашу неизреченного гнева и бесконечной любви», — сказал он. Вдруг, я понял, что сам стал полынью, горьким отпрыском этого утра. Я распустился черным соцветием, и пустился по свету неугомонным перекати-полем.
Солнце во мне погасло через 40 дней. Произнесенное – исполнилось. Посеянное – проросло. Всё это время чёрные цветы продолжали расти на земле и тянуться к звёздам своими жадными руками, пока на небосводе не появилась неведомая доселе далёкая звезда, и имя ей «Полынь».
Я наспех вскрывал пухлые картонные коробки по шву канцелярским ножом, будто делал им кесарево сечение. Оттуда сразу же показывались разноцветные пакеты с товарами, суррогатные плоды общества потребления, которые я спешно и ловко выкладывал на полки, загромождая склад. Через приоткрытое окно веяло спешно пришедшей весной и сиренью. Город, как всегда, казался тихим и мирным, пока я не задумался о том, зачем на первых этажах люди обыкновенно устанавливают железные решётки на окна.
В одной из коробок, на самом дне, я заметил клочок бумаги, весь изодранный и мятый. На нём плясали какие-то несуразные и бессмысленные цифры. Не придав этому совершенно никакого значения я, помнится, хотел его выбросить, но впопыхах сунул в карман и забыл.
Случай этот тогда не показался мне необычным: в сортировочном центре в коробки то и дело попадают какие-нибудь ненужные накладные, списки и акты. Видимо, это очередная черновая запись, случайно оказавшаяся в моих руках. Но когда мне стали попадаться подобные клочки решительно в каждой приходящей коробке, я счёл это довольно важным и даже завёл небольшую шкатулку, где бережно хранил эти неведомые послания. Я вообще люблю коллекционировать всякие мелочи: книги, мечты, неудачи.
Шкатулка эта была стара, как Изергиль, и сделана из резного дерева. Она досталась мне от моей матушки, когда я переезжал. «На вот, возьми ещё», — сказала она, старательно комплектуя мой рюкзак всяческим скарбом, который, по её мнению, мне просто жизненно необходим. И я взял, куда деваться. Сейчас же всё моё естество полюбило эту шкатулку, будто женщину, которая всю жизнь взирала на меня с теплотой и лаской, а я, вплоть до сего момента, этого не замечал.
Однажды утром, едва открыв глаза, я вдруг с пугающей ясностью осознал, что все они что-то значат. Все эти записки, полубредовые события. Ведь ничего не бывает просто так. И почему они приходят именно в мои смены? Логика, конечно, покажется, странной, но то, что я некогда считал полнейшим бредом, я вдруг осознал как самый что ли на есть глас с небес. Или не с небес, это еще нужно выяснить. Так или иначе, я прятал эти записки от лишних глаз чисто механически и, признаться, в последние дни даже не читал. Но однажды в погожий субботний день, сорвав с себя одеяло, я побежал по ледяному полу к шкафу, в котором хранится шкатулка. Открыл её. С удивлением обнаружил, что на клочках бумаги красуются уже не комбинации непонятных цифр и символов, а полноценные цитаты. Первая попавшаяся: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною». Возникло странное чувство. Словно я был наг и не знал этого, пока не подошёл к огромному и почему-то кривому зеркалу, в котором теперь отражалось моё неприглядное тело, лишенное какой-либо красоты и благолепия. И в то же время, казалось, что я проснулся от тяжёлого сна и теперь мой долг — с радостным кличем будить спящих подле меня.
Последующие дни проходили в туманной дымке размышлений о том, что мне с этим всем делать, действительно ли я должен кого-то будить (а, главное, проснулся ли я сам?), и кто может быть автором этих весточек. Вечером, после работы, я рассказал обо всём Софье.
— Ну, кто-то просто шутит, а ты, наивный, как всегда слишком доверчиво относишься ко всему и принимаешь близко к сердцу
— Но это так странно и волнующе! И ведь мы и вправду спим денно и нощно, как сонные мухи копошимся в каком-то мусоре, гордо именуя его жизнью. Только не жизнь это. Бета-версия, в лучшем случае. Ты же знаешь, что нет жизни без любви!
— Знаю. Ну, ты же любишь меня, да? Вот живи и радуйся.
— Да, — ответил я, мысленно скрестив пальцы на руках. Но это совсем другое. Я про любовь творения к Создателю, матери к сыну, сына к отцу, про любовь отдающих «души за други своя». Понимаешь?
— Мне кажется, ты просто ты меня не любишь…
— Прекрати!
— Ладно. Мы все спящие мухи. А теперь ты проснулся и должен нас разбудить. Так?
— Примерно.
— З а м е ч а т е л ь н о!
— Ты мне не веришь, считаешь, что я всё выдумываю, играю, вот и всё.
— Ну, знаешь, ты играешь всю жизнь, потому я и сейчас сомневаюсь в тебе. Либо тебя разыгрывают, а ты, как последний дурак, считаешь себя едва ли не пророком, либо ты сам играешь очередной спектакль в театре одного актёра. Не слишком ли всё это самонадеянно вообще, нет?
— Нет, не слишком. Вернее, может, и слишком, но у меня нет другого выбора. Знаешь, ты зла и эгоистична, ведёшь себя, как хабалка с рынка, — мне совсем не хотелось её видеть больше, и я ушёл на кухню. Заметив, что я вполне успешно игнорирую её возражения, Софья схватила свою сумочку и, сказав что-то вроде «остынешь — позвони», хладнокровно пошла домой. Вот что воистину самонадеянно!
Летели дни. Меня уволили с работы за то, что на допотопных камерах видеонаблюдения сотруднику службы безопасности показалось, будто я прятал по карманам какие-то небольшие вещи вроде ювелирных изделий, упакованных в маленькие картонные конвертики. Разумеется, это были те самые записки. Денег почти не осталось, и я начал всерьёз опасаться голодной смерти. Однако то и дело в моей голове всплывала записка со словами «взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их». Ни с того ни с сего из меня вновь начали литься бурным потоком стихи и рассказы. Кому-то моя писанина даже нравилась, и это помогало худо-бедно жить и зарабатывать на кусок хлеба. В целом же, всё шло своим чередом. Через пару недель я примирился с Соней. Она даже стала подумывать о ребёнке, о чём неоднократно мне намекала. Да и меня всё чаще посещали похожие мысли. Мы стали действительно семьёй. Казалось, лучшей жизни я себе и представить не мог. Но однажды, возвращаясь с работы, я обнаружил в почтовом ящике среди счетов за квартиру и рекламных листовок свернутый много раз до невообразимо маленьких размеров листочек. Сердце моё ухнуло и замолкло. Дрожащими и потными руками я с трепетом развернул его:
«Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами»
Я спрятал листочек во внутренний карман олимпийки. Непослушными ногами поднялся домой по пыльным ступеням душного подъезда.
— Кирилл, ты есть будешь? Дома пахло едой, было убрано и уютно. Но ЧЕРЕСЧУР убрано. Всё чудилось мне сделанным из пластмассы. Даже лицо любимой, казалось, не выражает эмоций. Настоящая кукла, запрограммированная на ласку.
— Ну так что? Тебе разогревать?
— Нет, спасибо, я что-то не очень голоден.
— Устал на работе?
— Да, типа того. Я, пожалуй, прилягу, завтра рано вставать, - еле слышно ответил я больше для самого себя, чем для Сони.
Она заботливо расстелила мне кровать. Я лёг на холодную накрахмаленную белоснежную простыню. Заснуть не получилось. Я ворочался и оказался завернут в простыню, как в саван.
«Вот так и умирают по-настоящему. Не от голода или болезни, а от белоснежных простыней и вкусного ужина», — подумал я было вслух, но тут же осёкся, так как в комнату снова вошла Софья. Она легла рядом и положила руку мне на лоб.
— Ты весь горишь, что с тобой? Ты не простыл?
Рука её тоже была холодна и отливала мрамором.
Нет, это не кукла. Это труп. Я умираю в этой постели, завернутый в белый саван, рядом с уже умершим человеком. И кругом тоже давно почившие, которые по старой привычке ходят на работу, смотрят телевизор и растят детей.
Решив, что мне уже не заснуть, я сел за ноутбук и принялся дописывать рассказ, но слова нехотя строились в предложения, как уставшие солдаты на вечернюю поверку, и я тут же бросил это дело. Отчего-то было очень страшно, но изнутри моё сердце будто согревало тихое пламя зажженной лампады. Говорят, что незадолго до Большого Взрыва вся вселенная была сжата до размеров кончика швейной иглы. События последних дней представлялись мне той самой иглой, на острие которой меня поджидает некое происшествие сродни Большому Взрыву в моей маленькой жизни.
Заснув, я оказался на берегу широкого водоёма. Почему-то я был уверен, что эти воды обжигающе холодны. Природа вокруг казалась строгой ко мне, но по-своему милосердной, как мать, к которой провинившийся сын приходит просить прощения. На берегу сидела девушка в ярком цветном платке. Позади неё — бескрайние поля и рощи. В глазах — свет благодати. Мир и тишина. Увидев меня, она засмеялась и заключила в свои крепкие объятия. Затем легкой поступью направилась к воде, уводя меня за собой. Вода и впрямь оказалась ледяной — у меня тут же перехватило дыхание, а сердце забилось, как свободолюбивая птица, рвущаяся из золотой клетки. И снова я испытал этот благоговейный страх и радость упокоения одновременно. Мы уходили всё глубже, и я уже чувствовал поднятым вверх подбородком многовековой холод этих вод. Она звонко смеялась. Глаза начали слезиться не то от переживаемых ощущений, не то от того, что их просто заливала вода. В какой-то момент я понял, что уже не могу дышать и попытался высвободиться из рук этой странной незнакомки, но всё было тщетно.
И тут, когда темные пятна заволокли мой и без того угасающий взор, воссиял дивный свет. Бесконечной цветочной россыпью раскинулся передо мной многолюдный пёстрый город, подмигивая золотыми куполами храмов. Одежды мои были сухи, будто и не было никакого погружения. Меня обнимали совершенно незнакомые люди, как близкого родственника, как самого верного друга. Седой старик на незнакомом диалекте сказал мне что-то неразборчивое про Китеж, улыбнулся и благословил меня и мою таинственную спутницу. Девушка непередаваемой красоты так и держала мою руку, словно боялась, что меня может сдуть ветром, как воздушный шар. Сердце степенно наполняли радость и покой.
Проснувшись с первыми лучами солнца, я уже не различал свои прежние дни. Они казались одним непонятным и ошибочным сгустком чего-то порочного и в корне неверного, огромным пятном на свежей белой рубашке. Собираясь на работу, я нащупал в кармане последнюю записку, намедни вынутую из ящика, и обнаружил на её развороте ни много ни мало — адрес. Незнакомый мне адрес. Я понял всё и сразу. Еще не облекая намерение в мысль, чтобы не испугать самого себя, я поехал на вокзал, отправился навстречу любви и смерти, в свой личный Китеж, и в кои-то веки ощущал себя по-настоящему живым, хотя всё вокруг, включая одежду, еще хранило прикосновение тления и смерти. Я ехал и то и дело повторял: «И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами».
|
|
|
