 |
УВЕДОМЛЕНИЕ 2 страница
|
|
|
|
– Ну, если не милосердие, то хотя бы религия требует этого.
Но Нельсон молча взял из рук сэра Гамильтона приговор и протянул графу фон Турну.
– Распорядитесь привести в исполнение, – сказал он.
Глава 169
КАЗНЬ
Мы уже говорили и повторяем снова и снова: в этом мрачном повествовании, которое кладет столь темное пятно на память одного из величайших в истории военачальников, мы не пожелали давать волю воображению, хотя, возможно, средствами искусства могли бы достигнуть большего и произвести на читателей более сильное впечатление, чем то, что даст им простое чтение официальных бумаг. Но это значило бы взять на себя непомерную ответственность; а коль скоро по долгу писателя мы отдаем Нельсона на суд потомков, коль скоро мы судим судью, надобно, чтобы наш призыв к правосудию (в противоположность тому постыдному судилищу – плоду злобы и ненависти) был исполнен спокойного величия, что присуще правому делу, не сомневающемуся в своем торжестве.
И поэтому мы откажемся от помощи фантазии, столь часто оказывающей нам могучую поддержку, и будем строго придерживаться отчета, сделанного английской стороной; само собой разумеется, он благоприятен для Нельсона и враждебен по отношению к Караччоло.
Итак, мы воспроизводим этот отчет.
В роковые часы между вынесением и исполнением приговора Караччоло дважды призывая к себе лейтенанта Паркинсона и просил его быть посредником между ним и Нельсоном.
В первый раз – чтобы добиться пересмотра приговора.
Второй раз – чтобы просить о милости быть не повешенным, а расстрелянным.
Караччоло, правда, ожидал смерти, но смерти под топором или под пулями. Его княжеский титул давал ему право на казнь, достойную дворянина; адмиральский ранг – право на смерть, достойную солдата.
|
|
|
Но у него отняли надежду на то и на другое и обрекли его на участь, какой заслуживают убийцы и воры, – на позорную казнь.
Нельсон не только превысил свои полномочия, распорядившись судьбою человека, равного ему по воинскому званию и стоящего выше его по положению в обществе, но, вдобавок выбрал такую смерть, которая, на взгляд Караччоло, должна была сделать казнь вдвойне ужасной.
Вот почему Караччоло решился унизиться до просьбы избавить его от такого бесчестия.
– Я старик, сударь, – сказал он лейтенанту Паркинсону, – я не оставляю семьи, что стала бы меня оплакивать, и никто не заподозрит, будто в моем возрасте и при моем одиночестве для меня так уж трудно расстаться с жизнью; но мне невыносимо стыдно умереть так, как умирает пират; признаюсь, это разбивает мне сердце.
Лейтенант ушел. Во все время его отсутствия Караччоло был в сильном возбуждении и, как видно, очень тревожился. Но вот молодой офицер вернулся, по всей видимости, с отказом.
– Ну как? – живо спросил Караччоло.
– Вот дословный ответ милорда Нельсона, – отвечал молодой человек, – «Караччоло судил беспристрастный суд офицеров одной с ним нации, и не мне, чужестранцу, вмешиваться и просить для него пощады». Караччоло горько усмехнулся.
– Значит, милорд Нельсон имел право вмешаться, чтобы вынудить суд приговорить меня к повешению, но не позволит себе вмешательства, чтобы заменить эту меру расстрелом.
Потом, повернувшись к посланцу, прибавил:
– Может быть, мой юный друг, говоря с милордом Нельсоном, вы были недостаточно настойчивы?
Слезы выступили на глазах у Паркинсона.
– Я был столь настойчив, князь, – сказал он, – что милорд отослал меня с угрожающим жестом и со словами: «Лейтенант, советую вам не вмешиваться не в свое дело! » Но все равно, если ваша светлость желает дать мне еще какое-нибудь поручение, я выполню его от всей души, даже если это навлечет на меня немилость.
|
|
|
Заметив слезы юноши, Караччоло с улыбкой протянул ему руку.
– Я обратился к вам, потому что вы самый молодой из офицеров: в вашем возрасте у людей редко бывает злое сердце. Так вот, дайте мне один совет: как вы думаете, если я со своей просьбой обращусь к леди Гамильтон, добьется ли она для меня чего-нибудь от милорда Нельсона?
– Она имеет на милорда большое влияние, – сказал молодой человек. – Попробуем.
– Хорошо, идите, умоляйте ее. Может быть, в более счастливые времена я был в чем-то не прав по отношению к ней. Пусть она забудет об этом, и я благословлю ее и сам отдам приказ открыть по мне огонь.
Паркинсон вышел, поднялся на верхнюю палубу и, не найдя там Эммы, попытался проникнуть в ее каюту; но, несмотря на все его просьбы, дверь оставалась запертой.
Узнав об этом, Караччоло понял, что следует оставить всякую надежду: не желая долее унижать свое достоинство, он пожал руку молодому офицеру и решил не произносить больше ни слова.
В четыре часа дня к нему вошли двое матросов и граф фон Турн, который объявил, что ему следует покинуть «Громоносный» и перейти на борт «Минервы». Караччоло сделал знак, что он готов. Граф фон Турн сказал ему, что для этого у него должны быть связаны руки, и добавил, что он сожалел бы, если бы был вынужден применить силу, чтобы добиться этого результата.
Караччоло протянул руки.
– Руки должны быть связаны за спиной, – сказал граф фон Турн. Караччоло отвел руки за спину.
Их связали, оставив длинный конец веревки, за которую взялся английский матрос. Вероятно, опасались, как бы со свободными руками Караччоло не бросился в море и не избежал казни, покончив жизнь самоубийством. Принятые предосторожности позволяли исключить подобные опасения.
Итак, связанный по рукам, словно самый последний преступник, Франческо Караччоло, адмирал, князь, один из самых выдающихся людей Неаполя, пройдя между двумя рядами матросов, покинул палубу «Громоносного».
Но оскорбление, столь далеко зашедшее, падает на голову оскорбителя, а не его жертвы!
Две шлюпки в полном боевом снаряжении сопровождали по левому и по правому борту лодку, в которой везли Караччоло.
|
|
|
Пришвартовались к «Минерве». Вновь увидев вблизи прекрасное судно, где он некогда царил, судно, столь ему послушное во дни плавания из Неаполя в Палермо, Караччоло глубоко вздохнул, и в уголках его глаз блеснули слезинки.
Он поднялся по трапу левого борта, то есть по трапу, предназначенному для низших чинов.
На палубе были выстроены офицеры и солдаты.
Корабельный колокол пробил половину пятого.
Осужденного уже ждал капеллан.
У Караччоло спросили, не желает ли он употребить оставшиеся полчаса для благочестивой беседы со священником.
– Капелланом «Минервы» все еще состоит дон Северо? – спросил он.
– Да, ваше превосходительство, – ответили ему.
– В таком случае отведите меня к нему.
Караччоло отвели в каюту священника. Достойный капеллан наспех соорудил маленький алтарь.
– Я подумал, – сказал он осужденному, – что в этот высокий миг вы, быть может, пожелаете причаститься.
– Я не почитаю грехи свои столь тяжкими, чтобы очиститься от них можно было только причастием; но, будь они еще больше, уготованная мне позорная кончина кажется мне достаточной для их искупления.
– Откажетесь ли вы принять священную плоть Спасителя нашего? – вопросил священник.
– Нет, Боже упаси, – отвечал Караччоло, – но только поспешите, отец! Как вы знаете, казнь назначена на пять часов и у нас остается не более двадцати минут.
Священник произнес слова, освящающие облатку, и Караччоло, преклонив колено, благоговейно вкусил от плоти Спасителя.
– Вы были правы, отец мой, – сказал он. – Я чувствую себя теперь более сильным, а главное, более покорным.
Колокол отбил пять часов. Дверь отворилась.
Караччоло обнял священника и, не вымолвив ни слова, последовал за прибывшим за ним караулом. На палубе он увидел плачущего матроса.
– Почему ты плачешь? – спросил его Караччоло.
Тот не ответил и, рыдая, показал ему веревку, которую держал в руках.
– Никто не знает, что я сейчас умру, и поэтому никто, кроме тебя, меня не оплакивает, старый товарищ по оружию. Обними же меня от имени моих близких и друзей.
|
|
|
Затем он обернулся в сторону «Громоносного» и увидел на юте группу из трех человек, смотревших на «Минерву». Один из них держал подзорную трубу.
– Расступитесь-ка немного, друзья, – сказал Караччоло матросам, которые кольцом окружали его. – Вы мешаете милорду Нельсону смотреть на меня.
Матросы расступились.
К рее фок-мачты была прикреплена веревка, свисавшая над головой Караччоло.
Граф фон Турн подал знак.
На шею адмиралу набросили петлю, и двенадцать человек, взявшись за канат, подтянули тело на десять футов вверх.
В тот же миг раздался пушечный выстрел и мачты судна заволокло дымом.
Распоряжение милорда Нельсона было исполнено.
Но хотя английский адмирал не упустил ни малейшей подробности казни, сейчас же после пушечного выстрела граф фон Турн спустился в свою каюту и написал ему:
Уведомляю его превосходительство адмирала лорда Нельсона, что приговор, вынесенный Франческо Караччоло, приведен в исполнение в соответствии с приказом.
На борту фрегата Его Сицилийского Величества «Минерва», 29 июня 1799 года.
Граф фон Турн.
Немедленно была спущена шлюпка, и записку повезли Нельсону.
Тот, впрочем, вовсе не нуждался в уведомлении, чтобы узнать, что Караччоло мертв: как мы уже сказали, он был как нельзя более внимательным зрителем казни и к тому же, взглянув на «Минерву», мог видеть висевшее на рее тело, которое раскачивалось в воздухе.
Поэтому, еще прежде чем шлюпка доплыла до его корабля, он уже успел написать Актону следующее письмо:
Сударь!
Я не успеваю послать Вашему превосходительству материалы судебного процесса против этого негодяя Караччоло; могу лишь сообщить Вам, что сегодня утром его судили и вынесли ему справедливый приговор, который приведен в исполнение.
Посылаю Вашему превосходительству свое утверждение приговора в том виде, в каком оно было мною дано.
«Утверждаю смертный приговор Франческо Караччоло; приговор привести в исполнение сегодня, на борту фрегата «Минерва», в пять часов пополудни».
Имею честь, и пр.
Нельсон.
В тот же день и с тем же курьером было отправлено письмо сэра Уильяма Гамильтона; оно показывает, с каким рвением выполнил Нельсон распоряжение короля и королевы огносительно неаполитанского адмирала.
На борту «Громоносного!, 29 июня 1799 года.
Милостивый государь!
У меня едва достает времени прибавить некоторые подробности к письму милорда Нельсона: Караччоло был судим военным судом и осужден большинством голосов; милорд Нельсон распорядился осуществить казнь через повешение на рее «Минервы» сегодня в пять часов пополудни, после чего тело будет сброшено в море. Турн обратил наше внимание на то обстоятельство, что в подобных случаях осужденному дается обыкновенно двадцать четыре часа для забот о спасении его души; однако приказ милорда Нельсона был оставлен в силе, хоть я и поддержал мнение Турна.
|
|
|
Прочие преступники остаются в распоряжении Его Сицилийского Величества на борту тартан, охраняемых всем нашим флотом.
Все, что делает милорд Нельсон, продиктовано его честью и совестью, и я полагаю, что принятые им меры будут впоследствии признаны самыми мудрыми, какие только можно было принять. Но пока что, Бога ради, сделайте все, чтобы Его Величество прибыл на борт «Громоносного» и поднял на нем королевский штандарт.
Завтра мы будем штурмовать замок Сант 'Эльмо – жребий брошен. Да поможет Бог правому делу! А нам остается не поколебаться в своей твердости и упорно вести борьбу до конца.
У. Гамильтон.
Как видите, вопреки своей уверенности, что действия Нельсона являются наилучшими, сэр Уильям Гамильтон и те, от чьего имени он выступал, с лихорадочной настойчивостью призывали на борт «Громоносного» короля. Им не терпелось освятить присутствием августейшей особы только что разыгранную отвратительную драму.
Об этом приговоре и его исполнении имеется запись в судовом журнале Нельсона, откуда мы ее дословно переписываем. Много места она не заняла:
Суббота 29 июня. Погода безветренная, но облачно; прибыл линейный корабль Его Величества «Райна» и бриг «Баллун». Собрался военный трибунал; он судил, приговорил к смерти и повесил Франческо Караччоло на борту неаполитанского фрегата «Минерва».
Эти несколько строк вместили событие, в результате которого был успокоен король Фердинанд, удовлетворена королева, проклята Эмма Лайонна и обесчещен Нельсон!
Глава 170
В КОТОРОЙ РОМАНИСТ ВЫПОЛНЯЕТ ДОЛГ ИСТОРИКА
Казнь Караччоло глубоко поразила Неаполь. Все горожане, к какой бы партии они ни принадлежали, считали адмирала человеком значительным и по рождению, и по дарованиям; жизнь его была безупречна, не запятнана ни одним из тех недостойных деяний, какие редко удается избежать придворному. Правда, Караччоло придворным бывал лишь изредка, но в эти краткие периоды, как мы видели, старался защищать королевскую власть с таким же чистосердием и мужеством, с каким позднее защищал отечество.
Но особенно страшным зрелищем была его казнь для пленников, на чьих глазах она свершилась. Они увидели в этом предвестие собственной судьбы, и когда, в соответствии с приговором, на заходе солнца была перерезана веревка и труп адмирала, к которому были прикованы все взоры, стремительно погрузился в море, увлекаемый ядрами, привязанными к его ногам, на маленьких судах раздался ужасный крик; он одновременно вырвался из груди многочисленных пленников, прокатился по волнам, словно жалоба морских духов, и отозвался эхом в самом чреве «Громоносного».
Кардинал ничего не знал о событиях этого страшного дня – не только о суде, но даже об аресте Караччоло. Нельсон особо позаботился о том, чтобы узника доставили через Гранателло, и строго-настрого запретил провозить его через расположение войск Руффо, ведь кардинал, вне всякого сомнения, не допустил бы, чтобы английский офицер (к тому же вот уже несколько дней ведущий с ним спор по столь важному вопросу чести, как судьба мирного договора) поднял руку на неаполитанского князя, даже если бы тот был его врагом, а тем более на Караччоло, с кем Руффо состоял в своего роде союзе если не наступательном, то, по крайней мере, оборонительном.
Как мы помним, расставаясь на берегу Катоны, эти двое обменялись обещанием оберегать друг друга, а в то неспокойное время предвидеть что-либо в будущем можно было, разве что обладая пророческим даром, и следовало с тем же основанием ожидать, что князю придется защищать кардинала, как и того, что кардиналу потребуется выручать из беды князя.
Но, заслышав орудийные выстрелы с «Громоносного», увидев висящее на рее тело, люди кардинала Руффо прибежали к нему с сообщением, что на борту фрегата «Минерва» кого-то, видимо, казнили. Влекомый обыкновенным любопытством, кардинал поднялся на террасу своего дома. Действительно, даже невооруженным глазом он смог различить качавшееся в воздухе тело человека. Руффо послал за подзорной трубой. Но со времени встречи с кардиналом Караччоло отпустил длинные волосы и бороду, что делало его, особенно на расстоянии, неузнаваемым. К тому же на казнь его повели в том же платье, в каком схватили: он был в одежде крестьянина. Кардинал подумал, что повесили какого-нибудь шпиона, и потерял интерес к увиденному; он уже стал было спускаться обратно в свой кабинет, как вдруг заметил, что от борта «Минервы» отделилась шлюпка и направилась прямо к его дому.
Это побудило Руффо задержаться на террасе.
По мере приближения шлюпки к берегу он все более убеждался, что находящийся в ней офицер имеет какое-то дело лично к нему. Офицер был одет в неаполитанский мундир, и, хотя кардинал затруднился бы назвать его имя, лицо этого человека показалось ему несомненно знакомым.
Офицер, видимо, тоже узнал кардинала и, еще не пристав к берегу, почтительно его приветствовал и показал ему конверт, который он вез с собой.
Руффо спустился вниз и оказался у дверей кабинета в одно время с посланным.
Тот с поклоном вручил ему пакет.
– Вашему преосвященству, – промолвил он, – от его превосходительства графа фон Турна, капитана фрегата «Минерва».
– Требуется ли ответ, сударь? – спросил кардинал.
– Нет, ваше преосвященство, – ответил офицер, И, поклонившись, он вышел.
Кардинал в некотором удивлении остался стоять с бумагою в руке. Из-за слабого зрения ему надо было зайти в кабинет за очками, чтобы прочитать письмо. Он мог бы вернуть и расспросить офицера, но тот столь очевидно спешил ретироваться, что кардинал дал ему уйти; войдя в кабинет, он надел очки и прочитал следующее:
Рапорт его преосвященству кардиналу Руффо об аресте, осуждении и казни Франческо Караччоло.
У кардинала вырвалось восклицание, в котором было больше изумления, чем боли: ему показалось, что он неверно понял эту строку.
Он начал читать сначала, как вдруг ему пришла мысль, что тело, которое он только что видел качавшимся на рее, было трупом адмирала Караччоло.
– О! – пробормотал он, бессильно уронив руки. – До чего мы дожили, если англичане вешают наших князей прямо в неаполитанской гавани!
Через минуту он снова уселся за письменный стол и, приблизив письмо к глазам, стал читать дальше:
Ваше преосвященство!
Долг повелевает мне довести до Вашего сведения, что сегодня утром я получил приказ от адмирала Нельсона немедленно явиться к нему на борт в сопровождении пяти старших офицеров моего корабля. Я исполнил этот приказ и, прибыв на борт «Громоносного», получил письменное распоряжение собрать на вышеуказанном судне военный суд, дабы судить кавалера дона Франческо Караччоло, обвиняемого в мятеже против Его Величества, нашего августейшего повелителя, и вынести решение о каре, соответствующей преступлению. Это распоряжение было незамедлительно мною исполнено: в кают-компании указанного судна был собран военный суд. Одновременно я приказал привести виновного. По моему распоряжению все офицеры сначала удостоверили личность адмирала Караччоло, затем я велел зачитать ему предъявленные обвинения и спросил, имеет ли он что-либо сказать в свою защиту. Он отвечал утвердительно, но, когда ему была предоставлена полная свобода слова, вся его защитительная речь свелась к отрицанию того факта, что он добровольно служил гнусной республике, и заявлению, будто он делал это лишь по принуждению и под угрозой расстрела. Затем я обратился к нему с другими вопросами, в ответ он вынужден был признать, что сражался на стороне так называемой Республики против армии Его Величества. Он признался также в том, что командовал канонерскими лодками, которые оказали сопротивление вводу войск Его Величества в Неаполь; но заявил, будто не знал, что эти войска возглавлял кардинал, и почитал их просто за банды мятежников. Впрочем, он признался, что давал письменные распоряжения, имевшие целью помешать продвижению королевской армии. Наконец, на вопрос, почему, если он служил против воли, он не попытался бежать на Прочиду, что позволило бы ему ускользнуть из-под власти узурпаторского правительства и присоединиться к правительству законному, он отвечал, что не решился на это, опасаясь быть плохо принятым.
Получив разъяснения по всем этим статьям, военный суд большинством голосов присудил Франческо Караччоло к смертной казни, притом к казни позорной.
Вышеуказанное решение было представлено милорду Нельсону, одобрившему приговор и приказавшему привести его в исполнение в тот же день, в пять часов пополудни: повесить осужденного на рее фок-мачты и оставить его повешенным до захода солнца, после чего веревку перерезать и тело сбросить в море.
Я получил этот приказ сегодня в полдень; в четыре тридцать преступник был переправлен на борт «Минервы» и помещен в корабельной часовне, а в пять часов пополудни приговор был приведен в исполнение согласно полученному приказу.
Выполняя свой долг, я спешу сделать Вам это сообщение и честь имею оставаться
Вашего преосвященства преданнейшим слугою.
Граф фон Турн.
Ошеломленный Руффо дважды перечел последнюю фразу. Было ли это сообщение выполнением долга или попросту издевательством?
Во всяком случае, это был вызов.
Руффо усмотрел в нем оскорбление.
Ведь лишь он один в качестве главного наместника, только он, как alter ego короля, имел право решать вопрос о жизни и смерти подданных Королевства обеих Сицилии. Как же получилось, что этот незваный гость, этот чужак-англичанин в порту Неаполя, на глазах у него, кардинала, несомненно желая ему досадить, – после того как он нарушил договор о капитуляции, посредством недостойной честного солдата уловки поставив пол прицел корабельных орудий тартаны с пленниками, – обрек смерти, да еще такой позорной, неаполитанского князя, человека, превосходящего его знатностью и равного по рангу?
Кто облек этого самозванного судью такою властью?
Как бы то ни было, поскольку такие права были даны другому лицу, собственная власть его, кардинала, оказывалась недействительной.
Правда, на Искье понастроили виселиц, но он, Руффо, не имел отношения к островам. Он не отвоевывал островов, как отвоевал Неаполь: их захватили англичане. Он не заключал договоров с островами. Наконец, Спецьяле, палач Прочиды, был сицилийским судьей, которого послал король, и, следовательно, выносил приговоры законно, от имени монарха.
Но Нельсон, подданный его британского величества Георга III, – как мог он судить и приговаривать именем его сицилийского величества Фердинанда IV?
Руффо уронил голову на руки. Все эти мысли в один миг, кипя и сталкиваясь, пронеслись у него в мозгу; но, наконец, решение было принято. Он схватил перо и написал следующее письмо:
Его Величеству королю Обеих Сицилии.
Государь!
Дело восстановления Вашего Величества на престоле завершено, и я благодарю за это Господа Бога.
Но восстановление сие явилось следствием великих трудов и долгих усилий.
Причины, побудившие меня взять в одну руку крест, а в другую меч, более не существует.
Вследствие этого я могу и – скажу более – должен возвратиться в ту безвестность, из коей вышел лишь в убеждении, что послужу промыслу Божию, и в надежде, что буду полезен моему королю.
К тому же ослабление моих сил, телесных и духовных, принудило бы меня к таковому шагу, если бы даже меня не принуждало к нему веление совести.
Посему честь имею покорнейше просить Ваше Величество соблаговолить принять мою отставку. Остаюсь с глубочайшим почтением, и пр.
Ф. кардинал Руффо.
Не успело уйти в Палермо это письмо, отправленное с верным человеком, кому дано было право в случае необходимости реквизировать первую встречную лодку, чтобы добраться до Сицилии, как кардинал получил распоряжение опубликовать ноту Нельсона; в ней английский адмирал давал двадцать четыре часа республиканцам, проживающим в городе, и сорок восемь часов проживающим в окрестностях Неаполя на то, чтобы явиться с повинной и сдаться на милость короля Фердинанда.
С первого же взгляда кардинал узнал ноту, которую он однажды уже отказался печатать. Как и все выходившее из-под пера английского адмирала, этот документ был отмечен печатью грубости и насилия.
Читая бумагу и видя, какую власть присвоил себе Нельсон, кардинал подумал, что хорошо сделал, послав прошение об отставке.
Но 3 июля он получил письмо от королевы, извещавшее, что в отставке ему отказано.
Я получила и с великим интересом и глубочайшим вниманием прочитала весьма рассудительное послание Вашего преосвященства от 29 июня.
Нет таких слов, кои могли бы выразить ту глубокую благодарность Вашему преосвященству, которою навеки останется исполнено мое сердце. Затем я взвесила то, что Вы говорите мне относительно Вашей отставки и желания отдохнуть. Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, как заманчив покой и как драгоценна становится безмятежная жизнь после всех треволнений и проявлений неблагодарности, кои влечет за собою содеянное добро. Ваше преосвященство испытывает все это лишь несколько месяцев: подумайте же, сколь утомилась я, испытывающая это долгих двадцать два года! Нет, что бы Вы ни говорили, я не могу поверить в ослабление Вашего духа и тела, ибо, каково бы ни было отвращение Ваше к дальнейшей службе, примечательные Ваши деяния и целый ряд обращенных ко мне писем, отмеченных такой остротой ума и таким талантом, свидетельствуют, напротив, о силе и мощи Ваших способностей. И мне не только не подобает принимать роковую отставку Вашего преосвященства, о чем Вы просите в минуту усталости, а напротив, должно подстегнуть Ваше рвение, ум Ваш и сердце, дабы
Вы могли завершить и укрепить столь славно начатое Вами дело и продолжить его, восстановив порядок в Неаполе на прочной и незыблемой основе, чтоб из ужасного несчастья, на нас обрушившегося, родилось благо и лучшее будущее, на кои деятельный гений Вашего преосвященства побуждает меня уповать.
Король отбывает завтра вечером с небольшим войском, которое ему удалось собрать. Многое из того, что остается неясным при переписке, разъяснится в устной беседе. Что же касается меня лично, то, к величайшему моему огорчению, я не могу сопровождать короля. Сердце мое возрадовалось бы при зрелище вступления его в Неаполь. Услышать ликующие клики той части народа, что осталась ему верна, – какой бы бальзам пролило это на мою душу, как бы смягчило боль тяжкой раны, от коей я никогда не излечусь! Но множество соображений меня удерживают, и я останусь здесь плакать и молить Господа нашего, чтобы он наставил и укрепил короля в великом его предприятии. Сопровождающие короля лица передадут Вам мою глубокую признательность, равно как и мое искреннее восхищение чудесным деянием, которое Вы совершили.
И однако я слишком прямодушна, чтобы скрыть от Вашего преосвященства, что договор о капитуляции, заключенный с мятежниками, мне в высшей степени не понравился, особенно после того, что я Вам писала и что Вы мне говорили. Вот почему я молчу на сей счет: мое чистосердечие не позволило бы мне Вас за это хвалить. Но ныне все кончилось наилучшим образом, и, как я у же сказала, в устной беседе все разъяснится и, надеюсь, придет к благополучному завершению, поскольку все было сделано ради вящего блага и славы государства.
А теперь, когда у Вашего преосвященства стало немного меньше забот, я позволю себе просить Вас регулярно сообщать мне обо всех чрезвычайных обстоятельствах, какие могут возникнуть, и Вы можете рассчитывать на мои советы, данные от чистого сердца. Лишь одно меня огорчает, а именно невозможность лично заверить Вас в истинной, глубокой и вечной моей благодарности и уважении, с коими остаюсь Вашего преосвященства искренним другом.
Каролина.
По всем документам, которые мы ранее успели продемонстрировать нашим читателям, по множеству красноречивых подробностей, по прочитанным нами посланиям августейшей четы, наконец, по только что приведенному письму королевы нетрудно судить, что кардинал Руффо – чувство справедливости побуждает нас отдать ему должное – в период страшной реакции 1799 года оказался козлом отпущения королевской власти. Романист уже исправил некоторые погрешности историков – ошибки сознательные у роялистских писателей, которые захотели возложить на кардинала ответственность перед потомством за бойню, организованную по подстрекательству бессердечного короля и мстительной королевы; ошибки невольные у писателей-патриотов, которые, не имея в своем распоряжении документов, что могли попасть в руки беспристрастного автора лишь после падения трона, не осмелились предъявить венценосным супругам столь ужасное обвинение и стали искать их соучастника и более того – вдохновителя.
А теперь пора вернуться к нашему повествованию. Увы, мы не только не подходим к концу, но, напротив, лишь начинаем рассказ о делах позорных и кровавых.
Глава 171
ЧТО ПОМЕШАЛО ПОЛКОВНИКУ МЕЖАНУ ВЫЙТИ ИЗ ФОРТА САНТ'ЭЛЬМО ВМЕСТЕ С САЛЬВАТО В НОЧЬ С 27 НА 28 ИЮНЯ
Мы помним, что Сальвато и Луиза, сомневаясь не в слове кардинала, а в заверениях Нельсона, отправились искать убежища в замке Сант'Эльмо, и оно было им обещано расчетливым Межаном, потребовавшим по двадцать тысяч франков за каждую особу.
Не мешает напомнить также, что во время срочной поездки в Молизе Сальвато получил сумму в двести тысяч франков.
Из этих денег почти пятьдесят тысяч пошли на организацию калабрийских волонтёров, на покрытие насущных расходов самых бедных из них, на помощь раненым и жалованье тем, кто обслуживал их во время пребывания в Кастель Нуово.
Сто двадцать пять тысяч, как писал Сальвато отцу, были положены в ящик и зарыты у подножия Вергилиева лавра, над гротом Поццуоли.
Прощаясь с Микеле, который предпочел разделить судьбу товарищей и погрузиться на тартану, Сальвато заставил юного лаццароне принять три тысячи франков, чтобы тот не оказался без денег на чужой земле.
Таким образом, к моменту прибытия в форт Сант'Эльмо у Сальвато оставалась сумма в двадцать две-двадцать три тысячи франков.
Когда молодой человек пришел просить гостеприимства за сорок тысяч, как было заранее условлено между ним и комендантом Межаном, он первым делом передал Межану половину обещанной суммы, то есть двадцать тысяч франков, пообещав доставить остальные в ту же ночь.
Полковник Межан самым тщательным образом пересчитал деньги и запер их в ящик своего письменного стола; поскольку счет сошелся, он предоставил Сальвато и Луизе две лучшие комнаты замка.
|
|
|
