 |
УВЕДОМЛЕНИЕ 5 страница
|
|
|
|
Едва он достиг аванпостов армии кардинала, как на него посыпались выражения симпатии, еще более многочисленные, а главное, более бурные, нежели в городе; шум голосов, вызванный его появлением, возвестил Руффо о его прибытии, и двери дома отворились перед старым знакомым кардинала.
Он привязал осла к дверному кольцу и поднялся по лестнице во второй этаж. Кардинал сидел на выходившей в сторону моря террасе, наслаждаясь вечерней прохладой.
Заслышав шаги монаха, он обернулся и сказал:
– А, это вы, Фра Пачифико!
Монах, вздохнув, отвечал:
– Я самый, ваше преосвященство.
– Рад, рад увидеть вас снова. На протяжении всей кампании вы были добрым и храбрым слугою короля. Вы пришли просить меня о чем-нибудь? Я сделаю все, что в моей власти. Но предупреждаю вас заранее, власть моя не столь уж велика, – добавил он с горькой усмешкой.
Монах покачал головой.
– Надеюсь, – сказал он, – что то, о чем я пришел вас просить, монсиньор, не превышает пределов вашей власти.
– Ну что ж, говорите.
– Я пришел, монсиньор, просить вас о двух вещах: отпустить меня, поскольку кампания завершена, и указать мне, каким путем я должен следовать, чтобы прийти в Иерусалим.
Кардинал поглядел на Фра Пачифико с удивлением.
– Отпустить вас? Мне кажется, что вы сами себя отпустили, не спрашивая моего согласия.
– Монсиньор, я действительно вернулся в свой монастырь, но и там я все время был готов исполнять приказания вашего преосвященства.
Кардинал жестом выразил одобрение.
– Что же касается дороги в Иерусалим, – продолжал он, – то нет ничего проще, как указать вам ее. Но могу ли я сначала спросить вас, любезный Фра Пачифико, не боясь показаться нескромным, что вы собираетесь делать в Святой земле?
|
|
|
– Совершить паломничество к Гробу Господню, монсиньор.
– Вас посылает монастырь или это покаяние, которое вы сами на себя наложили?
– Да, покаяние, и я сам его на себя наложил.
Кардинал на минуту задумался.
– Вы совершили какой-нибудь великий грех? – спросил он.
– Боюсь, что да! – отвечал монах.
– Вы знаете, – сказал кардинал, – что Церковь облекла меня большими правами.
Монах покачал головой.
– Монсиньор, – молвил он, – я верю, что наказание, наложенное человеком на самого себя, более угодно Богу, нежели покаяние, предписанное другими.
– А каким образом намерены вы совершить это путешествие?
– Пешком и собирая по пути подаяние.
– Это будет долгий и утомительный путь!
– У меня достанет сил.
– Это опасный путь!
– Тем лучше! Я не прочь отлупить по дороге кого-нибудь другого, а не беднягу Джакобино.
– Чтобы путешествие ваше не затянулось, вам придется время от времени просить у капитанов кораблей, чтобы вас переправляли по морю.
– Я обращусь к христианам, и когда скажу им, что иду поклониться Господу нашему Иисусу Христу, они мне не откажут.
– Но, может быть, вы все же предпочтете, чтобы я рекомендовал вас капитану какого-нибудь английского корабля, направляющегося в Бейрут или в Сен-Жан-д'Акр?
– Я не хочу ничего принимать от англичан, они еретики! – возразил Фра Пачифико с выражением неприкрытой ненависти.
– А больше вам их не в чем упрекнуть? – спросил кардинал, проницательно заглянув монаху в глаза.
– И потом, они повесили моего адмирала! – добавил Фра Пачифико, грозя кулаком в сторону британского флота.
– Это и есть тот грех, за который ты пойдешь к Гробу Господню просить им прощения?
– Прощения для себя!.. Не для них.
– Для тебя? – спросил Руффо с изумлением.
– Разве я им не споспешествовал? – возразил монах.
– Каким образом?
– Служа неправому делу.
Кардинал улыбнулся.
|
|
|
– Значит, по твоему суждению, дело короля неправое?
– По моему суждению, не может быть правым дело, которое привело к казни моего адмирала. Сама справедливость, сама верность и честь – вот кем он был.
Лицо кардинала омрачилось, он подавил вздох.
– Недаром, – продолжал монах мрачным голосом, – Небеса сотворили чудо.
– Какое же? – спросил кардинал, которому уже доложили о странном видении, испортившем праздник на борту «Громоносного».
– Тело мученика поднялось со дна морского, где оно пребывало целых тринадцать дней, и явилось, дабы обвинить в смерти своей короля и адмирала Нельсона; и уж, конечно, Господь Бог не допустил бы этого, если бы казнь была справедливой.
Кардинал поник головой. Помолчав с минуту, он сказал:
– Понимаю. Значит, ты хочешь искупить невольное участие свое в этой казни?
– Именно так, монсиньор, и вот почему я прошу вас указать мне самый прямой путь к Святой земле.
– Самый прямой путь – это взойти на судно в Таранто и сойти в Бейруте. Но раз ты ничего не хочешь принимать от англичан…
– Ничего, монсиньор.
– Тогда вот каков твой маршрут… Хочешь, чтобы я тебе его записал?
– Я не умею читать; но не беспокойтесь, у меня хорошая память.
– Ну что ж. Ты пойдешь отсюда через Авеллино, Беневенто, Манфредонию; в Манфредонии сядешь на судно и доплывешь до Скутари или Дельвины; ты пройдешь через Пиерию и прибудешь в Салоники, в Салониках сядешь на корабль, который доставит тебя в Смирну, или на Кипр, или в Бейрут. Из Бейрута три дня пути до Иерусалима. Там ты спустишься к францисканскому монастырю, поклонишься святому Гробу Господню, испросишь прощения своему греху, а заодно и моему прегрешению.
– Неужели ваше преосвященство тоже совершили грех? – спросил Фра Пачифико, с удивлением глядя на кардинала.
– Да, великий грех, и Господь, читающий в сердцах людских, может быть, простит мне его, но потомки не простят никогда.
– Что же это за грех?
– Я восстановил на троне, который был низвергнут промыслом Небесным, клятвопреступного, глупого и жестокого короля. Иди, брат, иди! И молись за нас обоих!
Пять минут спустя Фра Пачифико верхом на своем осле уже ехал по дороге на Нолу – то был первый этап на пути его в Иерусалим.
|
|
|
Глава 176
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ДЕРЖИТ СВОЕ СЛОВО
Читатель помнит, что в день прибытия короля в бухту Неаполя английское ядро сбило трехцветное знамя, реявшее над замком Сант'Эльмо, и тотчас оно было заменено парламентёрским флагом.
Этот белый флаг вселил в короля столь прочные надежды, что он – как вы, вероятно, еще не забыли – написал в Палермо об ожидаемой на следующий день капитуляции форта.
Король ошибся; впрочем, форт не сдался на следующий день не по вине полковника Межана, надо отдать ему справедливость, а по вине самого короля.
Король так напугался вечером 10 июля при появлении трупа Караччоло, что весь следующий день оставался в постели, дрожа от лихорадки и отказываясь подняться на палубу. Тщетны были все заверения, что в согласии с его королевским дозволением тело уже в десять часов утра было похоронено в церкви Санта Лючия; он только качал головой, словно говоря: «Когда имеешь дело с таким молодцом, ничего нельзя знать наверняка».
За ночь место стоянки корабля переменили и бросили якорь между Кастель делл'Ово и Кастель Нуово.
Узнав об этом перемещении, король согласился выйти из каюты, но, перед тем как подняться на палубу, тщательнейшим образом расспросил всех, не видно ли чего-нибудь на поверхности воды.
Но нигде ничего не плавало, ни одна морщинка не нарушала зеркальной глади лазурного моря.
Король облегченно вздохнул.
Командующий войсками его величества короля Обеих Сицилии герцог делла Саландра ожидал его, чтобы вручить условия, на которых полковник Межан согласился сдать форт.
Вот эти условия:
Статья 1
Французский гарнизон форта Сант'Эльмо сдастся в плен Его Сицилийскому Величеству и его союзникам и, после того как состоится формальный обмен военнопленными, не будет вести враждебных действий против держав, находящихся в настоящее время в состоянии войны с Французской республикой.
Статья 2
Английские гренадеры займут ворота форта в день капитуляции.
Статья 3
Французский гарнизон покинет форт на следующий день после капитуляции со своим оружием и снаряжением; выйдя из ворот крепости, он будет ждать себе в замену отряд португальских, английских, русских и неаполитанских войск, который сразу же после выхода французов займет форт. После этого французский гарнизон сдаст оружие.
|
|
|
Статья 4
Офицерам будут оставлены их шпаги.
Статья 5
Гарнизон будет погружен на корабли английской эскадры, где останется до тех пор, пока не будут готовы суда, которые должны переправить его во Францию.
Статья 6
Когда английские гренадеры займут ворота, все подданные Его Сицилийского Величества будут переданы союзникам.
Статья 7
У французского знамени будет выставлен караул для его охраны. Этот караул останется у знамени до тех пор, пока его не сменят английский офицер и английский караульный; лишь после этого над фортом может быть водружено знамя Его Величества.
Статья 8
Вся частная собственность будет сохранена за ее владельцами; вся государственная собственность, так же как и имущество, добытое грабежом, будут переданы вместе с фортом.
Статья 9
Больные, неспособные передвигаться, останутся в Неаполе с французскими врачами и будут содержаться за счет французского правительства и сразу после выздоровления подлежат препровождению во Францию.
Этот документ, составленный накануне и помеченный предыдущим днем, был уже подписан Межаном, и требовалось лишь одобрение короля, чтобы получить подписи герцога делла Саландра, капитана Трубриджа и капитана Белли.
Король дал свое согласие, и в тот же день бумага была подписана.
Под документом не имеется подписи кардинала Руффо; это доказывает, что он полностью разошелся с союзниками.
Условия капитуляции датированы 11 июля, но подписаны они были, как уже говорилось, лишь 12-го. И только 13 июля союзники приблизились к воротам замка Сант'Эльмо, чтобы занять крепость.
За час до того Межан пригласил Сальвато в свой кабинет.
Тот явился.
Оба обменялись вежливыми, но холодными приветствиями. Полковник указал на стул, Сальвато сел.
Полковник остался стоять, опершись на спинку другого стула.
– Господин генерал, – начал он, – помните ли вы, что произошло в этой комнате, когда я в последний раз имел честь видеться с вами?
– Превосходно помню, полковник, мы заключили договор.
– Вы помните, на каких условиях была заключена сделка?
– Было условлено, что за двадцать тысяч франков с человека вы доставите меня и синьору Сан Феличе во французские владения.
– Были ли выполнены условия?
– Только в отношении одного человека.
– В состоянии ли вы выполнить их и в отношении другого?
|
|
|
– Нет.
– Что же делать?
– Мне кажется, что все очень просто: даже если бы вы и пожелали сделать мне послабление, я бы не захотел его принять от вас.
– Это меня успокаивает. Я должен был получить сорок тысяч франков за спасение двух человек; я получил двадцать тысяч и спасу только одного. Которого из двух должен я спасти?
– Ту, что слабее, ту, кто не может спастись сама.
– Значит, у вас самого есть шанс на спасение?
– Есть.
– Какой же?
– Разве вы не видели бумажку, положенную в ларец вместо денег, где мне сообщалось, что меня оберегают?
– Вы хотите доставить мне неудовольствие выдать вас? Шестая статья условий капитуляции гласит, что все подданные его величества короля Обеих Сицилии подлежат выдаче союзникам.
– Успокойтесь, я сдамся сам.
– Я сказал вам все, что хотел сказать, – произнес Межан, слегка наклонив голову, что означало: «Можете вернуться в свою комнату».
– Зато я не все сказал вам, – возразил Сальвато нисколько не дрогнувшим голосом.
– Говорите.
– Имею ли я право спросить вас, какие вы намереваетесь принять меры, чтобы обеспечить спасение синьоры Сан Феличе? Вы ведь понимаете, если я жертвую собой, то делаю это для того, чтобы она была спасена.
– Совершенно верно, вы имеете право потребовать самых мелких подробностей на этот счет.
– Слушаю.
– Девятая статья договора о капитуляции гласит, что больные, неспособные передвигаться, останутся в Неаполе. В таком положении находится одна из наших маркитанток. [1137] Она останется в Неаполе, синьора Сан Феличе займет ее место, переоденется в ее платье, и я отвечаю за то, что ни один волосок не упадет с ее головы.
– Это все, что я хотел знать, сударь, – сказал Сальвато, поднимаясь. – Мне остается лишь просить вас как можно скорее послать синьоре Сан Феличе платье, в которое ей предстоит переодеться.
– Будет сделано через пять минут.
Мужчины поклонились друг другу, и ни у одного из них на лице не отразилось никакого волнения.
Луиза ждала, изнемогая от тревоги: она знала. что Сальвато мог уплатить лишь половину назначенной суммы, а скупость полковника Межана была ей известна.
Сальвато вошел в комнату с улыбкой на устах.
– Ну что? – живо спросила Луиза.
– Все устроилось.
– Он поверил тебе на слово?
– Нет, он дал одно обязательство. Ты выйдешь из замка Сант'Эльмо в платье маркитантки и под охраной французских мундиров.
– А ты?
– А я должен буду выполнить небольшую формальность и для этого на минуту расстаться с тобой.
– Что за формальность? – с беспокойством спросила Луиза.
– Доказать, что хоть я и родился в Молизе, но состою на службе у Франции. Нет ничего проще, ты же понимаешь: все мои бумаги находятся во дворце Ангри.
– Но ты меня покидаешь?
– Только на несколько часов.
– Как часов? Ведь ты сказал, что только на минуту.
– Минута, несколько часов – какая разница? Смотри-ка, каким надо быть с тобою точным!
Луиза обвила руками его шею и нежно его поцеловала.
– Ты мужчина, ты сильный, ты крепок как дуб! – сказала она. – А я тростинка. Когда ты от меня удаляешься, я гнусь по воле всех ветров. Что делать! Твоя любовь – это самоотверженность, а моя только эгоизм.
Сальвато прижал ее к сердцу, железные нервы его не выдержали, и он вздрогнул так сильно, что Луиза удивленно на него взглянула.
В этот миг отворилась дверь: принесли обещанное Луизе платье маркитантки.
Сальвато воспользовался случаем, чтобы отвлечь Луизу от тревожных мыслей. Он стал, смеясь, показывать различные части наряда, и переодевание началось.
По безмятежному выражению лица молодой женщины было ясно, что ее минутные подозрения испарились. Она была прелестна в короткой юбке на красной подкладке и в шляпе с трехцветной кокардой.
Сальвато не спускал с нее глаз и твердил: «Я тебя люблю, люблю, люблю! »
Она улыбалась, и эта улыбка была красноречивее всяких слов.
Час пролетел как миг.
Но вот забил барабан. Это значило, что английские гренадеры заняли ворота замка.
Сальвато невольно вздрогнул, легкая бледность разлилась по его лицу.
Он взглянул во двор, где стоял гарнизон под ружьем.
– Время спускаться вниз, – сказал он Луизе, – и занять наше место в строю.
Оба пошли к дверям, на пороге Сальвато остановился и со вздохом в последний раз обвел глазами комнату, прижимая к сердцу Луизу.
Здесь они были счастливы.
Под словами «подданные Его Сицилийского Величества будут переданы союзникам» подразумевались заложники, доверенные Межану. Эти заложники, числом пять, были уже во дворе и стояли отдельной группой.
Межан подал знак Сальвато присоединиться к ним, а Луизе стать среди замыкающих.
Он поместил ее как можно ближе к себе, чтобы в случае необходимости немедленно оказать ей покровительство.
Ничего не скажешь, полковник Межан с самой щепетильной точностью выполнял свои обязательства.
Забили барабаны, раздалась команда «Марш! ».
Ряды расступились, и заложники заняли свои места.
Барабанщики вышли за ворота форта, снаружи стояла целая армия – русские, англичане, неаполитанцы.
Впереди этой армии держалась группа из трех высших офицеров: герцог делла Саландра, капитан Трубридж и капитан Белли.
Держа в одной руке обнаженную шпагу, в другой шляпу, они отдавали честь гарнизону.
Придя в указанное место, полковник Межан скомандовал: «Стой! »
Солдаты остановились, заложники вышли из рядов.
Затем, как было записано в условиях капитуляции, солдаты сложили на землю оружие; офицеры сохранили свои шпаги, вложив их в ножны.
И тогда полковник Межан шагнул к группе союзных офицеров и сказал:
– Милостивые государи, во исполнение статьи шестой капитуляции имею честь передать вам находившихся в форте заложников.
– Удостоверяем, что приняли их, – ответил герцог делла Саландра и, окинув взглядом приближавшуюся к нему группу, добавил: – Мы рассчитывали на пятерых, а здесь их шесть.
– Шестой не заложник, – сказал Сальвато. – Шестой враг.
Все три офицера уставились на него, а полковник Межан тем временем вложил шпагу в ножны и вернулся на прежнее свое место во главе гарнизона. Молодой человек гордо продолжал громким голосом:
– Я Сальвато Пальмиери, неаполитанский подданный, но генерал на службе у Франции.
Луиза, любящим взглядом наблюдавшая всю эту сцену, не удержалась от возгласа.
– Он губит себя, – сказал Межан. – Зачем он это сказал? Ведь ничего не стоило промолчать!
– Если он губит себя, я должна, я хочу погибнуть вместе с ним! Сальвато! Мой Сальвато! Подожди меня!
И, вырвавшись из рядов, оттолкнув полковника Межана, который преграждал ей путь, она кинулась в объятия молодого человека, крича:
– А я Луиза Сан Феличе! Всё вместе с ним! Жизнь или смерть!
– Господа, вы слышите, – сказал Сальвато. – Нам осталось просить вас только об одной милости: не разлучать нас на то короткое время, что нам еще осталось жить.
Герцог делла Саландра повернулся к остальным двум офицерам, словно советуясь с ними.
Те смотрели на молодую пару с невольным сочувствием.
– Вы знаете, – начал герцог, – что имеются особо настоятельные распоряжения короля, согласно которым синьора Сан Феличе подлежит смертной казни.
– Но они не запрещают казнить осужденную вместе с ее возлюбленным, – заметил Трубридж.
– Нет.
– Ну что ж, сделаем для них то, что зависит от нас: дадим им это последнее утешение.
Герцог делла Саландра подал знак рукою, из рядов вышли четыре неаполитанских солдата.
– Отведите пленников в Кастель Нуово, – приказал герцог. – Вы отвечаете за них головой.
– Разрешается ли синьоре переодеться в обычное свое платье? – спросил Сальвато.
– А где ее платье? – осведомился герцог.
– В ее комнате, в замке Сант'Эльмо.
– Поклянитесь, что это не предлог для попытки к бегству.
– Клянусь, что синьора и я через четверть часа вернемся и снова отдадим себя в ваши руки.
– Идите! Мы доверяем вашему слову. Последовали поклоны с обеих сторон, Луиза и Сальвато вернулись в форт.
Отворив дверь в комнату, которую она только что покинула, как ей казалось, для свободы, счастья и любви, Луиза упала в кресло и залилась слезами.
Сальвато опустился перед ней на колени.
– Луиза! – заговорил он. – Бог свидетель, я сделал все возможное, чтобы тебя спасти. И все же ты отказалась расстаться со мною, ты сказала: «Жить или умереть вместе! » Мы жили, мы были счастливы вдвоем, за несколько месяцев мы узнали столько счастья, сколько большая часть людей не испытывает за целую жизнь. Неужели у тебя недостанет мужества сегодня, когда пришел час испытания? Бедное дитя! Ты переоценила свои силы? Ты плохо рассчитала, любимая?
Луиза подняла голову, которую она прятала на груди Сальвато, встряхнула своими длинными волосами, снова упавшими ей на лицо, и сквозь слезы посмотрела на возлюбленного.
– Прости мне минуту слабости, Сальвато, – сказала она. – Ты видишь, я не боюсь смерти, ведь я сама искала ее, когда поняла, что ты меня обманул и хотел умереть без меня, мой любимый. Ты видел, колебалась ли я, удержалась ли от крика, который должен был нас снова соединить.
– Моя Луиза!
– Но вид этой комнаты, воспоминание о проведенных в ней сладостных часах, мысль о том, что для нас вот-вот отворятся двери темницы, что, быть может, нас разлучат и нам придется идти на смерть порознь, – о, эта мысль разбивает мне сердце. Но смотри: при звуке твоего голоса высыхают слезы на моих глазах и улыбка возвращается на мои уста. Пока кровь бьется в наших сердцах, мы будем любить друг друга, а пока мы любим друг друга, мы будем счастливы. Пусть приходит смерть! Если смерть – это вечность, она станет для нас вечной любовью.
– Узнаю мою Луизу! – воскликнул Сальвато.
И, поднявшись с колен, он обнял ее и прикоснулся губами к ее губам.
– Вставай, римлянка! – сказал он. – Вставай, Аррия! Мы им обещали вернуться через четверть часа, не будем же опаздывать ни на секунду.
Луиза вновь обрела мужество. Она живо скинула с себя одеяние маркитантки и переоделась в свое собственное платье; а затем, величественная, как королева, той походкой, которой наделяет Вергилий мать Энея и которая выдает богинь, она спустилась вниз по лестнице, прошла через двор, вышла из крепости, опираясь на руку Сальвато, и направилась прямо к трем командирам союзной армии.
– Милостивые государи, – произнесла она с изысканной грацией и самым мелодичным голосом, – примите одновременно благодарность женщины и благословение умирающей – ибо, как вы сказали, я приговорена к смерти заранее – благословение и благодарность за то, что вы позволили нам не разлучаться! И если бы вы могли устроить так, чтобы нас заперли вместе, чтобы мы могли вместе пойти на казнь и рука об руку поднялись на эшафот, я повторила бы это благословение под топором палача.
Сальвато отстегнул шпагу и протянул ее Белли и Трубриджу – те попятились, – потом герцогу делла Саландра.
– Принимаю ее, потому что обязан принять, сударь, – произнес герцог, – но, Бог свидетель, я предпочел бы оставить ее вам. Скажу больше, я солдат, а не жандарм, и поскольку у меня нет относительно вас никакого приказа…
Он взглянул на остальных двух офицеров, и они знаком показали, что полностью доверяют ему действовать по своему усмотрению.
– Возвращая мне свободу, – живо сказал Сальвато, понявший значение прерванной фразы герцога и знаков, завершивших его мысль, – возвращая мне свободу, возвращаете ли вы ее и синьоре?
– Невозможно, сударь, – отвечал герцог, – синьора прямо указана его величеством, она должна предстать перед судом. От души желаю, чтобы ее не признали виновной.
Сальвато поклонился.
– То, что она сделала для меня, я сделаю для нее – наши судьбы неразделимы в жизни и в смерти.
И он запечатлел поцелуй на лбу той, с кем обручился навеки.
– Сударыня, – сказал тогда герцог делла Саландра, – я вызвал карету, чтобы вам не пришлось пройти по всем улицам Неаполя между четырех солдат.
Луиза поблагодарила его наклоном головы.
Любовники, предшествуемые четырьмя солдатами, спустились по дороге Петрайо до переулка Санта Мария Ап-паренте. Там, среди толпы любопытных, ждала карета.
В первом ряду стоял монах ордена святого Бенедикта.
Когда Сальвато проходил мимо него, монах приподнял капюшон.
Сальвато вздрогнул.
– Что с тобой? – спросила Луиза.
– Мой отец! – шепнул ей на ухо Сальвато. – Еще не все потеряно!
Глава 177
КРОКОДИЛОВА ЯМА
Если при посещении Кастель Нуово вы попросите показать вам темницу, носящую название Крокодиловой ямы, привратник прежде всего подведет вас к скелету гигантского ящера, пойманного когда-то, согласно легенде, в этой яме и давшего имя темнице; затем он проведет вас через дверь, над которой помещен скелет, к потайной дверце, выходящей на лестницу в двадцать две ступени, а та ведет к третьей двери, сделанной из цельного дуба и она-то, наконец, отворится в глубокую темную пещеру.
Посреди этой гробницы, нечестивого творения рук человеческих, этой ямы, вырытой людьми для того, чтобы хоронить в ней живые трупы себе подобных, натыкаешься на гранитную глыбу с пронизывающим ее железным брусом, который служит рукояткой. Эта гранитная глыба закрывает колодец, сообщающийся с морем. Во время бури волна плещет о стены колодца и выбрасывает пену сквозь щели вокруг глыбы, плохо подогнанной к каменному полу, соленая вода заполняет пещеру и преследует узника, загоняя его в самые дальние углы его тюрьмы.
Через это устье бездны, как гласила мрачная легенда, когда-то и проникало сюда из морских глубин мерзкое пресмыкающееся, давшее яме свое имя.
Почти всегда оно находило здесь для себя человеческую добычу и, пожрав ее, снова погружалось в пучину.
В народе до сих пор говорят, будто сюда были брошены испанцами жена и четверо детей Мазаньелло, этого короля лаццарони, задумавшего освободить Неаполь и опьяненного властью не хуже какого-нибудь Калигулы или Нерона.
Народ пожрал отца и мужа; крокодил, подобный народу, пожрал мать и детей.
Именно в эту темницу комендант Кастель Нуово велел отвести Сальвато и Луизу.
При свете лампы, подвешенной к потолку, влюбленные увидели несколько узников, которые при их появлении прекратили разговор и с беспокойством взглянули на них. Но глаза старожилов, привыкшие к полумраку темницы, тотчас же узнали прибывших, и послышались восклицания радости и сочувствия. Какой-то мужчина упал к ногам Луизы, какая-то женщина бросилась к ней на шею, трое заключенных окружили Сальвато, спеша пожать ему руку, и скоро все столпились вместе, говоря одновременно, так что трудно было различить, чего в их речах больше – горечи или удовлетворения.
Мужчина, бросившийся к ногам Луизы, был Микеле; женщина, обнявшая ее, была Элеонора Пиментель; три узника, окруживших Сальвато, были Доменико Чирилло, Мантонне и Веласко.
– Ах, бедная сестрица! – первым воскликнул Микеле. – Кто бы мог подумать, что колдунья Нанно так точно угадывает и умеет так верно предсказывать судьбу!
Луиза почувствовала, как по спине у нее пробежала дрожь; с грустной улыбкой она провела ладонью по своей тонкой нежной шее и покачала головой, как бы говоря, что палачу нетрудно будет сделать свое дело.
Увы! Ей суждено было обмануться даже и в этой последней надежде.
Не успело еще успокоиться волнение, вызванное прибытием Луизы и Сальвато, как дверь темницы снова отворилась и все увидели на пороге смутные очертания высокой фигуры, одетой в мундир генерала республиканской армии, такой же мундир, какой был на Мантонне.
– Дьявольщина! – произнес, входя, новоприбывший. – Мне хочется сказать словами Югурты: «Не очень-то тепло в римских банях». [1138]
– Этторе Карафа! – послышалось несколько голосов.
– Доменико Чирилло! Веласко! Мантонне! Сальвато! Здесь, по крайней мере, куда лучше общество, чем в Мамертинской тюрьме. [1139]Ваш покорный слуга, сударыни! Как, синьора Пиментель? Синьора Сан Феличе? Да здесь собралось все – наука, поэзия, отвага, любовь, музыка. Нам не придется скучать.
– Не думаю, чтобы нам дали время соскучиться, – отозвался Чирилло своим мягким грустным голосом.
– Но откуда вы взялись, любезный Этторе? – спросил Мантонне. – Я думал, что вы далеко от нас, в безопасности за стенами Пескары.
– Там я и был, – отвечал Карафа. – Но вы капитулировали, кардинал Руффо прислал мне копию вашего договора и письмо с советом поступить по вашему примеру; одновременно мне написал аббат Пронио и предложил сдаться на тех же условиях, обещая личную неприкосновенность и даже разрешение уехать во Францию. Я не счел для себя бесчестьем поступить так, как поступили вы; я подписал договор и сдал город, подобно тому как вы сдали форты. Назавтра аббат явился ко мне как в воду опушенный, не зная, как сообщить мне некую новость. Правда, новость была не из приятных: король написал ему, что, поскольку он вел со мною переговоры, не имея на то полномочий, он должен представить ему меня со связанными руками и ногами, а не то ответит за мою голову своей собственной. Пронио дорожит своей головой, хоть она и не слишком хороша; он велел связать мне ноги, связать руки и отправил меня в Неаполь в телеге, как возят на рынок скот. Только когда мы очутились в Кастель Нуово и ворота были заперты, с меня сняли веревки, а потом привели сюда. Вот и вся моя история. А теперь расскажите о себе.
О своих злоключениях рассказали все, начиная с Сальвато и Луизы. Мы знаем, что с ними случилось Знаем также, что произошло с Чирилло, Веласко, Мантонне и Пиментель. Поверив договору, они сели в фелуки, были задержаны Нельсоном и отправлены в тюрьму.
– Кстати, – заметил Этторе Карафа, когда каждый окончил свой рассказ, – у меня есть для вас приятная новость: Николино спасся.
Со всех уст сорвался радостный крик, начали расспрашивать о подробностях.
Мы помним, как Сальвато, предупрежденный кардиналом Руффо, в свою очередь поручил Николино предупредить адмирала Караччоло, что его жизнь в опасности. Николино прибыл на ферму, где прятался его дядя, через час после ареста последнего. Он узнал о предательстве фермера и, не стараясь выяснить больше, отправился просить убежища у Карафы. Тот принял его в Пескаре, оборону которой он возглавлял в последние дни; но пошла речь о сдаче города, Николино не поверил аббату Пронио, переоделся крестьянином и ушел в горы. Из шести заговорщиков, которых мы видели в начале нашей истории в замке королевы Джованны, он единственный не попал в руки реакции.
Эта добрая весть очень обрадовала узников; к тому же в их печальном положении великой отрадой было оказаться всем вместе. Вероятно, они должны были вместе предстать перед судом и вместе пойти на казнь. Такое же преимущество получили в свое время жирондисты, [1140]и мы знаем, что они извлекли из этого пользу.
Принесли ужин для всех и тюфяки для вновь прибывших. За едою Чирилло ознакомил их с порядками и обычаями тюрьмы, в которой он и его товарищи по несчастью провели уже тринадцать дней и тринадцать ночей.
Городские тюрьмы были переполнены; сам король в одном письме называет цифру в восемь тысяч арестованных.
В каждом из кругов этого ада, описать который было бы под силу только перу Данте, [1141]имелись свои особые демоны, приставленные затем, чтобы терзать осужденных на муки.
Их делом было выбирать самые тяжелые цепи, морить людей голодом, вызывать у них жажду, лишать их света, загрязнять продукты питания и, превращая жизнь заключенных в жестокую пытку, все же не давать им умереть.
Надо думать, что, подвергаясь подобным мучениям в ожидании позорной казни, заключенные должны были как на избавление уповать на смерть от своей собственной руки.
По три-четыре раза за ночь стража врывалась в камеры под предлогом обыска и будила тех, кому удавалось заснуть. Все решительно было запрещено: не только ножи и вилки, но даже стаканы – под предлогом, что осколком стекла можно вскрыть вену; простыни и салфетки – на том основании, что их можно использовать как веревки или даже свить из них веревочные лестницы.
История сохранила имена трех из этих мучителей.
Один был швейцарец Дюэс, оправдывавший свою жестокость тем, что он должен кормить большую семью.
Второй был полковник Гамбс, немец, служивший прежде под началом Макка и бежавший, как и он.
Наконец, третий был наш старый знакомый Шипионе Ламарра, знаменосец королевы, тот кого она так горячо рекомендовала кардиналу и кто отблагодарил свою венценосную покровительницу, предательски захватив Караччоло и препроводив его на борт «Громоносного».
Но узники договорились между собою не доставлять палачам удовольствия видом своих страданий. Если те появлялись днем, заключенные продолжали беседу и, только подчиняясь приказу, переходили на другое место в камере, вот и все; а Веласко – превосходный музыкант, которому разрешили взять с собою в тюрьму гитару, – аккомпанировал обыску самыми веселыми ариями и задорными песенками. Если это случалось ночью, каждый вставал с постели без ропота и жалоб, и обыск скоро кончался, потому что у заключенных не было ничего, кроме тюфяка, на который они ложились не раздеваясь.
Тем временем со всей возможной поспешностью обитель Монте Оливето переоборудовали в трибунал. Монастырь этот был основан в 1411 году Кузелло д'Орильи, фаворитом короля Владислава; [1142]в нем нашел свое убежище Тассо, сделав в нем остановку между безумием и тюрьмой; теперь же обвиняемые должны были сделать там остановку между тюрьмой и смертью.
Остановка была короткая, смерть не заставляла долго себя ждать. Государственная джунта действовала в соответствии с сицилийским кодексом, то есть согласно древней процедуре обращения с мятежными сицилийскими баронами. Решено было применить к данному случаю один закон из кодекса короля Рожера; но при этом забыли, что Рожер, не столь ревниво относившийся к своим прерогативам, как король Фердинанд, никогда не заявлял, будто король не вступает в переговоры с мятежными подданными, а, напротив, заключил договор с восставшими против него жителями Бари и Трани и со всей добросовестностью выполнил его условия.
Судебная процедура, весьма напоминавшая то, что происходило некогда в «темной комнате», была страшна полной беззащитностью подсудимых. Доносчики и шпионы фигурировали в качестве свидетелей, доносы и шпионские сведения принимались как доказательства. Если судья считал нужным, на помощь мстительности приходила пытка, служившая для нее лишней поддержкой; все обвинители и защитники были членами джунты, то есть ставленниками короля, ни те ни другие не были на стороне подсудимых. К тому же свидетелям обвинения, которых допрашивали тайно и без очных ставок с обвиняемыми, не противостояли свидетели защиты – их не вызывали ни тайно, ни публично; жертвы, придавленные грузом обвинения, были полностью отданы на милость судей. Поэтому и приговор, возложенный на совесть тех, кому надлежало его вынести, зависел на самом деле от произвола короля, от зловещей его ненависти, не признававшей ни пересмотра, ни отсрочки, ни прошений о помиловании. Перед дверями трибунала построили виселицу; приговор выносили ночью, публиковали наутро и на следующий день приводили в исполнение. Двадцать четыре часа в часовне – потом на эшафот.
Для тех, кому король даровал жизнь, оставалось подземелье Фавиньяны[1143] – иначе говоря, могила особого рода.
Путешественник, который плывет с запада на восток, перед прибытием на Сицилию видит вздымающуюся из моря между Марсалой и Трапани каменную глыбу, увенчанную фортом. Это Фавиньяна, римская Эгуза, зловещий остров, служивший тюрьмой еще во времена языческих императоров. Высеченная в скале лестница ведет с вершины скалы в пещеру на уровне моря. Туда проникает унылый свет, не согретый ни единым солнечным лучом. Со свода капает ледяная вода – вечный дождь, разъедающий самый твердый гранит, убивающий самого крепкого человека.
Эта яма, эта могила, эта гробница – вот в чем выражалось милосердие неаполитанского короля! Однажды арестованные, пленники могли ожидать только две участи – либо эшафот, либо темницу Фавиньяны. Оправдания – никогда. И если у Марии Антуанетты и Людовика XVI есть свои собиратели легенд, то хорошо, что у Марии Каролины и Фердинанда IV есть их историки.
Но вернемся к нашему повествованию.
В тот вечер, когда Беккайо захватил в плен Сальвато и отправился за палачом, чтобы повесить пленника, – в тот вечер, как мы видели, маэстро Донато сидел в своей берлоге и подсчитывал барыши, которых с уверенностью ожидал от предстоящих многочисленных казней.
Три сотни дукатов из этих барышей были предназначены в приданое его дочке, просватанной за Джованни, старшего сына Бассо Томео.
Поэтому старый рыбак и палач с одинаковой радостью увидели, как заполнились тюрьмы после разрыва договора, и услышали из уст короля, что мятежникам не будет пощады.
В городе насчитывалось восемь тысяч арестованных, а это означало самое меньшее четыре тысячи казней.
По десять дукатов за каждую составляло сорок тысяч дукатов – иными словами, двести тысяч франков.
Итак, маэстро
|
|
|
