А) Мы-объект

Мы начнем с изучения второго из этих опытов; здесь легче понять значение, и оно нам послужит, может быть, подступом к исследованию Другого. Вначале нужно отметить, что Мы-объект нас вовлекает в мир; мы испытываем его через стыд как общее отчуждение. Как раз это отмечает знаменательный эпизод, когда каторжники негодуют от гнева и стыда, потому что красивая нарядная женщина только что посетила их судно, видела их отрепья, их каторжный труд и нищету. Речь здесь идет, конечно, об общем стыде и общем отчуждении. Как, однако, можно испытывать себя в общности с другими в качестве объектов? Чтобы это знать, нужно возвратиться к фундаментальным свойствам нашего бы-тия-для-Другого.

До сих пор мы рассматривали простой случай, когда я нахожусь один перед одним Другим. Здесь или я его рассматриваю, или он смотрит на меня, или я стремлюсь трансцендировать его трансцендент­ность, или я испытываю свою трансцендентность как трансцендируемую и ощущаю свои возможности мертвыми. Мы образуем пару и находимся в ситуации отношения одного к Другому. Но эта ситуация объективно существует только для одного или для Другого. В самом деле, нет обратной стороны нашего взаимного отношения. Просто мы не учиты­вали в нашем описании, что мое отношение с Другим появляется на бесконечной основе моего и его отношений со всеми Другими, то есть с квазицелостностью сознаний. В силу этого мое отношение с этим Другим, которое я сейчас испытывал как основание своего бытия-для-другого, или отношения Другого ко мне могут в каждый момент и в соответствии с возникающими мотивами быть испытывае­мыми как объекты для Других. Это явно обнаружится именно в случае появления третьего. Предположим, например, что Другой смотрит на меня. В такой момент я чувствую себя полностью отчужденным и при­нимаю это на себя. Внезапно появляется Третий. Если он на меня смотрит, я ощущаю их совместно как " Они" (они-субъекты) через мое отчуждение. Эти " они" стремится, как мы знаем, к безликому кто-то. Оно фактически ничего не изменяет в том, что я являюсь рассматривае­мым; оно не усиливает, или усиливает чуть-чуть, мое первоначальное отчуждение. Но если Третий смотрит на Другого, который смотрит на меня, проблема оказывается более сложной. Я могу в действительности постигнуть Третьего не непосредственно, но в Другом, который стано­вится Другим-рассматриваемым (посредством Третьего). Таким обра­зом, третья трансцендентность трансцендирует трансцендентность, ко­торая трансцендирует меня, и этим способствует ее разоружению. Тре­тий конституирует здесь себе метастабильное состояние, которое вскоре разлагается; или я присоединяюсь к Третьему, чтобы рассматривать Другого, который преобразуется тогда в наш объект, и здесь я осущест­вляю опыт Мы-субъекта, о котором скажем далее, или я смотрю на Третьего и таким образом трансцендирую эту третью трансцендент­ность, которая трансцендирует Другого. В этом случае Третий становит­ся объектом в моем универсуме, его возможности оказываются мертвы­ми-возможностями; он не может освободить меня от Другого. Однако он смотрит на Другого, который смотрит на меня. Возникает ситуация, которую мы назовем неопределенной и незавершенной, поскольку я есть объект для Другого, который есть объект для Третьего, а последний — объект для меня. Лишь свобода, опираясь на одно или другое из указанных отношений, может придать структуру этой ситуации.

Но возможно также, что Третий смотрит на Другого, на которого _я смотрю. В этом случае я могу рассматривать их двоих и таким образом разоружить взгляд Третьего. Третий и Другой появятся для меня как Они-объекты. Я могу также постигнуть в Другом взгляд Третьего в той степени, в какой, не видя Третьего, я постигаю в действи­ях Друг⁰¹" ⁰' ^{что он зн}ает себя рассматриваемым. В этом случае я ис­пытываю в Другом и по поводу Другого трансцендирующую-трансцен-дентность Третьего. Он испытывает ее как радикальное и абсолютное отчуждение Другого. Он избегает моего мира; он больше мне не принад­лежит; он объект для другой трансцендентности. Однако он не теряет своего свойства объекта, но становится двойственным; он избегает меня не своей собственной трансцендентностью, но через трансцендентность Третьего. Что бы я ни постигал в нем и о нем в настоящем, он всегда Другой, столько раз Другой, сколько существует Других, чтобы его воспринимать и мыслить. Чтобы я снова присвоил Другого, мне необ­ходимо посмотреть на Третьего и сделать его объектом. Это не всегда возможно, с одной стороны, а с другой — Третий сам может быть рассматриваемым другими Третьими, то есть быть неопределенно Дру­гим, которого я не вижу. Отсюда вытекает первоначальная непрочность Другого-объекта, движение в бесконечность Для-себя, которое стремит­ся снова овладеть этой объектностью. Именно по этой причине, как мы видели, любящие уединяются. Я могу ощутить себя рассматриваемым Третьим, в то время как я смотрю на Другого. В этом случае я испыты­ваю свое отчуждение неопределенно, в то же самое время, когда я уста­навливаю отчуждение Другого. Мои возможности использовать Друго­го как инструмент испытываются мной как мертвые-возможности, и моя трансцендентность, собирающаяся трансцендировать Другого к своим собственным целям, превращается в трансцендируемую-трансцендент-ность. Я возвращаю захваченное. Другой от этого не становится субъек­том, но я не чувствую больше себя влияющим на его объектность. Он становится нейтральным, чем-то, что находится просто-напросто здесь и с чем я ничего не делаю. Это будет, например, тот случай, когда меня застанут врасплох за намерением покорить и унизить слабого. Появле­ние Третьего меня " открывает"; слабый не является больше ни " покоря­емым", ни " унижаемым"; он есть только чистое существование, не будучи более никем, даже " слабым", и если же он им вновь становится, то это будет при помощи Третьего; я узнаю от Третьего, что это был слабый (" У тебя нет стыда, ты напал на слабого" и т. п. ); качество слабости ему будет придано в моих глазах Третьим; оно не будет больше частью моего мира, но универсума, где я являюсь вместе со слабым для Третьего.

Это, наконец, приводит к случаю, который нас занимает: я вовлечен в конфликт с Другим. Внезапно появляется Третий и охватывает нас, одного и Другого, своим взглядом. Я испытываю соответственно свое отчуждение и свою объектность, Я оказываюсь внешним для Другого, как объект в середине мира, не являющегося " моим". Но Другой, которого я рассматривал или который меня рассматривал, подвергается тому же самому преобразованию, и я открываю это преобразование Другого одновременно с тем, которое я испытываю. Другой есть объект в середине мира Третьего. Эта объектность не является, впрочем, прос­тым преобразованием его бытия, которое было бы параллельным преоб­разованию, которое испытал я, но обе объектности приходят ко мне и к Другому в глобальном преобразовании ситуации, в которой нахо­жусь я и Другой. Перед взглядом Третьего существовала ситуация, которая ограничивалась возможностями Другого и в которой я был в качестве инструмента, и обратная ситуация, ограниченная моими собственными возможностями и включающая Другого. Каждая из этих ситуаций была смертью Другого, и мы могли бы постигнуть одну, только объективируя другую. С появлением Третьего я испытываю сразу же, что мои возможности отчуждены, и тут же я открываю, что возможности Другого оказываются мертвыми. Ситуация, однако, не исчезает, но она уходит из моего мира и из мира Другого; она конститу­ируется посреди мира Третьего в объективную форму; в этом мире Третьего она рассматривается, обсуждается, трансцендируется, исполь­зуется, но сразу же происходит уравнивание двух противоположных ситуаций; нет больше приоритетной структуры, которая исходила бы от меня к Другому или, наоборот, от Другого ко мне, поскольку наши возможности одинаково являются для Третьего мертвыми-возможнос­тями. Это означает, что я внезапно испытываю существование в мире Третьего объективной ситуации-формы, где Другой и я фигурируем в качестве эквивалентных и солидарных структур. Конфликт не возникает в этой объективной ситуации из свободного появления наших трансцен-дентностей, но он утверждается и трансцендируется Третьим как фак­тически данное, которое нас определяет и удерживает одного с другим. Возможность Другого поразить меня и моя возможность защитить себя не исключают друг друга, а дополняют, предполагают одна другую для Третьего в качестве мертвых-возможностей, и как раз это я испытываю нететически и не располагая знанием об этом. Таким образом, то, что я испытываю, и есть внешнее-бытие, где я организуюсь с Другим в объективное и неразделимое целое, где я не отличаюсь больше первона­чально от Другого, но помогаю, совместно с Другим, его конституиро­вать. И в той степени, в какой я в принципе беру на себя свое внеш­нее-бытие для Третьего, я должен брать на себя также внешнее-бытие Другого; то, что я беру на себя, и есть общность эквивалентности, посредством которой я существую, будучи включенным в форму, кото­рую я помогаю, как и Другой, конституировать. Одним словом, я прини­маю на себя внешне включение в Другого и принимаю на себя Другого, включенного внешне в меня. И как раз это фундаментальное принятие на себя указанного включения я ношу перед собой, не постигая его; именно это свободное признание моей ответственности, поскольку оно включает ответственность Другого, является испытанием Л/ы-объекта. Таким об­разом, Мы-объект никогда неизвестен в том смысле, в каком, например, рефлексия нам дает знание о нашем Я; он никогда не чувствуется в том смысле, в каком чувство открывает нам конкретный объект как анти­патичный, ненавидимый, тревожащий и т. д. Он не является также просто испытываемым, так как то, что испытывается, есть чистая ситуация солидарности с другим. Мы-объект открывается только через взятие на себя того, что осуществлено мною из этой ситуации, то есть через необходимость, когда я должен в глубине взятой на себя свободы взять на себя также Другого, в силу внутреннего взаимосоответствия ситу­аций. Таким образом, я могу сказать: " Я бьюсь с Другим" в отсутствии Третьего. Но как только он появляется, возможности Другого и мои нивелируются в мертвые-возможности; отношение становится взаим­ным, и я вынужден испытывать то, что " мы бились". В самом деле, формула " я его бью, и он меня бьет" была бы определенно недостаточ­ной; в действительности я его бью, потому что он меня бьет, и наоборот; проект борьбы развился в его уме, как и в моем; для Третьего он объединяется в единый проект, общий этому Они-обьекту, который он охватывает посредством своего взгляда и сам конституирует объединя­ющий синтез этого " Они". Именно как воспринимаемый Третьим в каче­стве интегрирующейся части " Они" я должен взять его на себя. И это " Они", принятое субъективностью как ее смысл-для-другого, становится " Мы". Рефлексивное сознание не может постигнуть этого Мы. Появле­ние его, напротив, совпадает с исчезновением Мы; Для-себя освобожда­ется и полагает свою самость перед Другими. Действительно, нужно понять, что первоначально принадлежность к Мы-объекту сознается как отчуждение Для-себя еще более радикальное, поскольку последнее не только вынуждено принять на себя то, что оно есть для Другого, но также и целостность, которой оно не является, хотя делается ее состав­ной частью. В этом смысле Мы есть внезапное испытывание человечес­кого существования как включенного среди Других, поскольку оно есть факт, констатируемый объективно. Мы-объект, хотя и испытывается в случае конкретной солидарности и сосредоточивается в этой солидар­ности (мне было бы весьма стыдно как раз потому, что мы были застигнуты врасплох в ходе нашей борьбы), имеет значение, которое выходит за рамки частного обстоятельства, где оно испытывается, и на­мерено включить мою принадлежность как объекта в человеческую целостность (минус чистое сознание Третьего), постигаемую равным образом как объект. Мы-объект соответствует, следовательно, опыту унижения и бессилия: тот, кто испытывает себя как конституирующий Мы с другими людьми, чувствует себя приклеенным между бесконечнос­тью чуждых существований; он отчуждается радикально и беспомощно. Некоторые ситуации кажутся более подходящими, чем другие, чтобы вызвать опыт " мы". В особенности работа сообща; когда много лиц испытывают себя как воспринимаемые Третьим, в то время как они совместно работают с одним и тем же объектом, сам смысл произ­водимого объекта отсылает к работающей коллективности как к " мы". Действие, которое я произвожу и которое требуется, чтобы реализовать монтажную работу, имеет смысл, только если оно предшествует та­кому-то действию моего соседа и следует за таким-то действием другого работника. Из этого следует более легкодоступная форма " мы", потому что именно требование самого объекта и его потенциальностей в качест­ве коэффициента враждебности отсылают к мы-объекту работающих. „ ^ы себя испытываем, таким образом, как воспринимаемые в качестве мы" через " созидаемый" материальный объект. Материальность дает окончательное подтверждение нашей солидарной общности, и мы появ­ляется как инструментальное и техническое расположение средств, каждое из которых имеет свое место, назначенное целью. Но если некоторые ситуации оказываются, таким образом, более предпочтительными эм­пирически для появления мы, нельзя упускать из виду, что всякая человеческая ситуация, будучи вовлечением в среду других, испытывает­ся как мы, лишь только появляется третий. Если я шагаю по улице позади этого человека, видя его только со спины, я имею с ним минимум технических и практических отношений, которые можно понять. Однако достаточно того, чтобы третий смотрел на меня, смотрел на мостовую, смотрел на него, чтобы я оказался связанным с ним солидарностью мы; мы шагаем один за другим по улице Бломе июльским утром. Существу­ет всегда точка зрения, исходя из которой различные для-себя могут быть объединены взглядом в мы. Соответственно, так как взгляд есть лишь конкретное проявление первоначального факта моего существова­ния для другого, я испытываю себя существующим для другого вне всякого единичного появления взгляда; необязательно, чтобы конкрет­ный взгляд нас фиксировал и пронизывал, с тем чтобы мы могли испытать себя интегрированными внешне в мы. Достаточно того, что существует распадающаяся целостность " человечество", чтобы любое множество индивидов испытывали себя как мы по отношению ко всем или оставшейся части людей, чтобы эти люди были представлены " собственной персоной" или чтобы они были реальными, но отсутству­ющими. Таким образом, я всегда могу постигнуть себя в присутствии или в отсутствии третьего в качестве чистой самости или интегрирован­ным в мы. Это приводит нас к некоторым особенностям " мы", в частно­сти к той, что называют " классовым сознанием". Классовое сознание является, очевидно, принятием особого мы в случае коллективной ситу­ации, более четко структурированной, чем обычно. Для нас неважно, как определять здесь эту ситуацию; то, что нас будет интересовать, — это природа принятия мы. Если общество по своей экономической или политической структуре разделяется на классы угнетенные и классы угнетающие, ситуация классов угнетающих дает классам угнетенным образ постоянного третьего, который их рассматривает и трансцендиру-ет своей свободой. И вовсе не суровость труда, низкий уровень жизни или переживаемые тяготы будут формировать угнетенную коллектив­ность в класс; в самом деле, общность труда могла бы, как мы это увидим в следующем параграфе, конституировать трудовую коллектив­ность в Мы-субъект, поскольку последняя, каким бы, впрочем, ни был коэффициент враждебности вещей, испытывает себя как трансцендирую-щую внутримирские объекты к своим собственным целям; уровень жизни является понятием полностью относительным и будет по-разно­му оцениваться в соответствии с обстоятельствами (он может быть переносимым, принимаемым или требуемым с позиции общего идеала); переживаемые страдания, если их рассматривать сами по себе, имеют следствием, скорее, изолирование страдающих личностей, чем их объ­единение; они являются обычно источниками конфликта. Наконец, прос­тое сравнение, которое могут провести члены угнетаемого коллектива между суровостью их положения и привилегиями, которыми пользуются угнетающие классы, не может ни в коем случае быть достаточным, чтобы образовать классовое сознание. Оно вызовет самое большее зависть индивидов или отдельных отчаивающихся; оно не имеет воз­можности объединять и заставить каждого вступать в объединение. Но совокупность этих свойств, поскольку она создает положение угнетен­ного класса, не является просто переживаемой или принимаемой. Од­нако было бы столь же ошибочным говорить, что с самого начала оно постигается угнетенным классом в качестве навязанного угнетающим классом; напротив, необходимо длительное время, чтобы создать и рас­пространить теорию угнетения. И эта теория будет иметь только объяс­нительную ценность. Первоначальным фактом является то, что член угнетенного коллектива в качестве простого лица вовлечен в основные конфликты с другими членами этого коллектива (любовь, ненависть, соперничество, интересы и т. д. ), постигает свое положение и положение других членов этого коллектива как рассматриваемое и мыслимое созна­ниями, которые от него ускользают. " Господин", " сеньор феодал", " буржуа" или " капиталист" выступают не только как богатые, которые правят, но еще, и прежде всего, как третьи, то есть те, которые находятся вне угнетенной общности и для которых эта общность сущес­твует. Следовательно, именно для них и в их свободе будет существовать реальность угнетенного класса. Они ее порождают своим взглядом. В них и ими раскрывается тождество моего положения и положения других угнетенных; именно для них я существую в ситуации, созданной вместе с другими, и мои возможности как мертвые-возможности строго эквивалентны возможностям других; как раз для них я являюсь некото­рым рабочим и именно посредством их открытия как другого-взгляда и в нем я испытываю себя среди других. Это означает, что я открываю мы, где я интегрируюсь или являюсь внешне " классом" во взгляде третьего; именно это коллективное отчуждение я беру на себя, говоря мы. С этой точки зрения привилегии третьего и наши тяготы, наши неприятности имеют вначале только ценность значения; они означают независимость третьего по отношению к нам; они нам представляют более четко наше отчуждение, поскольку они тем не менее терпятся, поскольку, в частности, наш труд, наша усталость тем не менее претер­певаются, то есть через это страдание я испытываю свое рассматрива-емое-бытие-в-качестве-вещи-включенной-в-целостность-вещей. Как раз исходя из моего страдания, моей нищеты, то есть исходя из враждебнос­ти мира, из фактичности моего положения, я коллективно, вместе с дру­гими постигаюсь третьим. Без третьего, какой бы ни была враждебность мира, я постигал бы себя в качестве триумфальной трансцендентности; с появлением третьего я испытываю нас как постигаемых исходя из вещей и как вещи, покоренные миром. Таким образом, угнетенный класс находит свое классовое единство в осознании того, что господствующий класс овладевает им, а появление у угнетенного классового сознания соответствует взятию на себя стыда мы-объекта. Мы увидим в следую­щем параграфе, чем может быть " классовое сознание" для члена угнета­ющего класса. Здесь для нас, во всяком случае, важно, о чем в достаточ­ной степени свидетельствует и пример, который мы только что выбрали, что испытывание мы-объекта предполагает испытывание «бытия-для-другого, более сложной модальностью которого указанное сознание и является. Оно входит, следовательно, как особый случай в рамки наших предшествующих описаний. Оно включает, впрочем, в себя силу распада, поскольку испытывает себя через стыд и поскольку мы исчезает, как только для-себя требует свою самость перед третьим и смотрит, в свою очередь, на него. Это индивидуальное требование самости является, впрочем, только одним из возможных способов лик­видации мы-объекта. Принятие на себя мы в некоторых случаях сильно структурировано; так, например, классовое сознание предполагает про­ект больше не освобождаться от мы посредством индивидуального возврата самости, но освободить полностью " мы" от объектности, преобразуя ее в мы-субъект. Речь идет, в сущности, о разновидности уже описанного проекта преобразования рассматривающего в рассматрива­емого; это обычный переход одной из двух фундаментальных установок для-другого в другую. Угнетенный класс может утвердиться как мы-субъект по отношению к классу угнетающему только в ущерб пос­леднему, то есть преобразуя его со своей стороны в " они-объект". Просто личность, объективно включенная в класс, намерена через свой проект и в проекте преобразования увлечь весь класс. В этом смысле испытывание мы-объекта отсылает к испытыванию мы-субъекта, как и испытывание моего бытия-объекта-для-другого к опыту бытия-объек-та-другого-для-меня. Подобным образом мы найдем в том, что называ­ют " психологией толпы", коллективные пристрастия (буланжизм*78* и т. д. ), которые являются особой формой любви; лицо, которое говорит " мы", возобновляет тогда внутри толпы первоначальный проект любви, но уже не на свой собственный счет; оно требует от третьего спасти весь коллектив в самой своей объектности, жертвуя своей свободой. Здесь, как и выше, разочарованная любовь ведет к мазохизму.

Именно это видно в случае, когда коллектив стремится к рабству и требует, чтобы с ним обращались как с объектом. Речь здесь еще идет о множестве индивидуальных проектов людей в толпе; толпа формируется в качестве толпы через взгляд вождя или оратора; ее единство является единст­вом-объектом, которое каждый из ее членов читает во взгляде третьего, господствующего над ней, и каждый создает тогда проект потеряться в этой объектности, отказаться полностью от своей самости, чтобы быть лишь инструментом в руках вождя. Но этот инструмент, в котором он хочет раствориться, не является больше просто-напросто личным для-другого: это объективная-целостность-толпы. Громадная матери­альность толпы и ее глубокая реальность (хотя только и испытываемая) оказываются завораживающими для каждого из ее членов; каждый требует быть потопленным в толпе-инструменте через взгляд вождя¹.

¹ Ср. многочисленные случаи отказа от самости. Для-себя отказывается появляться в тревоге вне Мы.

В этих различных случаях всегда можно видеть, как мы-объект образуется исходя из конкретной ситуации, в которой находит себя погруженной одна часть распадающейся целостности (totalite) человечес­тва, исключая другую. Мы оказываемся мы только в глазах других; и именно исходя из взгляда других принимаем на себя как мы. Но это предполагает, что может существовать абстрактный и нереализуемый проект для-себя к абсолютной тотализации самого себя и всех других.

Это усилие к воплощению человеческой целостности не может иметь щеста без полагания существования третьего, которое в принципе отлич­но от человечества и в глазах которого оно является целиком объектом. Этот нереализуемый третий является просто объектом предельного понятия " инаковости". Он как раз и есть третий по отношению ко всем возможным группировкам, который ни в коем случае не может вступить в общность с любой группой людей, третий, по отношению к которому никакой другой не может конституироваться как третий; это понятие возникает только с понятием рассматривающего бытия, которое никог­да не может быть рассмотрено, то есть лишь с идеей Бога. Но Бог, характеризуясь как радикальное отсутствие, как усилие для реализации человечества в качестве нашего, беспрерывно обновляется и беспрерывно терпит поражение. Таким образом, " мы" гуманиста, как мы-объект, предлагается каждому индивидуальному сознанию как идеал, которого нельзя достигнуть, хотя каждый сохраняет иллюзию, что сумеет его достигнуть, прогрессивно расширяя круг общностей, к которым он принадлежит; это " мы" гуманиста остается пустым понятием, чистым указанием на возможное расширение обычного употребления формы " мы". Каждый раз, как мы используем " мы" в этом смысле (для обозначения страдающего человечества, грешного человечества, для оп­ределения объективного смысла истории, рассматривая человека как объект, который развивает свои возможности), мы ограничиваемся ука­занием на определенное конкретное испытывание, переживаемое в при­сутствии абсолютного Третьего, то есть Бога. Следовательно, предель­ное понятие человечества (как целостность мы-объекта) и предельное понятие Бога предполагают друг друга и оказываются коррелятами.