 |
Истина в последней инстанции, или легкость совершения непорядочного поступка
|
|
|
|
«Переписка Эйдельмана и Астафьева разразилась в те времена, когда главными политическими событиями страны были шахматные матчи… писатели-деревенщики служили в авангарде русской литературы, а евреев еще не брали на работу. В эти вегетарианские времена один любимый публикой писатель упрекнул другого, не менее любимого, в бестактности по отношению к инородцам и националистических предрассудках… А тот ответил еще более болезненно и сразу перестал быть уважаемым и любимым, потому что первый писатель пустил переписку по рукам» [218, с. 314].
Наивно видеть в этом борьбу европейского либерализма и русского почвенничества, как это обычно представляют. Еще наивнее представлять происшедшее как «борьбу русского с евреем» или наоборот.
Начнем с того, что у евреев очень разные убеждения. Общее не в убеждениях самих по себе. Общее в том, как они принимаются евреем и какое место занимают в его жизни. У русских все же при любой убежденности сохраняется и ирония, и умение дистанцироваться от любимой «идеи фикус». А у евреев – не всегда. Ранняя и очень мощная идеологизация народа сказывается, и порой довольно катастрофически.
На лице Юры Л. появляется мученическое выражение, стоит мне усомниться в «единственно верной» либеральной идеологии. В конце концов я перестал спорить с ним, потому что мне неприятно причинять чуть ли не физические страдания этому хорошему и умному человеку.
Но другой еврей, красноярский философ Александр Моисеевич Г., ничуть не меньше страдает, стоит мне усомниться в справедливости догм ортодоксального марксизма. Один мой юный друг при появлении Александра Моисеевича на трибуне пробормотал: «Появился призрак коммунизма»… И он прав. Я не спорю с A.M. Г. по той же причине, по которой не спорю с Юрой Л., – ведь Александр Моисеевич владеет истиной в последней инстанции и очень мучается, если ее поставить под сомнение.
|
|
|
А еще один красноярский еврей, социолог с прекрасным отчеством Ханаанович, долго объяснял мне пользу «истинно русских» коллективизма и соборности и что они-то в мире и победят силою русского духа. Я выразил некоторое сомнение (Ах! Эти вечные сомнения рефлектирующего христианина! Ну как примет эту соборность арийское неверие мое!), и Ханаанович тяжко вздохнул, страдальчески махнул рукой, испытывая почти физические муки… Очень еврейский вздох, очень еврейский жест!
Но вот что есть у всех евреев, верующих во что бы то ни было: они всецело охвачены своей идеей. Они так погружаются в идеологию, так обожают ее, так проникаются ею, что это просто страшно наблюдать. Весь реальный мир начинает рассматриваться только в одном ракурсе: в ракурсе идеологии.
Если еврей коммунист – то коммунизм превращается в истину в последней инстанции.
Если он либерал – а таких невероятно много, – то либерализм становится такой же сверхценностью, какой был коммунизм для большевиков и национал-социализм для некоторых немцев. И с теми же последствиями, конечно.
Если еврей – русский патриот, с него станется и этнических русских считать недостаточно русскими: они ведь не такие энтузиасты русской идеи, как надо. Кстати, таких евреев больше, чем кажется, потому что евреи слишком часто стесняются заявлять о себе, как о русских патриотах.
Идеология может меняться, но в каждый отдельно взятый момент времени еврей предан данному конкретному бреду всей душой, всем сердцем, всем дыханием жизни. Он просто не допускает, что возможны другие точки зрения, другие жизненные позиции. Весь мир, кроме шай… кроме кучки единомышленников, становится сборищем дураков, еще не постигших истину в последней инстанции, или врагов человечества, которые злокозненно не желают ее разделять.
|
|
|
Особенно забавно выглядит еврейское исповедание либерализма, а сейчас евреев-либералов в России не меньше, чем тридцать лет назад было коммунистов. Перековались ребята!
Помню устрашающий разговор в редакции журнала «Родина». Еврей П.С. долго убеждал меня и еще одного самца гоев в преимуществах либерализма. Говорил он убедительно, уверенно, – так, что чуть нас не завербовал. Но тут наш третий собеседник, известный московский журналист, задал простейший вопрос:
– Петя… А вот если народ на ближайших выборах выберет Жириновского… Тогда как?
Время это было неспокойное, в воздухе и правда витал некий тревожный аромат: то ли серы, то ли Жириновского.
– Действительно… – задумчиво добавил ваш покорный слуга, – Гитлера-то выбрали демократически…
И вот тут наш собеседник стал активно уходить от разговора.
– Постой, Петя. Куда же ты? Вот ты целый час распинался про либеральную идею, про демократию. А если народ, который всегда прав, изберет Жириновского?
И мы жестоко не выпускали П.С., пока он, наконец, не стиснул кулаки, не выплюнул что-то в духе:
– Что пристали?! Да я вот этому народу…
И из его превратившихся в щелочки глаз полыхнул желтый, поистине соловецкий свет, в духе Свердлова и Френкеля. Мы хохотали тогда, получив полное подтверждение цены либерализма П.С. и многих подобных ему. Но стало и жутко в то же время.
Не хочу никого идеализировать, но все-таки русские и правда другие – по крайней мере, в большинстве. У русского такая политическая страстность вызывает скорее иронию, потому что мы более прагматичны, более циничны… Но уж простите, мы и более человечны. Мы – потомки людей, разбивавшихся на морскую и земледельческую партии Афин, на популяров и оптиматов Рима по меркантильному признаку личной полезности. Нам не близка идея партий зелотов и садуккеев, режущих друг друга под одобрительное мычание Веспасиана. А евреи – если и не генетические, то духовные потомки зелотов и фарисеев. Эту традицию они и продолжают.
Если ты обладаешь истиной в последней инстанции, легко отменять действие элементарной порядочности и следования приличиям. В переписке Эйдельмана и Астафьева последний выглядел довольно бледно, и многие его высказывания звучали как выкрики пьяного. Но какие бы нелепости ни говорил порой старик, как бы ни метался между антикоммунизмом, шовинизмом, любовью к селу и так далее, но Астафьев все же не подлец. Опубликовать переписку ему бы и в голову не пришло.
|
|
|
Эйдельман, может быть, и почище, покультурнее Астафьева. В конце концов, как минимум второе поколение; уже его отец травил «русопятскую сволочь», как называли в 1920–1930-е годы тогдашних писателей-деревенщиков. Но подлый поступок совершил именно он. Факт остается фактом, из песни слова не выкинешь.
СЛОВО МАРСИАНИНА
Вот! Вот! Наконец-то земляне начали обсуждать главное – чем они отличаются друг от друга! Причем выяснять, не разделяя эти черты на «хорошие» и «плохие». Ведь очевидно: эти два народа отличаются друг от друга очень сильно. В этой главе речь идет даже не о евреях; строго говоря, те, с кем имели дело русские в 1960–1980-е годы, – это остатки ассимилированного народа. Но и эти евреи – говорящие по-русски, как на родном языке, не знающие основ собственной культуры, не владеющие ни идиш, ни ивритом, даже эти последние из ашкенази, оказывается, сильно отличаются от своих русских сверстников. Реликтами Древнего Востока, людьми с крайне специфичными особенностями психики, оказываются еврейские ребята и девушки, родившиеся в больших русских городах, жившие той же жизнью русско-советских людей, что и все их многонациональные сверстники в Советском Союзе.
Что стоило без рванья на себе рубах, без тыканий в старые обиды просто вот взять и попытаться понять, в чем же они разные, главные участники событий? Кто мешал изучать и самих себя, и других – опять же без выяснения отношений, без оценок?
Если бы такая задача была поставлена, если бы люди хотели понимать и друг друга, и ход исторических событий – они без труда могли бы достигнуть своей цели. Стало бы понятно, почему МЫ такие, почему для НАС важно то или иное, почему мы требуем этого от других. Стало бы понятно, каковы ОНИ и почему ОНИ ведут себя так, а не иначе. Это был шанс решить «русско-еврейский вопрос» раз и навсегда, без рецидивов… или с минимумом рецидивов. Появилась бы возможность взаимного знания и взаимного понимания.
Жаль, что обе стороны даже не попытались изучать ни себя, ни друг друга. Так и остались на уровне своих стереотипов – старых, нелепых и вредных. Как сказал один русский поэт: «А счастье было так возможно, так близко…».
Глава 4
Те, которым было хорошо
Кому живется весело,
Вольготно на Руси?
Дедушка Некрасов
|
|
|
