Борьба против Империи

В то время, как короли побеждали в борьбе против церкви, Священная Римская империя тоже отступала перед их натиском. Ее позиция была ослаблена в борьбе за инвеституру; с конца XI в. до начала XIV в. едва ли был хотя бы один император, который не был бы отлучен от церкви в какой-то момент своего правления. Тем временем баланс военной власти менялся. В битве при Бувине (1214) Филипп II Август Французский отразил предпринятую императором Оттоном IV последнюю серьезную попытку вернуть время назад, в эпоху Карла Великого. Затем, после смерти императора Конрада IV в 1254 г., последовало длительное междуцарствие, в течение которого трон был свободен. К тому времени, когда Рудольф I Габсбург взошел на престол в 1273 г., это привело к крушению какой бы то ни было реальной власти империи за пределами большой Германии. Именно в этот период короли Арагона, Венгрии и Богемии, воспользовавшись тем, что претенденты на трон сражались друг с другом, приняли императорскую державу и так называемую закрытую корону в качестве символов своей власти.

Даже та «помощь», которую Священная Римская империя иногда получала от папства в борьбе с монархами, могла обернуться ответным огнем. Так, Бонифаций VIII в рамках своей кампании длиною в жизнь, которую он вел против Филиппа IV, попытался заинтересовать Альберта I Габсбурга во французском троне. Хотя его предложение было вежливо отклонено, папа продолжал настаивать на том, что французский король подчиняется императору[174]. Один юрист среди советников Филиппа ответил на это, введя в употребление высказывание rex in regno suo im-perator est (король является императором в своем королевстве). Co временем это высказывание получило широкое хождение не только во Франции, но и в других странах[175].

Вместе с тем, эта фраза сама по себе отражала высший статус империи во всех делах, которые, выходя за пределы отдельных королевств, влияли на весь христианский мир. Какой бы туманной ни была ее реальная власть, империя как наследник Рима в сознании людей оставалась вполне живой; так было не только в Центральной Европе, но и в Италии, где люди отчаянно искали способ противопоставить что-то власти церкви. Всего лишь десять лет спустя после того, как Бонифаций выпустил Unam Sanctam, Данте Алигьери (1265& #8213; 1321) опубликовал De monarchia [176]. Задуманная автором как его прозаический magnum opus [177], эта работа была направлена против коренных причин бесконечных войн, сотрясавших полуостров. Данте начинает с объяснения, что мирское правительство установлено Богом для того, чтобы контролировать людей, которые являются видом животных, обладающих волей. Далее он утверждает, что поскольку королевства не могут не вступать друг с другом в конфликты, необходима верховная светская власть, которая могла бы их рассудить; что вселенская монархия в действительности принадлежит римлянам и никому другому; и что верховный монарх должен быть равным папе, но никоим образом не подчинен ему.

Менее заинтересованными в римских делах, но еще более решительными в защите империи были два близких современника Данте, Марсилий Падуанский (1280& #8213; 1343) и Уильям Оккам (1285& #8213; 1349). Первый был францисканским монахом, проведшим большую часть жизни в Париже. В те годы папство яростно осуждало францисканцев за то, что они настаивали на бедности Христа и требовали, чтобы церковь следовала Ему в этом. Возможно, для того, чтобы защитить свой орден, Марсилий пошел на службу к Людовику Баварскому, когда тот пытался завоевать себе императорский трон. Шедевром Марсилия был трактат Defensor Pacts, в котором он доказывал, что император, а не папа, в первую очередь отвечает перед Богом за поддержание мира между людьми. Положение папы проистекает лишь из того, что он является епископом имперской столицы. Его миссия носит исключительно духовный характер, а это означает, что церковь не должна ни иметь собственности, ни пользоваться особыми привилегиями и льготами.

Трактат, написанный на латыни, но позже переведенный на французский, был прочитан папой Климентом V, который нашел в нем не менее 224 ересей и объявил его автора «зверем из преисподней». Это не помешало Оккаму, такому же францисканцу, как и Марсилий, и советнику Людовика, написать в своем трактате Dialogus, что император «превыше всех людей и господствует безраздельно». «Как бы много свобод ни пожаловал император французскому и другим королям, все же королевство Франция и другие не могут быть полностью отделены от империи, поскольку тогда империя была бы уничтожена»[178]. Далее в этом же труде Оккам, используя тот тип казуистики, с помощью которой он завоевал себе прозвище «непобедимый учитель», заявил, что все короли являются подданными императора, хотя последний в своей мудрости не постановил этого явно в виде указа.

На протяжении этого периода император номинально сохранял положение главы феодальной иерархии. Поскольку он получил свою власть непосредственно от Бога, его права были непреложны, а его указы теоретически были действительны во всем христианском мире. Как «римлянин» он стоял над всеми народами и имел право быть их судьей; повсеместно его имя продолжали упоминать в мессах. Когда бы император ни встречался с другим правителем, именно он имел первенство, что часто приводило к дипломатическим инцидентам. Например, король Карл VI Французский, которого посетил император, должен был каким-то образом защитить себя от опасности, потому что гость мог сесть на королевский трон, не спросив сначала разрешения[179]. Напротив, император во время визита к королю с большой вероятностью мог быть встречен заявлением, что он не имеет никакого превосходства. В качестве доказательства перед лицом императора могли взмахнуть мечом, как произошло с императором Сигиз-мундом (1433& #8213; 1437), когда тот прибыл в Англию; или же ему могли дать черную лошадь вместо белой, являвшейся символом сюзеренитета. С окончанием Средних веков эти ссоры не прекратились. Еще в 1677 г. в Неймегене французский и английский послы продемонстрировали традиционные комплексы неполноценности своих господ, настаивая на том, чтобы представители императора не имели первенства перед ними[180].

Положение императора все-таки имело некоторое практическое значение. В конце концов, он был единственным, кто мог делать королей; как однажды пошутил император Максимилиан (1493 & #8213; 1519), он действительно был «королем королей», поскольку все, кто теоретически находился под его властью, хотели бы стать королями (и бывали горько разочарованы, когда их запрос был отклонен, как это случилось с герцогом Карлом Смелым Бургундским в 1472 г. ). Более того, в разное время в разных местах часто возникала необходимость в действиях, которые мог осуществлять только император. Так, Людовик Баварский присвоил себе право давать разрешение на брак за пределами дозволенной степени кровного родства, вместе со всем, что из этого следовало при разделе наследства и т. д. [181]; в Шотландии вплоть до правления Якова III (1460& #8213; 1488) только император имел право назначать публичных нотариусов. Наконец, вплоть до 1356 г., когда короли Богемии, Польши и Венгрии ввели это правило в отношении себя, «оскорбление величества» (luse majestu) могло быть совершено только против императора. Таким образом, строго говоря, из всех смертных только император символизировал собой иной, высший закон по сравнению с тем, по которому разрешались тяжбы между людьми.

Все время, начиная с восхождения на престол Оттона I в 962 г., центром власти Священной Римской империи была Германия, где разные императоры имели собственные наследственные земли, главным образом в Австрии, Богемии, Тироле и Эльзасе. В отличие от других государей, чей статус примерно с 1300 г. стал наследственным, императоры продолжали быть избираемыми. Эта процедура была упорядочена Золотой буллой 1356 г., которая, среди прочего, лишила папу права участвовать в процессе, оставляя за ним лишь проведение церемонии коронации. Вместе с тем, сама булла представляла собой значительный шаг к ослаблению империи. Она давала, или скорее подтверждала, права семи князей, назначенных выборщиками (курфюрстами), такие как право на добычу полезных ископаемых (любые ресурсы, открытые на их территории, с тех пор принадлежали исключительно им), обложение таможенными пошлинами, налогообложение евреев и в некоторых случаях & #8213; чеканка монеты. Важнее всего было то, что она отняла у их подданных право апелляции в императорский суд против решений их суда.

Но все же возможности князей усилиться за счет императора имели свои пределы. Император не только оставался единственным человеком, который обладал полномочием созывать императорские войска, но и контролировал находящиеся в его руках объекты общего пользования, такие как крепости дороги и реки. Булла, созданная курфюрстами и для курфюрстов, не изменила положения ни примерно 300 светских и духовных властителей разных рангов, ни 2000 рыцарей, получивших свои земли непосредственно от императора, ни 85 «вольных» имперских городов, разбросанных от Балтийского моря до Швейцарии, чья роль средоточий богатства и промышленных центров со временем только возрастала. Все они продолжали находиться под императорской юрисдикцией, осуществляемой сначала через «Домашний суд» (Hofgerichf), а затем через Дворцовый суд (Kammergerichf) и Имперский верховный суд (Reichsgericht), который заменил его в XV в. Однако император Максимилиан не добился большого успеха, пытаясь ввести имперскую налоговую систему и создать общую имперскую армию. Но, вместе с тем, постоянные попытки князей утвердить новую конституцию, которая позволила бы им получить больше независимости, были столь же неудачны. В то же время сам факт, что предпринимались попытки реформ, дал новую жизнь идее единой судьбы и единой власти, стоящей над властью отдельных государей.

В Италии так же признавалось владычество империи, хотя она и была вынуждена утверждать свое положение бесчисленными войнами. Из-за того, что папство боролось до последнего, чтобы не допустить объединение Италии, полуостров не получил сильной монархии, способной подчинить себе воюющие друг с другом города-государства или, по меньшей мере, упорядочить положение их правителей. Это не имело большого значения, пока последние избирались своими городскими сообществами, но зарождающийся капитализм и растущий разрыв между богатыми и бедными означали, что эпоха более или менее демократического правления подходила к концу. Начиная с приблизительно 1300 г., большинство городов были охвачены волной гражданских беспорядков, по мере того как средние классы, иногда поддерживаемые гильдиями, а иногда встречавшие их сопротивление, восставали против патрицианского правления[182]. По мере того, как к этой, часто весьма запутанной, борьбе присоединялись простолюдины и крестьяне, они открыли путь к победе condotierri [183], например, принадлежащих к семействам Гонзага, Висконти и Сфорца, или успешных банкиров, таких как Медичи. Кем бы они ни были, они захватили власть, на которую не имели легитимного права, а это означало, что они нуждались в согласии императора для подтверждения своего статуса.

Помимо требования явного признания императорского верховенства обычно такое согласие можно было получить только за наличные деньги. Например, флорентийцы в 1355 г. смиренно попросили себе статус имперского викариата и даже выплатили за это 100 000 флоринов. В 1359 г. Галеаццо Висконти тоже заплатил 100 000 флоринов, чтобы получить признание в качестве герцога Милана. Амадей VIII стал герцогом Савойским в 1416 г., Джан-Франческо Гонзага & #8213; маркизом Мантуи В 1432 г. В 1437 г. даже Венеция, которая никогда ни при каких обстоятельствах не была частью Империи, желая узаконить свою власть над недавно завоеванными территориями (terra ferma), попросила признания в качестве имперского викариата и пообещала выплачивать 1000 дукатов в год. В 1452 г. император Фридрих III посетил Италию и обнаружил, что разные города соперничают друг с другом из-за того, кто окажет ему самые большие почести. Он продавал титулы, как селедку, и самой большой рыбиной стало присвоение герцогского титула Луиджи III Ман-туанскому. Еще в 1494 г. Лодовико Моро заплатил императору Максимилиану 100 000 флоринов (такова, видимо, была сложившаяся цена) за признание в качестве герцога Миланского. Конечно, эти и подобные сделки следует понимать не как пустую погоню за титулами, но как часть жестокой игры в реальную политику (Realpolitik), в которую играли друг с другом итальянские правители, а также некоторые зарубежные монархи. Вместе с тем, все это было бы невозможным, если бы не существовало реальных преимуществ от императорского признания, что, в свою очередь, служит проявлением юридической и практической власти, которой все еще обладал император.

Как показывают стихи, народные сказки и пророчества, в последней четверти XV в. идея империи как универсальной организации была еще жива в народном сознании[184]. В Германии и Италии, казалось, сам дух времени возлагал свои надежды на императора; в бесчисленных малоизвестных трудах к нему обращались как к единственному правителю, который мог бы, если бы только захотел, спасти христианский мир от многочисленных зол, осаждающих его. Всегда первой в списке приоритетов стояла победа над турками, которые доставляли неприятности по всему средиземноморскому бассейну и угрожали восточным границам христианского мира на Балканах и в Венгрии. Затем следовало стремление положить конец церковной коррупции и заставить князей установить мир друг с другом, чтобы прекратились убийства и грабеж, а дороги стали безопасными для перемещения. В довершение всего еще жива была средневековая идея крестового похода, имевшая целью отвоевание Священного Гроба Господня в Иерусалиме. Опять же, именно император был тем человеком, который мог бы возглавить этот поход.

Насколько широко были распространены эти ожидания, можно судить по тому факту, что они нашли сочувствие там, где это менее всего ожидалось & #8213; во Франции. Конечно, различные авторы здесь полагались на французского короля, а не на германского или римского. Однако содержание этих упований и качества, приписываемые предполагаемому императору, имели удивительное сходство с тем, что говорилось в империи в то же самое время; здесь, как и везде, вопрос состоял лишь в том, какой именно государь сможет, реализуя sacrum imperium [185] в отношении рори-lus praeelectus Christi [186], будет вершить правосудие, объединит христианский мир и возглавит крестовый поход[187]. Возвращаясь к Германии и Италии, работы таких фигур, как кардинал Николай Кузанский и гуманист Эней Пиколомини (оба были советниками Фридриха III, а последний в 1503 г. был избран папой), доказали, что такие народные чаяния разделяла, по крайней мере, часть элиты, к тому же выводу приводит знаменитая поэма Ариосто «Неистовый Роланд» ( Orlando Furioso). Эти и другие работы того времени[188] помогают объяснить, почему, несмотря на слабость империи, большинство было не склонно предпринимать активных шагов, могущих привести к ее распаду. Удивительно, но это относится даже к независимо настроенным швейцарцам. Составляя часть империи, но отказываясь входить в состав наследственных земель, они воевали с Габсбургами, по крайней мере, с 1291 г. В начале XV в. был создан федеральный совет, объединивший различные округа (кантоны) в рыхлую конфедерацию и начавший их движение к созданию в конечном итоге государственности.

Тем не менее только после подписания Базельского мира (1499) они формально объявили себя свободными от подчинения имперскому закону.

Восхождение на трон императора Карла V в 1519 г. стало исторической вехой. С одной стороны, при коронации он был вынужден дать клятву, по которой князья впервые получали право голоса в имперских делах. Более того, на Вормсском сейме в 1521 г. был учрежден Имперский Совет (Reichsregiment), состоящий из 22 членов, которые должны были править в отсутствие императора и поддерживать мир. Вместе с этими внутренними реформами он обязал своего канцлера и учителя Мерку-рино Гаттинару подготовить два меморандума, оглашавших его права и обязанности в роли «вселенского» императора[189]. Карл был мастером пропаганды, и зрелище императора на совете не могло не произвести впечатление на современников; в любом случае советники французского короля, например, Жан Фо и Шарль де Грассэль, настойчиво старались доказать, что их господин не хуже императора и ни в коей мере не является императорским подданным. То же самое относится к Генриху VIII Английскому, который по случаю визита Карла в 1522 г. организовал tableau vivant [190], изображающую Карла Великого, протягивающего короны им обоим. В течение всего времени его правления «последний средневековый император», как его часто называют, предъявлял претензии на роль верховного арбитра среди христианских государей всех рангов. Он считал, что несет на себе такую же ответственность за поддержание веры и защиту ее от ереси, как и папа, и, конечно, считал себя вождем, которого сам Бог назначил возглавить борьбу христианского мира против неверных, которые, как случилось, достигли наибольшего могущества в те самые годы.

Дополнительную силу этим претензиям придавал тот факт, что, несмотря на потерю империей реальной политической силы за предыдущие два столетия, Карл находился в уникальном положении. По рождению он был просто герцогом Бургундии, т. е. территории, большая часть которой была потеряна его дедом в 1477 г. в пользу французской короны и которую не удалось вернуть ни ему, ни кому-либо из его преемников. Но серия счастливых и совершенно непредвиденных династических обстоятельств дала ему права на владение Испанией (вместе со всеми ее зависимыми территориями на севере и юге Италии), Германией, а также его родной Голландией. Из Испании, где только что было уничтожено последнее мусульманское княжество, он получил в свое распоряжение лучшие в мире войска, «докторов военной науки», как говорилось в пословице[191]. Из Испании, а также из Голландии и все в большей степени из Нового Света он получал финансовые ресурсы, с помощью которых можно было содержать эти войска[192].

Сам Карл, будучи добросовестным, хотя и несколько неповоротливым правителем, заботился прежде всего о сохранении своих Богом данных наследственных земель. Он считал, что множество войн, которые он вел, были исключительно оборонительными; тем же, кто оказался запертым между его многочисленными территориями и понимал высокое достоинство императорского титула, эти войны подозрительно напоминали попытку заново восстановить вселенское правление (monarchia mundi), во всей былой славе. Охватывая земной шар от Европы до Америки и Филиппин, власть Карла достигла зенита в 1525 г. когда после битвы при Павии он захватил в плен своего главного врага Франциска I и продиктовал ему свои условия. В 1527 г. его войска разграбили Рим и захватили в плен папу Климента VTI, показав тем самым всему миру, кто хозяин. Три года спустя он получил от того же папы императорскую корону в Болонье. Так вышло, что эта церемония была исполнена в последний раз.

Действительно решающий водораздел, по-видимому, был достигнут, когда Карл, уставший и понимавший собственную неспособность контролировать такое огромное государство, отрекся от престола в 1555& #8213; 1556 гг. Он обдумал идею оставить все своему единственному законному сыну Филиппу, но, в конце концов, его сын получил Испанию (вместе с ее заморскими колониями), Сицилию, юг и север Италии и Нидерланды (включая территорию современных Бельгии и Люксембурга). Сама по себе империя вместе с императорским титулом отошла брату Карла, Фердинанду, который, нося титул короля римлян, выступал в качестве его наместника на протяжении трех прошедших десятилетий, а также правил собственными наследными землями Габсбургов. Две ветви Габсбургского дома имели много общего, объединенные своей ненавистью к Франции, протестантам и, конечно, туркам.

Постоянно вступая в браки друг с другом, они сохраняли близкие отношения на протяжении полутора веков, до тех пор пока война за испанское наследство (1702& #8213; 1713), наконец, не возвела французского принца Бурбона на трон Мадрида. Тем не менее, как только империя лишилась испанских финансовых и военных ресурсов, какие бы мечты ни лелеяла Вена о восстановлении вселенской монархии, они были мертворожденными.

Хотя процедура, по которой императора избирали семь главных князей Германии, осталась неизменной, восхождение Фердинанда на трон обозначило еще один поворотный пункт. Верно, что имя Габсбургов ассоциировалось с императорским троном на протяжении веков, и действительно, никто кроме Габсбургов не нанимал его, начиная с 1438 г. И все же в 1519 г. два государя, не являвшиеся ни Габсбургами, ни немцами, & #8213; Генрих VIII и Франциск I, & #8213; смогли выдвинуть серьезную претензию на трон. Франциска I даже пришлось останавливать при помощи взяток примерно на миллион талеров, которые банковский дом Фугге-ров из Аугсбурга заплатил курфюрстам от лица Карла. Теперь же сама легкость, с которой Карл смог передать бразды правления выбранному члену его семьи, положила конец этой ситуации, при которой теоретически любой христианин, независимо от национальности, мог стать императором. Фердинанд со своей стороны был одаренным правителем, который видел зловещие предзнаменования. Будучи не в состоянии заставить империю платить за его войны против турок, он обратился к своим наследным землям, заложив основы администрации, которая включала в себя первый единый тайный совет, первый единый апелляционный суд и подобным образом объединенные канцелярию и палату счетов. Его ныборы, как и выборы его преемника, можно воспринимать как начало процесса, в ходе которого империя, вопреки своему названию, постепенно повернулась от Германии к Дунаю и выкристаллизовалась в династическое государство, которое было вполне подобно другим и которое со временем получило известность под названием Австрия[193].

Ко времени, когда произошли эти события, Реформация шла полным ходом. Каких бы мест она ни достигала, протестантские правители, стремясь утвердить свою независимость, торопились отказать императору в каких бы то ни было особых правах, которыми он все еще обладал в отношении религии. В 1533 г. один из государей, Генрих VIII, в рамках усилий по установлению контроля над собственной церковью, нарушил все прецеденты, официально объявив «данное королевство Англия империей, признанной в мире». Легенды Артуровского цикла не предоставляли достаточных оснований для этой претензии, оставалось привлечь в качестве советников итальянских гуманистов. Их лидером был Полидор Вергилий, бывший папский чиновник, ответственный за сбор «лепты Св. Петра», который возвысился до архидьякона Уэльса. Гуманисты использовали свое искусство, чтобы создать целую серию сложных исторических подделок, показывающих Генриха «императором», чей титул происходил от титула другого, более древнего бритта & #8213; римского императора Константина[194]. Части этой работы, известной как «Английская история», впоследствии суждено было стать обязательным предметом чтения в школах. Вместе с императорским достоинством Генрих также присвоил себе титул «Величество». Его примеру вскоре последовал Франциск I, а поколение спустя & #8213; Филипп II, к испанским предкам которого обращались просто «Высочество». Все трое так же приняли «закрытую» императорскую корону.

Вдобавок ко всему, европейская заморская экспансия начинала менять воззрения людей. Как с гордостью писал Карлу V Кортес в 1520 г., испанские завоевания были так велики и так многочисленны были новые подданные, что Испания заслужила звание новой империи, в добавление к старой. Возможность принятия на себя титула «император Индий» была исследована советниками Карла и была отвергнута[195]. Таким образом, именно владения Габсбургов в Центральной Европе вплоть до первой четверти XVIII в. продолжали называться просто «империя», а ее должностные лица & #8213; «империалистами». Тем не менее представление о верховной религиозно-политической конструкции, объединяющей христианский мир, но исключающей неверных, начало разрушаться, особенно потому, что нехристианский правитель & #8213; Сулейман Великолепный, султан Оттоманской империи, & #8213; был вовлечен в европейскую политику через союз, заключенный с Франциском I. На руинах империи примерно с 1550 г. стали подниматься как минимум два других политических образования & #8213; испанское и британское & #8213; которые, не будучи ни вселенскими, нив каком бы то ни было смысле римскими, благодаря обширности своих территорий требовали себе и, по мнению некоторых, заслуживали того же титула[196].

В 1598 г. герцог де Сюлли, якобы действуя от имени своего господина, Генриха IV, впервые предложил план, который, если бы он был принят, привел бы к кончине Священной Римской империи. Существовавший международный режим, при котором большинство правителей из-за древних феодальных уз так или иначе зависели друг от друга, по крайней мере, в отношении некоторых частей их стран, должен был быть отменен. Различные страны должны были быть консолидированы в рамках географических границ, при этом Европа оказывалась поделенной на 15 равных государств, каждое из которых обладало бы всеми атрибутами суверенитета. В свою очередь, они должны были объединиться в своего рода прототип Лиги наций. В отличие от своего наследника в XX в., это объединение не должно было находиться на одном фиксированном месте. Оно должно было собираться на годичный срок каждый раз в одном из городов, выбранном из списка, состоящего из 15 названий, и сочетать в себе функции, которые раньше выполняли империя и церковь: сражаться с турками, устанавливать международное право, разрешать споры, поддерживать мир и наказывать нарушителей. Сюлли определил, что вооруженные силы Лиги должны состоять ровно из 117 военных кораблей, 220 000 пехотинцев, 53 800 кавалеристов и 217 пушек & #8213; внушительная сила по стандартам XVII в. и более чем достаточная, чтобы держать в страхе любого из государств-членов. Из этой схемы, целью которой в определенном смысле было просто положить конец правлению Габсбургов в Германии и сделать Генриха IV арбитром Европы, ничего не вышло. Более того, есть сомнения, предлагалась ли она всерьез[197].

Ровно два десятилетия спустя Габсбурги, выведенные из терпения и спровоцированные вызовом, который бросали протестанты их трону, затеяли Тридцатилетнюю войну в последней попытке восстановить имперскую власть, если не во всей Европе, так хотя бы в Германии. Они начали с Богемии, где произошло восстание протестантской аристократии, и где их победа, после битвы при Белой Горе в ноябре 1620 г., оказалась быстрой и полной. Восемь лет спустя Фердинанд II (1610& #8213; 1637), подойдя со своими войсками к Балтийскому морю, посчитал, что достиг достаточного прогресса, чтобы опубликовать Эдикт о реституции. В нем было указано, чтобы собственность, отнятая у церкви после Аугсбургского мира, должна быть возвращена прежним владельцам. Если по отношению к лютеранам еще допускалась терпимость, то кальвинисты подлежали изгнанию; одним росчерком пера император пытался таким образом восстановить свое право управлять религией не только в своих наследных землях, но и во всей империи. Однако, несмотря на то, что примерно треть населения Германии погибла, в итоге задача оказалась непосильна для Габсбургов. Сами их победы, особенно в Центральной Германии, кульминацией которых стало разграбление Магдебурга в 1631 г., напугали как католических, так и протестантских государей. Первые лишили императора поддержки вплоть до того, что вынудили его временно уменьшить свою армию, снять с должности главнокомандующего и искать мира. Вторые же были вынуждены искать помощи за пределами империи. Вначале вмешался Густав Адольф Шведский, затем & #8213; Людовик XIII Французский. Остальное сделали голландские деньги, и волна императорского завоевания была остановлена.

Вестфальский мир, завершивший войну в 1648 г., обозначил триумф монархов сразу и над империей и над церковью[198]. Имперская территория была поделена на части. Королевство Швеция забрало себе большую часть Балтийского побережья (правда, это приобретение оказалось недолговечным и позднее было потеряно в пользу Пруссии), король Франции получил значительную часть Эльзаса, которой суждено было остаться в его руках. Швейцарцы, которые в 1499 г. дистанцировали себя от имперского закона, наконец, отделились окончательно и получили полную независимость, которую они сохраняют до сих пор. Что еще более важно с нашей точки зрения, сознательно или нет, но первая часть программы Сюлли была выполнена. Как только была проведена четкая линия между территориями, принадлежащими и не принадлежащими империи, император потерял всякие претензии на власть над другими правителями, которые он до тех пор имел. Западная и Центральная Европа была поделена между независимыми светскими монархами, хотя их число, расширенное за счет германских князей, которым было предоставлено «территориальное господство» (Landeshoheit), оказалось значительно больше 15. Те, кто находился в пределах империи, получили практически все привилегии суверенитета, включая право содержать собственные вооруженные силы, а также право, которое, по крайней мере теоретически, за ними до этого отрицалось: заключать союзы между собой и с зарубежными властями, «до тех пор пока они не направлены против императора». Все это сложное урегулирование гарантировалось двумя государями, не входящими в Империю & #8213; королями Франции и Швеции. Таким образом, было достигнуто положение, когда Империя, вместо поддержания мира среди других, сама стала нуждаться в защите.

Вестфальские соглашения были первыми, в которых, вопреки сложившимся обычаям, даже не упоминался Бог. Эдикт о реституции был отменен. Terminus post quant [199] для восстановления конфискованной церковной собственности был сдвинут с 1555 до 1624 г., а это означало, что любой переход собственности, произошедший между двумя этими датами, не мог быть отменен, и целые епископства оставались в руках светских правителей. Права, предоставленные лютеранским правителям по Аугсбургскому миру, были распространены на кальвинистских правителей, в результате чего вместо двух официальных религий теперь стало три. К какой бы церкви ни принадлежали правители, они имели власть регулировать общественное отправление религиозных культов на своих территориях; что касается личных верований подданных, то в соглашениях не было никаких обязательных положений по этому поводу, хотя настоятельно рекомендовалось проводить политику толерантности, которая, действительно, начала возникать во многих государствах в последующие десятилетия. Возможно, для того, чтобы подчеркнуть триумф политики над религией, правительство одного из княжеств & #8213; епископства Оснабрюк на севере Германии & #8213; поочередно было то католическим, то протестантским. Неудивительно, что Папа Иннокентий X, с которым не посоветовались, гневно обрушился на Вестфальские соглашения, осудив их как «юридически ничтожные, незаконные, несправедливые, бесчестные, безнравственные, омерзительные, глупые, бессмысленные и бесполезные во веки веков»[200].

Однако с тех пор, как Карл V поднял знамя Контрреформации и объявил войну протестантам времена изменились. Хотя Вестфальские соглашения не могли предотвратить новых войн, в мире, который устал от религиозно мотивированных конфликтов и в котором империя была явно больше не в состоянии удержать свое даже в пределах Германии, выраженное в них мировоззрение было очень хорошо принято. Наступающий век Просвещения показал, что осознание культурного единства Европы было сильнее, чем когда-либо раньше. Вместе с тем, вселенская Res Publica Christiana прежних времен с ее двумя параллельными иерархическими правительствами была, наконец, мертва. Из хаоса войны возник и был готов занять ее место новый порядок, основанный на жестком балансе сил между великими государствами.