Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 9 страница

– Какое еще недоразумение?

– Не знаю… но мне трудно поверить, что мистер Николлс сознательно повел себя столь холодно и черство. У него доброе сердце.

– Я не в силах разглядеть в мистере Николлсе зачатки доброты, которыми он, по твоему мнению, обладает. Если мистер Николлс увидит на улице истекающих кровью молодую женщину и гончую, уверена, он бросится на помощь собаке. Ему даже в голову не придет сначала помочь человеческому существу. Лично я буду счастлива, если никогда больше не встречу его.

Через два дня мы с Эмили и Анной заперлись в столовой; на столе перед нами лежала россыпь стихотворений. В дверь позвонили. Зная, что Марта откроет, я не обратила внимания.

– Мне кажется, – обратилась я к Эмили, – твое лучшее стихотворение «Ты мерзнешь, мерзнешь, холодна могила, и снег растет тяжелою горой».^{^[25]} У меня сердце разрывается при мысли, что героиня пятнадцать лет страдала без любимого. И все же произведению нужен заголовок.

– Я решила назвать его «Воспоминание», – ответила Эмили. – Я придумала названия для всех стихотворений и закончила редактуру, но для дальнейшего продвижения нужна бумага.

Вдруг в комнату постучали. Я приоткрыла дверь, выглянула в коридор и обнаружила Марту.

– Да?

– Явился мистер Николлс, мэм.

Марта уже много лет называла меня «мэм», а не «мисс»; полагаю, это было знаком уважения к старшей дочери в доме.

– Проводи мистера Николлса в папин кабинет, – велела я.

Только я собралась захлопнуть дверь, как Марта продолжила:

– Он говорит, что пришел к вам, мэм.

– Ко мне? Но я не желаю с ним общаться. Передай ему, что меня нет дома.

– Я уже впустила его, мэм, – прошептала Марта с тихой настойчивостью и покосилась в сторону прихожей. – И сказала, что вы дома. По его словам, он кое-что принес вам.

– Что именно?

– Не знаю, но он хочет видеть вас лично. Он стоит в прихожей.

– Ладно. Пусть немного подождет. Сейчас спущусь.

Я закрыла дверь и глубоко вздохнула, собираясь с духом. Необходимо сохранять спокойствие.

– Кто там? – спросила Анна, отрываясь от работы.

– Мистер Николлс. Что-то принес мне.

– Как мило, – улыбнулась Анна.

– У тебя все на свете милые, – отрезала Эмили и обернулась ко мне. – Нам убрать со стола?

– Не стоит. Я избавлюсь от него.

Плотно притворив за собой дверь, я направилась в прихожую. Мистер Николлс держал в руках перевязанный шпагатом сверток, размером и очертаниями напоминавший довольно большую книгу. Когда я приблизилась, викарий посмотрел мне в глаза.

– Мисс Бронте. Мне показалось, вы расстроились из-за того, что у торговца в Китли не нашлось писчей бумаги. Вчера я ездил в Брад форд и взял на себя смелость приобрести немного. Надеюсь, она пригодится вам и вашим сестрам.

Он протянул мне пакет.

От удивления я приоткрыла рот. Так вот оно, загадочное «кое-что» – писчая бумага! Бумага, совершенно нам необходимая! На короткое смятенное мгновение решимость покинула меня. Мистер Николлс предлагал мне подарок – подарок, который было нелегко раздобыть, поскольку Брадфорд располагался в двадцати милях от нас. Может, это в некотором роде искупительная жертва за сделанное много месяцев назад замечание? Но потом я подумала: нет. Нет! Этот мужчина однажды жестоко оскорбил меня за спиной, и ему нет прощения. Но что гораздо хуже, несколько лет назад он дурно и на редкость черство и бессердечно обошелся с невинной ирландской девушкой. Я не приму его жертву.

– Извините, но я не могу это взять.

Мистер Николлс побледнел; его взор выдавал замешательство.

– Что?

– Я не могу взять бумагу.

– Но почему?

– Полагаю, вы догадываетесь почему.

– Мистер Николлс! – раздался голос Анны; сестра подбежала по коридору и встала рядом со мной. – Я не ослышалась? В свертке писчая бумага?

– Верно, – подтвердил викарий, густо покраснев.

– Где вы нашли ее, сэр?

– В Брадфорде.

– Вы так добры к нам, сэр. Пожалуйста, простите мою сестру, она слишком горда и не умеет принимать чужую помощь. Мы с Эмили сочтем за честь принять бумагу вместо нее и, разумеется, возместим вам расходы.

– Это подарок, – с несчастным видом пробормотал мистер Николлс, передавая сверток Анне.

– Спасибо, сэр, за вашу щедрость и заботливость. Мы безмерно вам благодарны.

Мистер Николлс метнул на меня неуверенный взгляд и, не найдя одобрения, поспешно откланялся.

– О чем ты думала? – набросилась на меня Анна, когда викарий ушел. – Он наверняка ездил в Брадфорд только ради нас, и нам отчаянно нужна эта бумага!

– Не хочу быть у него в долгу. Мне отвратительна сама мысль о том, чтобы быть обязанной мистеру Николлсу.

– О! Ты невыносима!

Анна вернулась в столовую, где Эмили встретила подарок с огромным энтузиазмом.

Я упорно отказывалась взять хоть лист из свертка мистера Николлса и подождала, пока в местный канцелярский магазин придет новая партия товара, прежде чем копировать свои стихотворения и писать запросы потенциальным издателям.

Той осенью Бренуэлл сделал попытку исправиться. Как оказалось, эта попытка имела важные и далеко идущие последствия, которых он не предвидел. Одним дождливым днем в конце ноября, когда я сидела у камина в столовой и шила одежду для бедных, вошел Бренуэлл и, упав на диван, сделал неожиданное заявление:

– Радуйся: я приступаю к новому проекту.

– Неужели? И в чем он заключается?

– Пишу роман.

– Роман? – с сомнением отозвалась я.

– Да, и он будет значительно отличаться в лучшую сторону от всего, что я создал до сих пор. Он предназначен для чужих глаз. Я намерен опубликовать его.

Я с интересом оторвалась от шитья и повторила:

– Опубликовать?

Глаза Бренуэлла горели энтузиазмом.

– Когда-то я считал, что опубликовать книгу – настоящий, полноценный роман – непосильная задача для такого, как я. Все свои надежды я возлагал на печать стихотворений, которые отправлял в газеты и журналы. Но теперь я изучил вопрос и знаю правду. В современном издательском и читательском мире романы продаются лучше всего.

– Неужели?

– Да! Если бы я корпел над великим научным трудом, требующим долгих лет исканий и непосильного напряжения блестящего интеллекта, я почел бы за счастье, предложи мне за него десять фунтов. Но за роман – три тонких томика, которые я состряпаю, куря сигару и мурлыча песенку под нос, – мне с легкостью отвалят две сотни, а я с негодованием их отвергну!

Мое сердце забилось быстрее.

– Романы действительно так популярны и востребованы?

– Еще как. Тебе интересно взглянуть, что я написал?

Я кивнула. Брат выбежал из комнаты и быстро вернулся примерно с сорока страницами будущего романа, озаглавленного «И отдыхают истощившиеся в силах».^{^[26]} Я немедленно прочла его. То была история добродетельной молодой женщины по имени Мария Терстон, которой пренебрегал муж; томясь по любви, она против воли попала в объятия своего любовника, Александра Перси, графа Нортенгерлендского.

Вечером, возвращая рукопись Бренуэллу, я вынесла свой вердикт:

– Интригующе и драматично. Мне всегда нравились твои старинные ангрианские истории. Насколько я поняла, ты решил описать свои отношения с миссис Робинсон, слегка изменив развязку?

Брат покраснел и выхватил у меня листы.

– И что с того?

– Это был комплимент. Немного жизненного опыта пойдет произведению на пользу. Разве Шатобриан не считал, что «великие писатели в своих трудах всего лишь рассказывают свои собственные истории», что «подлинно открыть свое сердце можно, только наделив им другого»?

– Он говорил: «Большая часть гения состоит из воспоминаний», – добавил Бренуэлл.

– Именно. В детстве я не понимала этого, как и ты. Мы писали то, что диктовала нам фантазия. Теперь я стала мудрее и утвердилась в мысли, что в любом творчестве – стихотворении, прозе, картине или скульптуре – всегда лучше изображать реальную жизнь.

– Возможно, ты права.

– Если ты закончишь его, Бренуэлл… если сможешь излить свою сердечную боль в прозе, уверена, ты создашь нечто, достойное публикации.

Этой надежде не суждено было сбыться. Хотя Бренуэлл сумел опубликовать еще два стихотворения в «Галифакс гардиан», он забросил свою книгу после первого тома.

Однако его попытка и рассуждения лишили меня покоя.

В последние два месяца все свободное время было занято сборником поэзии, который мы готовили с сестрами. Теперь работа была завершена, осталось только найти издателя и ждать публикации. В ночь после беседы с Бренуэллом я лежала в кровати без сна и внезапно испытала озарение, отчего меня охватила нервная дрожь. Сборник поэзии был всего лишь упражнением, не целью, но средством. Это была попытка хоть как-то опубликоваться. Но на самом деле я желала – жаждала больше всего на свете, сколько себя помнила – не просто опубликоваться, а стать издаваемым автором.

Мне хотелось написать роман.

Что, если Бренуэлл прав? Мое возбуждение нарастало. Будет ли роман нового и неизвестного автора пользоваться спросом? Возможно ли, что меня, дочь священника из глухой деревни, без связей в литературном мире, ждет успех, пусть сколь угодно скромный? Я не спала всю ночь, размышляя об открывающихся возможностях. Мне не терпелось просмотреть свои прошлые литературные попытки и узнать, обладают ли они какими-либо достоинствами. Никогда прежде я не писала полноценного романа; мои самые длинные рассказы были посвящены Ангрии. Но я трудилась над новым произведением, которого никому не показывала. Что, если, подобно Бренуэллу, взять одну из этих повестей, исправить ее и расширить?

Забрезжил рассвет, серый и стылый, но, слава богу, ясный. После завтрака Анна и Эмили собрались на нашу обычную прогулку, а я сказала, что хочу остаться и написать письмо. Как только сестры покинули дом, я побежала наверх в свою комнату и отперла нижний ящик бюро, тот самый, в котором хранилась палисандровая шкатулка с письмами месье Эгера. Также там находилось множество коробок различных размеров и форм, созданных с единственной целью – доставлять всякую всячину; теперь они служили надежными вместилищами моих последних творческих попыток.

Достав одну из коробок, я открыла ее. Внутри лежала горка крошечных самодельных брошюр; некоторые были не больше дюйма в ширину и двух дюймов в длину, под стать батальону оловянных солдатиков, какими мы играли в детстве. Меня окатила волна ностальгии, пока я осторожно изучала брошюры. Писчая бумага была в нашем доме большой редкостью, поэтому мы с Бренуэллом шили миниатюрные книжки из обрывков бумаги для рисования, реклам, сахарных пакетов и тому подобного. Чтобы уместить на страницы как можно больше слов, мы изобрели невероятно мелкий почерк, напоминающий печатный текст. Выступая в роли вымышленных историков, поэтов и политиков – неизменно мужского пола, в подражание тем, кого мы читали (обычно я именовалась лордом Чарльзом Уэллсли), – мы сочиняли пьесы и рассказы, журналы и газеты, а также оскорбительные рецензии на работы друг друга. Листая страницы, я с удивлением обнаружила, что еще разбираю микроскопический почерк, если, конечно, поместить страницы прямо под нос.

Вернув эту коробку на место, я взялась за другую, где было множество стопок больших разрозненных листов бумаги, перевязанных шпагатом или лентой: одни были страницами дневника, другие – короткими романами времен моего отрочества и ранней юности, написанными все тем же миниатюрным почерком. Пробегая глазами строки, я умиленно улыбалась заголовкам вроде «Герцог Заморна», «Генри Гастингс», «Каролина Вернон», «Мина Лаури», «Альбион и Марина», «Стэнклиффский отель», «Секрет», «Соперники», «Заклятие».

Некоторые истории я помнила так ясно, словно создала их только вчера, некоторые стали для меня сюрпризом. Я читала отрывки, стремясь определить, достойны ли мои истории более внимательного взгляда. Увы, по большей части они оказались скучными, цветистыми и пустословными. Какими же бульварными темами я когда-то увлекалась! Как щедро страницы пестрили орфографическими ошибками и лишними запятыми! Почему меня так часто волновали сенсации, опрометчивые беззаконные романы и внебрачные дети? И все же я не могла забыть, как много часов подлинного удовольствия доставила мне работа над этими сюжетами. Я с улыбкой поместила листы обратно в коробку. Там им самое место – реликвиям моего прошлого, пылким проявлениям моей юной фантазии.

Перед третьей коробкой я помедлила; сердце лихорадочно забилось. Там были тетради, накопившиеся за два года обучения в Брюсселе: бесконечные эссе на французском с подробными, экспрессивными и поучительными замечаниями месье на полях. Ах, как часто за последние два года мои глаза наполнялись слезами при виде этих бумаг! Я была не в силах забыть, что руки моего хозяина когда-то касались каждой страницы. Но в этот раз я подумала, что не время для подобных размышлений, они не принесут мне ничего, кроме боли.

Так и не открыв эту коробку, я перешла к последней, четвертой. В ней лежала аккуратная стопка исписанных карандашом листов, составлявших мою наиболее новую литературную попытку: двенадцать глав романа, который я предварительно озаглавила «Хозяин». Я набросала план еще в Брюсселе, но приступила к нему лишь прошлой осенью, после возвращения. Я писала урывками, пока Анна и Бренуэлл не вернулись домой, после чего оставила это занятие.

Раздался собачий лай и стук кухонной двери: по-видимому, сестры вернулись с прогулки. Я быстро убрала бумаги в тайник и спустилась. Остаток дня я провела в такой рассеянности, что уронила в огонь еще вполне годную тряпку для вытирания пыли и насыпала в чайник кофе вместо чая. Эмили обвинила меня в преждевременном старческом слабоумии, а Анна предположила, что мне нужны новые очки; но все мои мысли были о романе.

Главы, в которых действие происходило в Брюсселе, – те немногие, что я завершила, – было особенно приятно писать, и в свое время я отложила этот труд с неохотой. Я обретала утешение и новые силы, поверяя свои воспоминания бумаге, описывая, пусть даже под тонкой вуалью фантазии, людей и места, которые знала и любила – или ненавидела. Я словно становилась ближе к человеку, которого не могла выбросить из головы; работа помогала мне коротать долгие одинокие вечера, когда весь дом погружался в дремоту, а ко мне сон не шел.

В свое время я считала «Хозяина» одной из многочисленных историй, коим уготована участь пылиться в коробке, теперь же его композиция предстала в новом свете. Чтобы закончить роман, пусть даже до объема единственного тома, придется немало потрудиться, но если я закончу – разве он не станет интересным и пользующимся спросом? Я исполнилась одновременно и пыла, и тревоги. Было ясно, что если я вернусь к роману, Анна и Эмили, несомненно, узнают об этом, хотя я буду рада их совету и поддержке. Однако местом действия была моя школа в Бельгии; герой, сколь угодно идеализированный, был списан с месье Эгера. Несомненно, сестры это поймут. Что, если они смогут разглядеть сквозь слова тоску, таящуюся за ними? Что, если, разделив с ними свою историю, я разделю и секреты своего сердца, которые так старательно прятала и так неуклонно отрицала?

Той ночью, когда все уснули, я прокралась в столовую и прочла свою рукопись. Она была весьма сырой, и все же мой энтузиазм возрос, поскольку она обладала некоторыми достоинствами. Но главным было то, что я не выразила никаких чувств к своему герою слишком явным образом. Мое сердце колотилось; я тихонько поднялась в спальню, убрала листы в бюро и легла в кровать рядом с Анной. Глядя в темноту, я пришла к выводу, что мой секрет в безопасности, я могу работать над книгой, не скрываясь от сестер. Приняв решение, я с трудом дождалась утра, чтобы известить их о своих намерениях.

Дождь лил все утро. К полудню он прекратился, и мы втроем надумали прогуляться – с немалым риском для обуви – по безлюдным сырым просторам пустошей. Флосси и Кипер радостно скакали рядом. Плотный полог туч еще висел над головами, но солнце уже с надеждой выглядывало сквозь прорехи; вдоль туманного горизонта сияла небесная белизна.

– Бренуэлл говорил вчера кое-что интересное, – сообщила я, когда мы шли по пустошам.

– Бренуэлл? – отозвалась Эмили. – Он действительно выразил здравую мысль?

– Вполне.

Я остановилась и глубоко вдохнула свежий, сырой ноябрьский воздух, радуясь прикосновению бодрящего ветра к щекам и восхищаясь пейзажем: обширными серовато-зелеными пустошами, тут и там рассеченными низкими каменными стенами. На много миль вокруг не было ни одного живого существа, не считая овец; единственными звуками были их частое блеяние, свист ветра и крики диких птиц.

– И что же? – спросила Эмили, оглянувшись, поскольку они с Анной опередили меня шагов на десять. – Ты расскажешь или мы должны угадывать?

Засмеявшись, я поспешила к сестрам.

– По наблюдениям Бренуэлла, в современном издательском и читательском мире романы продаются лучше всего.

– Романы? – со странным выражением лица уточнила Анна.

– Он утверждает, что за роман с легкостью предложат две сотни.

– Нельзя верить Бренуэллу, – скептически заметила Эмили. – В последнее время он постоянно лжет. Боюсь, что каждая фраза из его уст – лишь способ оправдаться или подогреть тщеславие.

– Он может быть прав на этот счет, – возразила я. – Мне ничего не известно об издательском деле, но чтение романов действительно становится все более уважаемым и популярным занятием. Особенно я обрадовалась мнению Бренуэлла, потому что… – Я немного помедлила и выпалила: – Теперь, когда наш поэтический сборник готов, я могу попробовать написать роман.

– Неужели? – удивилась Эмили. – Я думала, ты отказалась от подобного рода сочинений ради того, что практично и благоразумно. «Воображение следует подрезать и укрощать», «Необходимо избавиться от бесчисленных иллюзий ранней юности» – разве это не твои слова?

– Мои, и я не отказываюсь от них. Вместо любовного или приключенческого романа я хочу создать произведение настоящее, простое, искреннее и безыскусное. Мой герой будет не герцогом Заморной, а школьным учителем. Он будет сам прокладывать себе дорогу в жизни. Я встречала таких людей.

– Звучит многообещающе, – подбодрила меня Анна.

– Звучит на редкость скучно, – отрезала Эмили. – И все же, если ты хочешь написать об этом, Шарлотта, размышления и болтовня ни к чему. Приступай!

– Я уже приступила, – заявила я. – Начала работать над романом прошлой осенью. Если постараюсь, то смогу осилить один том.

– Хорошо, – кивнула Эмили.

Мы немного помолчали. Затем Анна тихо произнесла:

– Я тоже сочиняю роман.

– Правда? С каких пор? – осведомилась я.

Мужество покинуло Анну; она покраснела, отвернулась и чуть слышно пробормотала:

– Начала несколько лет назад в Торп-Грин-холле и работала над ним время от времени, когда выдавалась свободная минутка. Я хотела признаться, но боялась, что ты высмеешь меня: ты считала подобные сочинения легкомысленными.

– Полагаю, ты никогда не напишешь ничего легкомысленного, Анна. Чему посвящена твоя книга?

– Я назвала ее «Эпизоды из человеческой жизни». Повествует об испытаниях и горестях молодой гувернантки и молодого викария, которого она любит с давних пор.

Я не успела толком обдумать новость, поскольку Эмили немедленно сообщила:

– И я пишу роман.

С огромным удивлением я уставилась на сестер: Анну с ее застенчивым румянцем и тихой грацией и Эмили, которая объявила о своей попытке мимоходом, так спокойно, будто это самое обычное дело.

– Вы обе пишете романы?

– Сначала я решила переделать несколько своих гондальских историй, – пояснила Эмили, – но в итоге получился роман.

– Как далеко ты продвинулась? – поинтересовалась я.

– Сложно сказать. Возможно, на две трети. Пока готовы двадцать глав.

– Двадцать глав! – потрясенно воскликнула я. – Эмили, это чудесно! А ты, Анна?

– Завершила первую попытку, но результат мне совершенно не нравится. Собираюсь значительно переработать рукопись.

Я засмеялась. Было немного досадно, что сестры, единственными литературными притязаниями которых я полагала поэзию, настолько опередили меня в данном отношении. В то же время меня переполняла чистая, наэлектризованная радость, как если бы в лицо мне бросили перчатку как знак непреодолимо соблазнительного вызова.

Мы остановились на гребне холма, выходящего на широкие просторы пустошей и далекие холмы за ними, окутанные серой пеленой тумана. Внезапно сверкнула молния и раздался раскат грома. «Вот знамение неведомого будущего, лежащего перед нами», – подумала я, поскольку в то мгновение казалось, что мы находимся на пороге приключения, такого же дикого, бурного и неожиданного, как надвигающаяся гроза.

– Возможно, все мы станем публикуемыми авторами! – Меня переполняли возбуждение и решимость. – Но прежде чем это произойдет, мне предстоит немало потрудиться, чтобы догнать вас.

Теперь, когда правда открылась, мы с сестрами перестали таиться, по крайней мере друг от друга. Мы следовали тем же путем, что и во время подготовки поэтического сборника. Разделавшись с домашними делами и сократив ежедневные прогулки, мы выкраивали час-другой утром или днем, запирались в столовой или спальнях и корпели над своими историями. По вечерам, сразу после молитвы, когда все в доме спали, мы снова собирались в столовой и работали допоздна.

Мы не опасались, что привлечем нежелательное внимание домочадцев. Табби и Марта уже считали нас весьма эксцентричными, а папа и Бренуэлл ничего не подозревали, поскольку мы марали бумагу с самого детства. Эмили и Анна уже написали толстые карандашные черновики, мне предстояло написать гораздо больше, но мы решили начать редактуру, чтобы равно ознакомиться с произведениями друг друга.

Раз или два в неделю, по мере завершения отдельных отрывков, мы переключались на чтение вслух, что было невероятно интересным и волнующим. Затем обсуждали услышанное, или, точнее, полемизировали: делились мыслями, советами и оценками достижений друг друга в атмосфере абсолютного равенства и откровенности – и в то же время щедро критиковали и часто разражались жаркими спорами о стиле и содержании. Устав сидеть, мы продолжали словесные баталии на ногах, гуськом передвигаясь вокруг обеденного стола, – привычка, оставшаяся у меня после Роу-Хед. Мисс Вулер водила нас на такие «прогулки», которые, как она утверждала, «улучшают кровообращение и повышают умственные способности».

Один из вечеров мы посвятили Анне – читали ее спокойную и правдивую историю гувернантки. По моему совету сестра переименовала ее в «Агнес Грей».

– Обожаю твоего мистера Уэстона, – сказала я Анне. – Такой сердечный и искренний, любезный, добрый к бедным, поистине преданный своему делу – не то что большинство наших знакомых молодых викариев.

– Он очень напоминает Уильяма Уэйтмана, – заметила Эмили, имея в виду нашего дорогого викария, который трагически скончался от холеры несколько лет назад.

– Я думала о мистере Уэйтмане, когда начинала писать, – призналась Анна, прохаживаясь вместе с нами вокруг стола, – но теперь персонаж больше похож на мистера Николлса.

– Мистера Николлса? – удивилась я. – Что за нелепость! Мистер Николлс не обладает ни одним из достойных восхищения качеств твоего мистера Уэстона.

– Нет, обладает, – настаивала Анна.

– Марта говорит, что ее мать очень признательна мистеру Николлсу, – вставила Эмили. – Он добрый и внимательный жилец, а когда мистер Браун болел, был ей надежной опорой.

– Все в деревне любят мистера Николлса, – согласилась Анна.

– Все в деревне, кроме Мэлоунов, – не сдавалась я. – Если бы они из осторожности не скрывали историю этого джентльмена, к нему бы стали относиться совсем по-другому.

– И все же я считаю, что от мисс Мэлоун мы услышали только часть правды, – упиралась Анна.

– Лично я услышала о мистере Николлсе более чем достаточно! – раздраженно воскликнула я. – И вообще, мы собирались критиковать наши книги.

– Итак, Анна, – вернулась Эмили к прежней теме, – на мой взгляд, мистер Уэстон – ходячая добродетель, но остальные твои персонажи мне нравятся. Ученики и хозяева Агнес изумительно эгоистичны, а их вспышки жестокости весьма любопытны.

– Как раз эти места мне не нравятся, – заявила я. – Возможно, читателей покоробит эпизод, в котором маленький мальчик мучает и убивает птиц. Это возмутительно. Представить не могу, что шестилетний ребенок способен на такое.

– Но это правда, – пожала плечами Анна. – Канклиф Ингхэм, мой подопечный, именно так и поступал. Более того, все описанные мною случаи взяты из личного опыта, за исключением… – Она покраснела. – За исключением финала, который вы еще не слышали.

На следующий вечер мы обсуждали запутанный роман Эмили, действие которого происходило на наших родных йоркширских пустошах. Она назвала его «Грозовой перевал» – в честь дома, играющего важную роль в романе. Эпитет «грозовой» указывал на те атмосферные явления, от ярости которых дом, стоящий на юру, нисколько не был защищен в непогоду.

– Прежде я сомневалась, поддерживать ли структуру твоего романа, – сообщила я, когда Эмили закончила читать особенно мрачную, но захватывающую главу. – Эти постоянные скачки во времени, многочисленные повествователи, ни одному из которых нельзя особенно доверять… но теперь я считаю ее блестящей.

– Согласна, – отозвалась Анна. – Смена точек зрения дает совершенно новую перспективу. Пожалуй, опробую этот прием в своей следующей книге.

– Ты держала в голове «Роб Роя», Эмили? – поинтересовалась я. – Мне видится определенное сходство с сюжетами и персонажами Вальтера Скотта.

– Возможно, отчасти, – задумалась Эмили. – Он всегда был одним из моих любимых романов.

– Кэти во многом похожа на Диану Вернон, – отметила Анна. – Обе белые вороны среди своих неотесанных родственников.

– А Хитклиф своей дьявольской решимостью уничтожить Эрншо и Линтонов, захватив их наследство, напоминает Рашлея Осбальдистона, – рассуждала я. – Но если честно, Эмили, твоя история намного более яростная и темная. Я всем сердцем презираю Хитклифа. Он такой грубый, жестокий и безжалостный! Ему нет оправдания.

– Неужели? – Эмили подняла брови. – Может, всепоглощающая страсть к Кэтрин служит ему оправданием?

– Страсть не может извинить его хладнокровной мести Хиндли Эрншо и Линтонам, – возразила я, – или того, как он унижает и третирует Изабеллу Линтон и Гэртона. Он отвратителен.

– Мне все равно, что он отвратителен, – произнесла Анна. – В каждой истории нужен злодей.

– Но разве он злодей? – не сдавалась Эмили. – Или он сродни Манфреду Байрона, Каструччо Мэри Шелли или Сатане Мильтона – готический герой, персонаж, являющий собой воплощенное зло?

Я покачала головой.

– Он вампир, ифрит, демон. Разумно ли создавать таких персонажей, как Хитклиф?

– Я слышала голос Бренуэлла во всех воплях Хитклифа, – промолвила Анна.

– Точно! – подхватила я. – То, как он без конца распространяется о своей драгоценной Кэти: «Дорогая, любимая! Я не могу жить без моей души!» – и жаждет последовать за ней в могилу – это вылитый Бренуэлл. Но брат совершенно измучил нас, Эмили. Кому будет приятно читать об этом? Почему ты выбрала такой безнадежно мрачный сюжет?

– Я хотела рассказать эту историю, – просто ответила Эмили.

– Главы, с которыми ты знакомила нас на прошлой неделе, такие жестокие и страшные, что я до утра не сомкнула глаз, – содрогнулась я. – Образы, вызванные ими в моей голове, не давали мне покоя и днем.

– Глупости, – фыркнула Эмили. – Я не верю тебе.

– Может, ты все же подаришь некоторым своим персонажам немного счастья? – попросила Анна.

– Непременно подарю, – пообещала Эмили. – Вам только нужно дождаться финала.

Эмили судила мой роман без экивоков, как и я ее. Сестра раскритиковала заголовок. Она заявила, что название «Хозяин» ассоциируется с историей землевладельца и его служанки, и я изменила его на «Учитель». Затем она указала, что начало слишком затянуто, что роману в целом не хватает событий, что главный герой – на редкость бесцветная личность. Я не согласилась. Мне нравились сюжет и персонажи. Позже я переменила мнение, но тогда не замечала недостатков. Я восторгалась тем, что снова пишу и свободно и живо общаюсь с двумя яркими, увлеченными, смышлеными родственными душами, с которыми могу разделить самые сокровенные плоды своих трудов.

Каждый новый день я встречала во взволнованном предвкушении. Мне не терпелось взять карандаш и приняться за работу, узнать, что мои персонажи скажут и сделают. Я была счастлива, жизнь улыбалась мне; казалось, я проспала пять лет и только что проснулась; давным-давно питалась впроголодь и наконец села за пиршественный стол.

Мы творили, месяцы летели. Пришло и минуло Рождество, забрезжил 1846 год; деревню засыпал снег. К концу января мы так и не дождались ни единого отклика на мои письма издателям касательно судьбы нашего поэтического сборника. Однако я получила весьма разумный совет от Уильяма и Роберта Чемберсов, издателей одного из моих любимых журналов – «Чемберс Эдинбург джорнал». Они объяснили, что поэтический сборник неизвестного автора или авторов вряд ли вызовет читательский интерес, следовательно, не стоит излишне надеяться, что какой-либо издательский дом предпримет подобную попытку – если только упомянутый автор не согласен печататься за свой счет.

Сначала мы с сестрами отчаялись, но, немного поразмыслив, воспряли духом.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒