Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 11 страница




 

В пансионате Эгеров мы с Эмили были белыми воронами; все были франкоговорящими католиками, за исключением нас, еще одной ученицы и гувернантки хозяйских детей, англичанки, исполнявшей также обязанности камеристки и няни. К тому же мы были намного старше своих одноклассниц. Эта разница в возрасте, национальности, языке и религии проложила широкую демаркационную линию между нами и всеми остальными. Разрыв стал еще заметней из-за частных уроков, которые нам давал месье Эгер и которые сеяли злобу и зависть у остальных учениц. Мы чувствовали себя совершенно одинокими среди людей.

Моя сестра, неизменно тихая и замкнутая в присутствии кого-либо, кроме членов семьи, сначала, казалось, приуныла под гнетом всех трудностей, но после воспряла.

– Я поборю свои сомнения и страхи, – решительно заявила она однажды вечером. – И не потерплю поражения.

Шли месяцы; Эмили не заговаривала первой ни с кем, кроме меня, черпала силу из нашего маленького общества и усердно трудилась, точно раб на галерах.

В отличие от сестры, я была счастлива с самого начала. Новая жизнь показалась мне более радостной и близкой по духу, чем моя работа гувернанткой. Я набросилась на знания, точно корова, много месяцев проведшая на сухом сене, набрасывается на свежую траву. Я постоянно была чем-то занята, и дни летели незаметно.

Мы нанесли несколько воскресных визитов Дженкинсам, но их заметно разочаровали безуспешные попытки втянуть нас в светскую беседу, к чему мы с Эмили никогда не имели склонности, и эти встречи быстро прекратились. Мы получали огромное удовольствие от ярких, беспечных дней, проводимых с нашими подругами Мэри и Мартой Тейлор в «Шато де Кукельберг», дорогостоящем пансионате для девочек, который располагался в сельской местности к северо-западу от Брюсселя. Свидания с приятельницами согревали нашу кровь и сердца, тем более что мы жили среди чужаков.

– Я приехала сюда учиться французскому, как и вы, – заметила Мэри в наш первый мартовский визит в «Шато де Кукельберг», во время прогулки по роскошным школьным угодьям, – но большинство пансионерок – англичанки и немки и говорят по-французски мало и очень плохо.

– Хватит ныть! – воскликнула Марта, игриво дергая старшую сестру за темные курчавые волосы.

Марта, очаровательное лукавое дитя, так развлекавшее нас в Роу-Хед, расцвела и превратилась в не менее живую и веселую молодую женщину.

– Послезавтра приезжает новая учительница французского, так что вскоре дело пойдет на лад.

– В городе мы увидели кое-что странное, – сообщила я. – Нам показалось или некоторые местные джентльмены красятся?[39]

– Еще как! – засмеялась Мэри.

– Причуды моды, – пояснила Марта. – Разве не забавно? Я подумываю послать немного косметики Эллен для ее брата Джорджа. Да! В моду вошло еще кое-что: отправлять кипы чистой бумаги иностранным друзьям вместо писем! Может, пошлем немного Эллен, шутки ради?

Мы с Мэри засмеялись, но Эмили нахмурилась и возразила:

– Не следует напрасно переводить бумагу и деньги.

С чем мы полностью согласились.

В превосходном расположении духа мы отправились в библиотеку, чтобы внести свою лепту в письмо Мэри к Эллен.

 

В Брюсселе я научилась выставлять свою миниатюрную фигуру в более выгодном свете. Тетя Бренуэлл любезно снабдила нас с Эмили небольшими суммами на непредвиденные расходы. Я постоянно видела примеры мастерства бельгийских портних и наслушалась об их разумных ценах, в результате чего потратила часть своих карманных денег на новое платье. Меня охватило такое волнение, когда оно пришло! Я выбрала светло-серый шелк и простой облегающий фасон с пышной юбкой, узкими рукавами и белым кружевным воротником. Также я заказала новую, более пышную нижнюю юбку. Платье было единственным, и мне приходилось носить его постоянно, не считая дня стирки, латая по мере необходимости; зато теперь мне больше не казалось, что я разительно отличаюсь от окружающих.

Эмили, напротив, решила носить те же старомодные платья и тонкие нижние юбки, что и раньше. Когда другие девушки высмеивали странную одежду сестры, она холодно отвечала:

– Я хочу быть такой, какой создал меня Господь.

Ее слова встречались недоверчивыми взглядами и вызывали еще большее отчуждение.

Через шесть недель после нашего прибытия мадам Эгер подарила жизнь своему первому сыну, Просперу, вследствие чего первые месяцы в пансионате мы редко видели ее: обычно она отдыхала или занималась ребенком. Позже я познакомилась с ней поближе и сочла умелой директрисой, полной чувства собственного достоинства. В лоне ее хорошо поставленного хозяйства процветала сотня здоровых, веселых, хорошо одетых девочек, их обучение не требовало от них ни тяжких усилий, ни бесполезной траты умственной энергии. Занятия разумно распределялись и велись в понятной для учащихся форме; в школе были созданы условия для развлечений и телесных упражнений, благодаря чему девочки отличались завидным здоровьем; пищу им давали сытную и полезную. «Хорошо бы суровым наставницам из английских школ взять пример с мадам Эгер», – думала я.

По крайней мере, таковы были мои первые впечатления от нее – и они оставались незыблемыми очень долго.

Месье Эгера, напротив, мы с самого начала видели каждый день на уроках сочинительства и раз в неделю на частных уроках. Он был взыскательным, но превосходным учителем, противоположностью своей жене по характеру и темпераменту: раздражительным, неистовым, переменчивым и часто безрассудным. Время от времени, однако, в нем брала верх иная сторона личности, беззаботная и игривая. Месье Эгер не раз врывался без предупреждения в трапезную, где мы занимались по вечерам, и превращал тихое монашеское сборище в кипучее affaire dramatique.[40]

– Mademoiselles! – восклицал он, хлопая в ладоши и принимая комнату в командование, подобно маленькому Наполеону. – Отложите книги, перья и бумаги и достаньте рукоделие. Настала пора немного развлечься.

Учительницы и ученицы, сидящие за двумя длинными партами с установленными посередине лампами, откликались с равным энтузиазмом. Месье Эгер вынимал красивый книжный томик или стопку брошюр и потчевал нас отрывками чудесной повести либо остроумным рассказом с продолжением. Он читал умело и живо, не забывая пропускать неподходящие для юных леди абзацы, и часто заменял их забавной импровизированной прозой и диалогами. Подобные, увы, не слишком регулярные вечера приводили собравшихся в прекрасное расположение духа, и я ждала их с нетерпением.

Однако этот человек оставался для меня загадкой; перепады его настроения от светлого к мрачному невозможно было предугадать. Думаю, ему нравилось наблюдать за чувствами, которые он вызывал своим изменчивым лицом, прихотливым течением мысли и вспышками темперамента. Он мог испепелить ученицу, едва заметно дернув губой или ноздрей, или же превознести ее, опустив веки. Мы провели в пансионате чуть более двух месяцев, когда на одном из частных уроков месье Эгер швырнул в меня тетрадью. Ему пришелся не по душе мой последний перевод сочинения с английского на французский.

– Вы пишете по-французски, как маленький автомат! – рявкнул он. – Каждое слово – продукт излишне старательного изучения словаря и грамматических правил, но не имеет ничего общего с подлинным узором речи. Ваша младшая сестра, хоть и менее опытна, переводит намного лучше и лаконичнее.

– Прошу прощения, месье, – пробормотала я, будучи смертельно униженной.

– С настоящего момента, мадемуазель, запрещаю вам пользоваться при переводе словарем или учебником грамматики.

– Но, месье! Как же мне переводить без словаря или учебника грамматики?

– При помощи мозгов! – завопил он, стуча себя по голове и яростно взирая на меня сквозь очки. – Слушайте, что говорят вокруг! Проникнитесь французской речью! И пропускайте все, что услышали, через кончики пальцев, когда пишете!

– Постараюсь, месье.

Следует признать, что гневу этого человека была присуща некая затаенная страстность, способная исторгать слезы. И я, не чувствуя себя ни несчастной, ни испуганной, все же расплакалась.

– Месье, вы зашли слишком далеко, – сурово произнесла Эмили. – Мы с сестрой трудимся что есть сил. Нехорошо заставлять ее плакать.

Взглянув на меня, месье Эгер увидел мои муки; он издал долгий вздох, немного помолчал и промолвил более мягким тоном:

– Allons, allons.[41] Я поистине чудовище и злодей. Прошу, примите мои извинения и утрите слезы платком.

Он вынул из кармана сюртучка упомянутый предмет. Я с благопристойным видом взяла его и промокнула глаза.

– Пожалуй, я нашел решение этой головоломки, – задумчиво изрек месье Эгер, изучая корешки книг в своем шкафу – обширной библиотеке, которая занимала полки от пола до потолка. – Вы обе способны на большее, чем скучные переводы и заучивание слов. Давайте попробуем работу посложнее. – Он выбрал книгу. – Каждую неделю я буду читать вам избранный отрывок из лучшей французской литературы. Мы будем анализировать его вместе, после чего вы будете писать эссе в схожей манере.

Эмили нахмурилась.

– Но в чем здесь польза, месье? Если мы станем копировать других, то утратим всю оригинальность мысли и стиля.

– Я не имею в виду копировать! – пылко возразил месье Эгер. – Вы должны будете написать в схожем стиле, но совсем на другую тему и о другом персонаже, чтобы предотвратить бессмысленное подражание. Если вы преуспеете, то со временем разовьете собственный стиль. Заверяю вас, что уже опробовал этот метод со своими самыми успевающими и одаренными ученицами, и он всегда давал превосходный результат.

– На какую тему нам предстоит писать, месье? – спросила я.

– На любую, по вашему выбору. Надо найти в себе мысли и чувства, прежде чем браться за перо. Мне неведомо, что занимает ваши умы и сердца. Я оставляю решение за вами.

 

Немало времени я провела над своим первым сочинением, но сдала его с радостью, полагая, что мои подлинные таланты лежат в области прозы, и надеясь, что подобная попытка – пусть даже на несовершенном французском – завоюет похвалу месье Эгера. К моему ужасу, эффект был прямо противоположным. Стоял день; шел урок сочинительства.

– Что это за вялая чепуха, которую вы называете эссе? – возмутился месье Эгер, бросая злосчастную тетрадь мне на парту. – Река сантиментов! Плотина ненужных метафор и прилагательных! Вы позволили фантазиям увлечь вас, мадемуазель, как если бы стремились написать как можно больше слов.

Мои щеки горели от резкой критики; из-за смешков нескольких девушек, не успевших покинуть класс, унижение было еще большим.

– Сожалею, что вы нашли мою работу столь занудной и отвратительной, месье. Я старалась как могла.

– Неправда, вы способны на большее. – Он смотрел на меня через парту; кисть фески бросала мрачную тень на левый висок. – У вас богатое воображение, мадемуазель Шарлотта. Вы умеете видеть! У вас есть талант! Но вы совершенно пренебрегаете стилем. Вот над чем придется потрудиться, и весьма усердно.

– Я хочу писать лучше, месье. Но скажите: что мне делать?

– Прочтите мои замечания, мадемуазель. Отнеситесь к ним серьезно.

С этими словами он покинул комнату.

Я открыла тетрадь со своей последней работой и изучила замечания месье Эгера на полях. Мое бедное маленькое эссе словно подверглось нападению дикого зверя! Месье не просто оставил замечания и исправил ошибки. Неподходящие слова были жирно подчеркнуты, фразы подверглись безжалостной цензуре. Тут и там красовалось: «Ne soyezpas paresseux! Trouvez le mot juste!»,[42] «Вы переливаете из пустого в порожнее», «Почему именно это выражение?» Если я отклонялась от темы ради изысканной метафоры, месье вымарывал абзац и писал: «Не отвлекайтесь, двигайтесь к цели».

Сначала я обиделась, но когда поняла, сколько времени он уделил моему скромному упражнению, мое сердце исполнилось благодарности. Никто и никогда не критиковал мои труды подобным образом. Я поняла, что под руководством месье Эгера познаю совершенно новую и суровую, но желанную дисциплину.

От моих наблюдений не укрылось, что в чужие сочинения месье вносит крайне мало правок, разве что добавляет пару глубоких мыслей, однако в моих не терпит ни ошибок, ни изъянов.

– Развивая тему, вы должны без сожаления приносить в жертву все, что не способствует ясности и достоверности, – твердил он. – Именно это придает прозе стиль – точно так же, как придает живописи гармонию, перспективу и силу.

Его советы были для меня бесценными и совершенными перлами мудрости. Я, как губка, впитывала их и всегда жаждала большего.

Однажды вечером в середине июля я читала на скамейке в заднем саду. Это очаровательное пристанище представляло собой протяженный, с любовью возделанный участок земли сразу за школьным зданием, закрытый со всех сторон. В его центре было нечто вроде клумбы – цветник с аккуратно подстриженными розовыми кустами и пышными цветочными бордюрами – и аллея, окаймленная старыми, развесистыми фруктовыми деревьями. По одну ее сторону густо росли кусты сирени, золотого дождя и акации; стена и кустарник по другую сторону отделяли пансионат от атенеума «Руаяль». Поскольку одинокое окно дортуара атенеума смотрело на сад, ученицам было запрещено заходить в затененную деревьями аллею – «L'alléе défendue».[43]

Этот сад – вероятно, редкий для школы в центре города – являлся надежным убежищем от шумной суматохи школьной жизни. В нем приятно было провести час или два, особенно в такой чудесный летний вечер. Я была погружена в чтение, когда ощутила запах сигары и у меня за плечом раздался глубокий голос:

– Что вы читаете, мадемуазель?

Я показала месье Эгеру книгу: то был один из французских учебников.

– Замечательный труд, но не слишком захватывающий. Возможно, вы предпочтете это?

Он выудил книгу из складок сюртучка и протянул мне. То был прелестный старый томик, мягкий и приятный на ощупь: «Гений христианства» Шатобриана.

– Месье! Я безмерно вам благодарна.

– Молодой Виктор Гюго однажды сказал: «Быть Шатобрианом или никем». Вы читали его труды?

– Нет, месье. Но я видела эту книгу в вашей библиотеке. Название заинтересовало меня.

– Полагаю, сама книга заинтересует вас не меньше. Шатобриан написал ее в попытке осознать причины Французской революции и в защиту мудрости и красоты христианской религии.

– Мне не терпится ее прочитать.

– Мы ведь обсудим ее, когда вы закончите?

– Конечно.

Он опустился рядом со мной на скамейку. Мое сердце затрепетало от его близости; я отодвинулась, чтобы освободить немного места.

– Я неприятен вам, мадемуазель? – оскорбленно спросил он.

– Нет, месье. Просто я хотела освободить немного места.

– Немного места? По-вашему, это немного? Между нами пролегла пропасть, океан! Вы обращаетесь со мной, как с парией.

– Ничего подобного, месье. Я отодвинулась всего на фут или два. Я сидела почти посередине и боялась, что вы сочтете, будто я заняла больше своей законной половины скамейки.

– Итак, вами двигала забота о моем удобстве, а не отвращение к перспективе делить скамейку со мной?

– Верно, месье.

– В таком случае я принимаю ваше объяснение, хотя и не одобряю его. Мне было вполне удобно. Я маленький мужчина, вы маленькая женщина, а скамейка такая большая. Впредь вам незачем двигаться.

– Постараюсь это запомнить, месье.

Он умолк, попыхивая сигарой. Его внимание было сосредоточено на птичке, порхавшей на ветке соседней груши. Затем он произнес:

– Полагаю, вас следует поздравить, мадемуазель.

– Поздравить? С чем, месье?

– Вы стали писать намного лучше. Все же вы обладаете некоторым потенциалом.

Его тон был искренним, но блеск голубых глаз призывал к смирению. Я поняла намек. Меня переполняла радость, и я наклонила голову, скрывая улыбку.

– Спасибо, месье.

– Наверное, вы лелеете честолюбивые планы? Надеетесь стать известной? Издаваться?

– О нет, месье! Как вы могли такое подумать?

– Я вижу это в ваших словах на бумаге. Вижу в ваших глазах, когда мы обсуждаем работы других: страстный огонь, означающий блаженство, гнев или зависть в зависимости от уровня работы и вашего настроения.

Мое лицо залил жар; с меня как будто сорвали одежду, обнажили чувства, которые я вовсе не желала выставлять напоказ.

– Я люблю писать, месье. Всегда любила, с самого детства. Но я намерена открыть школу. Вот почему я здесь: чтобы учиться и в будущем стать более ценным преподавателем.

– Достойная цель. Но преподавание не исключает сочинительства.

– Я больше не мечтаю стать писательницей.

– Почему же?

– Такой совет дали мне джентльмены, чье мнение я ценю очень высоко.

– И кто же эти джентльмены, которых вы так цените?

– Во-первых, мой отец.

– Что ж, несомненно, вы должны подчиняться отцу. Отцам всегда известно, что лучше для их отпрысков, не так ли?

Его губы дернулись, выдавая усмешку.

– Мой отец очень добрый и мудрый человек, а другие… это великие английские писатели и поэты: Роберт Саути и Хартли Кольридж.

– Я слышал о них. Вы знакомы с этими джентльменами?

– Нет. Но я писала им и посылала образцы своих работ. Оба ответили одно и то же: хотя произведения написаны не без мастерства и обладают известными достоинствами, по их мнению, они все же не заслуживают публикации. Саути, которому я открыла свой пол, также добавил, что писательство – неподходящее занятие для женщины и я должна от него отказаться.

Месье засмеялся.

– Я не виню этих джентльменов, если работы, которые вы им послали, созданы в том же напыщенном, дурном стиле, что и ваши первые французские сочинения.

Теперь разозлилась уже я.

– Вы раните меня, месье. Если вы находите мои работы настолько отталкивающими, зачем вы утруждали себя поздравлениями?

– Я поздравил вас, поскольку вы стали писать лучше. С самого начала я увидел, что вы обладаете талантом – огромным талантом, – которому необходимы лишь руководство и практика. Вы полностью оправдали мои ожидания. Вы выросли. Пишете более уверенно. Научились укрощать свое перо. Теперь я доволен, что вы ступили на верный путь – путь к более строгой и элегантной прозе.

Как быстро он переходил от злобной критики к живительным словам похвалы! Моя уязвленная гордость воспряла так же быстро.

– Я действительно стала писать настолько лучше, месье?

– Несомненно. Что до ваших мистера Саути и мистера Кольриджа, не стану скрывать, что я думаю. Вам следует крайне осторожно относиться к советам касательно ваших сочинений, в особенности к советам людей, которых вы ни разу не встречали. Откуда этим людям знать, какие страсти в вас пылают? Кто дал им право гасить это пламя своими комментариями? Не обращайте на них внимания, мадемуазель, – и на меня тоже, если искренне не согласны с тем, что я говорю. Я всего лишь ваш учитель и могу только наставить вас в том, в чем сам разбираюсь. В конечном итоге вы должны прислушиваться к внутреннему голосу. Этот голос – ваш верный проводник. Он поможет вам существенно превзойти все, что я могу преподать.

 

По мере того как завершался июль, быстро приближался конец нашего запланированного шестимесячного пребывания в Брюсселе. Однажды вечером мы с Эмили готовились ко сну.

– Как жаль, что приходится покидать место, где такой простор для учебы! – воскликнула я.

Сестра удивленно на меня посмотрела.

– Мы не можем остаться. Средства, выделенные тетей Бренуэлл, потрачены. Не хочу больше обращаться к ней за деньгами.

– Я тоже, но мы можем сами себя обеспечивать. Преподавать английский и заниматься в свободное время.

– Я не сильна в преподавании, – ответила Эмили, у которой остались самые неприятные воспоминания о кратком шестимесячном пребывании на посту учительницы в школе Лоу-хилл в Галифаксе. – Но должна признать, у меня есть желание добиться больших успехов во французском и немецком, а такого прекрасного шанса может больше не представиться.

Возбуждение росло в моей груди.

– Не попросить ли Эгеров оставить нас до Рождества? Если они согласятся, ты со мной?

– С тобой. Но что мы будем делать во время les gran-des vacances?[44]

– Что-нибудь придумаю, – улыбнулась я и обняла сестру.

Сначала я побеседовала с мадам Эгер, затем она поговорила с мужем. Я заверила их, что уже преподавала несколько лет, хотя, если честно, ни разу не имела дела с классом из сорока девочек. Наконец мое предложение было принято. Мадам рассчитала учителя, который вел английский в первой группе, – в последнее время он стал ненадежен – и взяла меня на его место. Было решено, что Эмили, посещавшая лучшего учителя музыки в Бельгии, будет преподавать нескольким ученицам фортепиано. За эти услуги нам позволили продолжить обучение французскому и немецкому, а также бесплатно столоваться и жить. О жалованье речи не шло, но мы сочли условия справедливыми и охотно их приняли.

 

Пятнадцатого августа школа закрылась на летние каникулы. Эгеры отправились на ежегодный морской отдых в Бланкенберге, учителя тоже разъехались. Кроме нас с Эмили в пансионате осталось около дюжины учениц. В эти чудесные августовские и сентябрьские дни мы впервые в жизни испытали по-азиатски жаркое лето, а также наконец нашли время как следует изучить Брюссель. Мне понравился огромный, впечатляющий королевский дворец, роскошный парк и чистые, просторные улицы. Мы с радостью осматривали городские художественные галереи, церкви и музеи.

Лето промелькнуло незаметно; учителя и ученицы вернулись в классы, и снова закипела учеба. Касательно преподавания английского сбылись мои лучшие и худшие ожидания. Когда-то я считала, что с британскими ученицами нелегко справиться, но самых буйных английских учениц здесь сочли бы тихими мышками. Бельгийские девочки были поистине грубыми и дерзкими бунтарками, высокомерными, не уважающими старших. Первая группа прекрасно помнила, кто я такая: взрослая ученица, которая стала преподавать, чтобы обеспечить себя, и к которой они теперь обязаны обращаться «мадемуазель Шарлотта». В первые месяцы моей службы они много раз подвергали меня испытаниям, но я не сдавалась, полная решимости доказать им – и Эгерам, – что способна настоять на своем. Такая обстановка поддерживала во мне необходимое напряжение, благодаря чему я преуспевала.

 

* * *

 

Дневник! Я записала немало нежных воспоминаний, сладких, точно собранный с цветов дикий мед, но настала пора для менее приятных заметок. Случилось так, что, пока жизнь в Бельгии текла размеренно и мило, в Хауорте дела шли далеко не гладко. Из папиного сентябрьского письма мы узнали, что деревню поразила холера. Многие люди пали жертвами смертельной болезни. Среди них был и очаровательный молодой викарий Уильям Уэйтман, который после визита к больным и бедным заболел и умер.

Беда не приходит одна, и та осень не стала исключением. В конце октября наш бренный мир покинула Марта Тейлор, также от холеры. Казалось невозможным, что Марта умерла в столь первоклассном учебном заведении, как «Шато де Кукельберг» в Бельгии! У меня никогда не было более беззаботной подруги, чем Марта; она была любимицей всей семьи и верной спутницей своей сестры Мэри. И вот, к моему горю и изумлению, ее жизнь оборвалась в двадцать три года, не успев по-настоящему начаться.

Третий удар последовал всего через несколько дней. Папа написал, что тетя Бренуэлл скончалась от кишечной непроходимости. Потрясенные подобной вереницей скорбных событий, мы с Эмили засобирались домой. Хотя мы уже не успевали на похороны, но понимали, что должны немедленно вернуться в Англию. Папа и брат остались одни, им нужна была женщина для ведения домашнего хозяйства.

В вечер перед отъездом я была в дортуаре одна и со слезами на глазах собирала чемодан. Меня печалили не только кончина тети, Марты и Уильяма Уэйтмана, но и жестокая внезапность отъезда, отторгавшего меня от жизни, которую я полюбила. Вдруг в дальнем конце спальни отворилась дверь. Послышались шаги, мужские шаги, – я сразу их узнала; они затихли у белой занавески, после чего раздался голос месье Эгера:

– Мадемуазель Шарлотта? Можно войти?

Я разрешила сквозь всхлипы. Он отдернул занавеску, приблизился ко мне и промолвил с неподдельной мягкостью и искренностью:

– Скорблю о вашей утрате.

За эти слова я поблагодарила его. Он подошел еще ближе и вложил в руки книгу. Сквозь слезы я разобрала немецкий текст и добротный переплет.

– Что это?

Месье протянул мне носовой платок – ритуал, бессчетное множество раз повторявшийся за последние девять месяцев после наших стычек на уроках, – и, как всегда, я приняла платок, чтобы высушить слезы.

– Это подарок. Надеюсь, он позволит вам продолжить изучение языка, который вы только начинаете по-настоящему понимать.

– Спасибо, – еще раз поблагодарила я, тронутая тем, что он позаботился обо мне.

Когда я вернула платок, месье на мгновение нежно сжал мою руку, и тепло его драгоценного прикосновения заставило меня задрожать.

– Мне известно, каково утратить горячо любимого человека.

Я молча кивнула, не в силах говорить из-за комка в горле; я решила, что он имеет в виду смерть отца или матери. Но я ошиблась. Он тихо продолжил:

– Вы знаете, что я уже был женат?

В моем голосе прорезалось удивление.

– Нет, месье.

– Ее звали Мари Жозефина Нуайе. – Это имя он произнес с благоговением; на его голубых глазах выступила влага, и он сморгнул. – Мы едва успели пожениться, когда разразилась революция тысяча восемьсот тридцатого года. Я присоединился на баррикадах к националистам. Мой юный шурин погиб у меня на глазах. За свободу Бельгии пролилось немало крови. Ровно через три года мои жена и ребенок заболели и оба умерли от холеры.

Из моих глаз брызнули свежие слезы.

– Мне очень жаль, месье.

Теперь мне было ясно, отчего у него столь часто мрачный вид, почему он клокочет, как кипящий чайник. Никто не способен пережить подобные страдания и остаться прежним!

– Это было давно. Я рассказал вам, только чтобы вы поняли: вы не одиноки. Я сочувствую вам.

– Хотя невозможно сравнивать наши утраты, месье. Я лишилась двух друзей и любимой тетушки, но не жены и ребенка.

– И все же ваша утрата невосполнима. Ваши чувства глубоки, мадемуазель, но заверяю вас: боль со временем утихнет. Однажды вы оглянетесь назад, и вместо печали ваше сердце согреют нежные воспоминания.

Я снова кивнула со слезами на глазах, и он в очередной раз протянул мне платок.

– Оставьте его себе, мадемуазель. Вам он нужнее, чем мне. И помните: мы всегда охотно примем вас с сестрой. Расставание печалит и меня, и мадам. Вы стали нам совсем как родные. Приведите в порядок домашние дела, отдайте дань памяти тетушке и возвращайтесь, если пожелаете.

– Правда? – Все происходило так молниеносно, что я не успевала подумать о будущем. – Разве вам не придется нанять другого учителя английского на время моего отсутствия?

– Мы можем взять кого-нибудь до Рождества. Если нужно, ваше место будет ждать вас. Хотите ли вы вернуться к нам в Брюссель, мадемуазель?

Когда я встретила его взгляд, мои глаза вновь наполнились слезами, но теперь это были слезы благодарности.

– Oui, monsieur. Очень хочу.

 

С того самого мгновения, как я ступила на родную землю, я скучала по Бельгии. Я привезла домой бесценное письмо отцу от месье Эгера, в котором тот восторженно отзывался о наших успехах в пансионате и красноречиво умолял позволить нам с Эмили возвратиться на последний год обучения – на сей раз с жалованьем в обмен на наши преподавательские услуги. Однако необходимо было разрешить два важных вопроса, прежде чем папа одобрил бы наше возвращение: кто будет вести дом после смерти тети Бренуэлл? И что делать с моим братом? В том году брата уволили с поста на железной дороге из-за скандала с пропавшими средствами. Новой работы он не нашел и все время ошивался в таверне «Черный бык». Смерть тети и Уильяма Уэйтмана произвела на него огромное впечатление.

Одним бурным ноябрьским вечером мы сидели у камина в пасторате.

– Уилли совсем о себе не думал, – посетовал Бренуэлл. Взгляд его был влажным и отупевшим от выпивки. – Его волновали только бедные, больные и немощные. «Кто позаботится о них? – сокрушался он. – Кто займет мое место?» На свете не было человека лучше, попомни мое слово! А тетя… боже мой! Я проводил у ее кровати круглые сутки. Я стал свидетелем таких мучительных страданий, каких не пожелал бы злейшему врагу. Двадцать лет она заменяла мне мать, руководила и наставляла в счастливые дни детства – и теперь ее нет. Что мне делать без нее? Что нам делать?

Я ласково взяла его за руку.

– Единственное, что мы можем сделать, – это чтить ее память разумом, сердцем и всем своим поведением. Жить так, чтобы она гордилась нами.

Брат тупо уставился на меня, не в силах уловить намек.

– Ты должен меньше пить, Бренуэлл, – пояснила я. – Хватит!

– А чем же мне заняться? В этой забытой богом деревушке некуда приткнуться.

В декабре Анна написала из Торп-Грин, предлагая решение проблемы: Робинсоны были не прочь нанять Бренуэлла учителем к своему сыну, Эдмунду-младшему. Вопрос с хозяйством также отпал: Эмили объявила о своем намерении остаться дома и помогать отцу. Это не удивило меня, я знала, как сестра тосковала по нашим пустошам. Через несколько дней я получила письмо от мадам Эгер. Она подтвердила предложение, содержавшееся в письме ее мужа.

Поделиться:





Читайте также:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...