Начальная Программа Бенджамина 8 глава

Я уверен, что однажды мы положим конец всем болезням, связан­ным с повреждениями мозга, либо потому, что научимся их всегда вылечивать, либо потому, что придумаем способ получше: научимся их предотвращать. Этот день будет по-настоящему великим днем как для детей, так и для родителей, а также для всех сотрудников Институ­тов Достижения Человеческого Потенциала в Филадельфии, Бразилии, Италии, Мексике и Японии. Наступит ли тогда конец долгим годам работы с детьми? Я полагаю, что нет. Ведь невозможно наблюдать за детьми с серьезными повреждениями мозга, которые день за днем пробивают свой путь к здоровью, без того чтобы не прийти к одному

поразительному выводу. Судите сами.

Возьмем Ребенка А (среднестатистического). Ему восемь лет, и он соответствует среднему уровню развития, то есть может делать все, что обычно умеют делать дети в этом возрасте.

Теперь возьмем Ребенка Б (с повреждением головного мозга). Ребе­нок родился с сильным повреждением мозга, его мозг содержал мил­лионы, или скорее, миллиарды

мертвых клеток. Мы обучили родите­лей этого ребенка, после чего они лечили его в течение пяти лет, и в настоящее время ребенку восемь лет, и он выполняет действия точно так же, как среднестатистический Ребенок А, хотя все так же имеет миллионы мертвых клеток головного мозга.

Это явление мы наблюдаем снова и снова. Сколько еще мы можем смотреть на это и не задавать себе вопроса: «Что, черт возьми, не так с Ребенком А (но ни в коем случае не с Ребенком Б)?»

Ведь очевидно, что если Ребенок Б с миллиардами мертвых клеток головного мозга делает все точно так же, как и здоровый (среднеста­тистический) ребенок того же возраста, то получается, что что-то не в порядке с Ребенком А.

Долгие годы мы неизбежно наблюдали это.

А сейчас давайте возьмем Ребенка В (у ребенка В отсутствует одно полушарие мозга). После рождения Ребенок В не имел никаких от­клонений, но через некоторое время у него возник сгусток крови в одном полушарии мозга. В трехлетнем возрасте у него полностью па­рализовало правую сторону тела. Кроме того, у него начались сильные судороги. Его состояние быстро ухудшалось, и стало ясно, что если не вмешаться, то он не выживет. Мы вмешались. Наш нейрохирург уда­лил ему левую половину мозга. Удалили не только кору, но полностью все полушарие, кроме гипоталамуса и хвостатого ядра. Сейчас Ребенку В восемь лет, и он может все, что может Ребенок А.

Как долго нейрохирург может смотреть на такое и не задавать себе вопроса: «Что, черт возьми, не так с Ребенком А? Почему Ребенок А с неповрежденным мозгом не делает все лучше, чем Ребенок В, у кото­рого только одно полушарие мозга, а другое полушарие в стеклянной банке?"

Долгие годы нейрохирург наблюдал подобное.

Почему на самом деле оба ребенка, Ребенок Б и Ребенок В, с оче­видными глубокими повреждениями мозга способны делать все точно так же, как и Ребенок А с относительно неповрежденным мозгом.

Если кто-нибудь наблюдал это и потом размышлял над этим много лет, то он неизбежно придет к простому и ясному заключению. Сред­нестатистический ребенок не выполняет и половину из того, что он способен делать, и любой, кто думал над этим, знает это. Как еще мы можем объяснить этот феномен, известный под названием «Р.Т.А.»? (Родительско -Учительская Ассоциация - Ред.)

Где еще можно встретить обывателей, которые обучают специалис­тов их работе? Все знают, что что-то не в порядке, но никто не знает, что именно. Один отец говорит, что школе необходим плавательный бассейн. Мать полагает, что школьный день слишком длинный - или, наоборот, слишком короткий. И так далее. Все сходятся только в од­ном: что-то не так.

У нас есть возможность общаться с группами матерей по всему миру и я снова и снова задаю им один и тот же вопрос: «Считает ли кто-нибудь в этой комнате, что ее ребенок может делать все, на что способен? Если да, то, пожалуйста, поднимите руку». До сих пор еще никто и никогда руку не поднял. Но ведь есть застенчивые матери, всегда допускаю я, и тогда я задаю им тот же вопрос, но немного в другой форме. «Поднимите, пожалуйста, руки те из присутствующих, кто чувствует, что их ребенок способен на большее». И тогда все ма­тери дружно поднимают руки.

Возможно ли, чтобы все матери в мире оказались правы в своем мнении, что здоровые дети не выполняют всего того, на что способ­ны?

Возможно ли, что среднестатистический ребенок способен на боль­шее по сравнению с тем, чего от него ожидают?

Возможно ли, что мы сильно недооцениваем наших детей?

Есть ли доказательства того, что дети могут выполнять более слож­ные задачи, чем те,

которые они обычно могут выполнять в опреде­ленном возрасте?

Конечно, есть, и что интересно, такие дети гораздо более счастливы,

чем все остальные.

В Австралии живет пара олимпийских чемпионов - мистер и мис­сис Тиммерманс. В настоящее время они занимаются тем, что обучают младенцев плаванию. Еще много лет назад доктор Фэй заметил, что если вы положите однодневного ребенка на живот в воду

глубиной в несколько сантиметров, то он задержит свое дыхание, если его лицо окажется под водой, а, подняв голову, начнет дышать снова. А почему бы нет? Он плавал, практически, все предыдущие девять месяцев. То, что сделали Тиммермансы, имело отношение к наблюдению доктора Фэя. В начале 70-х годов у нас была возможность увидеть это своими глазами во время посещения Тиммермансов в Мельбурне.

Было по-настоящему веселым и приятным зрелищем наблюдать за дюжиной розовеньких двух-трехмесячных младенцев, резвящихся в бассейне вместе с их симпатичными матерями в бикини. Я не скоро забуду эту общую замечательную картину, когда каждая мать индиви­дуально несколько раз окунала своего младенца в очень теплую воду большого бассейна. Затем матери бросали своих младенцев в воду, и они с очевидным наслаждением плыли к поверхности, пока снова не попадали в руки матерей. Дети плавали с явным удовольствием.

Мы сфотографировали трехлетнюю дочь Тиммермансов Клэр Тим­мерманс, заработавшую спасательский значок Красного Креста за то, что с легкостью отбуксировала свою мать через весь бассейн, чем

очень гордилась.

Ее двухлетний сын все время настаивал, чтобы я бросал его в глу­бокую часть бассейна, из которой он все время выбирался и снова требовал, пока я, а не он, не устал от этой бесконечной игры.

Австралия окружена морями, и само ее название подразумевает «Южные моря». Может быть какой-нибудь особый генетический код этих австралийских детей, какой-нибудь водный императив заставляет их плавать? Но эти дети не были аборигенами пятью поколениями раньше. Их родители гуляли по живописным зеленым долинам Ан­глии, а Тиммермансы родились в Голландии. Тому, кто не знаком с человеческим потенциалом, это показалось бы странным.

Я вспоминаю одного моего армейского друга - Джона Иглбулла. Джон был вождем племени Сиу. У него было высшее образование, как и подобает вождю племени Сиу, и во время обучения на офицерских пехотных курсах наши койки стояли рядом, поскольку его имя начи­налось на Е, а мое на D. Япомню тот день, когда Иглбулл с особой гордостью показал мне фотографию своего двухлетнего сына. Пос­мотрев на нее, я слегка разволновался. На фотографии был запечатлен крошечный двухлетний мальчик, который один, без помощи других, сидел верхом на взрослой лошади с уздечкой в руках.

Я сказал Иглбуллу, что это опасное занятие для ребенка.

«Что опасно? - спросил он. - Фотографироваться?»

«Представь,- сказал я, - что лошадь тронется».

«Это бы испортило фотографию», - ответил Иглбулл.

«Но ведь никто не придерживал твоего сына. Он мог упасть и раз­бить себе череп», - объяснил я.

«Слава богу, это его лошадь, — сказал Иглбулл терпеливо, словно объяснял это ребенку. —Я не знаю никого дома, кто смог бы вспомнить день, когда мой сын не умел ездить верхом, так же как и ты не знаешь никого, кто бы вспомнил время, когда он не умел ходить».

Замечательный писатель Джэймс Уорнер Беллах - автор рассказов об индейской кавалерии и об истории после гражданской войны — од­нажды описал племя Сиу так: «Пять тысяч всадников лучшей в мире легкой кавалерии». А почему бы и нет? Подобно моему другу и его сыну эти люди родились на лошадях.

Разве превосходное искусство верховой езды не тот самый врож­денный зов наездника, который звучит в генах любого индейца из пре­рий в течение сотен тысяч лет, которые необходимы генетическому коду? Могло бы так показаться, ведь, действительно, индейцы - пре­восходные наездники..., пока кто-нибудь не вспомнит, что до прихода

испанцев всего каких-нибудь пятьсот лет назад ни один американский индеец лошадей и в глаза-то не видел.

В начале 1960 годов я узнал об одном человеке из Японии, до­кторе Шиничи Сузуки, который, как говорили, обучал сотни детей в возрасте двух, трех и четырех лет игре на скрипке. В музыке я мало что смыслю и никогда не мог запомнить ни одного мотива, но у меня есть друзья - первоклассные музыканты, которые рассказали мне, что скрипка –

один из самых сложных музыкальных инструментов. Чело­век, рассказавший мне эту историю о японских детях, играющих на скрипке, сам в нее не верил и полагал, что научиться играть на музы­кальном инструменте в возрасте трех лет не сможет ни один ребенок. Я же поверил в эту историю мгновенно, поскольку все мои открытия за двенадцатилетний период привели меня к выводу, что любой кро­шечный ребенок может научиться делать все, что взрослый человек сможет разумно представить ему для изучения. Я был убежден, что крошечный ребенок обучается самым невообразимо сложным пред­метам (как, например, языкам) без малейших усилий.

Из всех мною накопленных знаний и фактов я сделал следующий [ вывод: когда дело доходит до восприятия необработанных данных спонтанно и без напряжения, ни один взрослый не сравнится с двухлетним ребенком. Я даже записал Первый Закон Домана по Человеческой Динамике, который гласит: «Все взрослые люди являются безнадежно умственно отсталыми по сравнению с любым двухлетним ребенком».

Все, что касалось этой истории, вписывалось в рамки моих знаний и взглядов. Естественно, я поверил в нее. Человек, рассказавший мне историю о японских детях и не веривший в нее, был заметно расстро­ен, когда я сразу же в нее поверил, впервые услышав об этом.

Прошло десять лет, прежде чем мы с Кати добрались до японского города Матсумото, в котором жил этот гений из гениев: доктор Сузуки. Доктор Сузуки был настолько любезен, что организовал концерт спе­циально для нас. Я должен вам сказать, что из всех прекрасных видов, когда-либо восхищавших меня своей изысканной красотой, немногие могли бы сравниться с образом пятидесяти крошечных японских де­вочек и мальчиков возрастом от трех до шести лет, два часа исполняв­ших на сцене не какую-то там песенку «У старого МакДональда есть ферма», а Баха, Моцарта, Бетховена и Листа. В моих воспоминаниях о том потрясающем вечере, проведенном в Центре талантливых детей, надолго осталась маленькая четырехлетняя девочка, которая была так хорошо подготовлена, что играла полностью весь концерт. Она стояла в первом ряду на сцене и играла с особым выражением, энтузиазмом и красотой. В середине этого прекрасного концерта она остановилась и тихонько наклонилась, чтобы положить скрипку на пол. В это время к ней подошла мама, и они вместе покинули аудиторию. Через несколько минут они вернулись, и девочка продолжила играть.

Единственный раз в моей жизни мне приходилось наблюдать, как виртуоз покидает сцену во время концерта, чтобы сходить с мамой в туалет, потому что, несмотря на то, что эта девочка превосходно играла на скрипке, она все еще не могла сама позаботиться о себе в туалете.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мои глаза влажнеют при воспоминании об этом дне, и я снова чувствую трепет от созерцания красоты этих восхитительных счастливых детей, торжествующих от удовольствия играть на сцене.

Японская цивилизация, конечно, относится к самым древним на земле, и, как все знают, японцы очень умные и талантливые люди. И кто-то подумает, что, конечно, где-то в их древнем генетическом коде записано их стремление к музицированию, которое позволяет именно японским детям играть Бетховена на скрипке..., пока кто-нибудь не вспомнит, что всего лишь немногим более ста лет назад первый японец услышал музыку Бетховена и увидел скрипку.

Доктор Сузуки научил игре на скрипке тысячи маленьких детей. Тысячи особенно одаренных детей? Да. Их особый дар - это их мате­ри, которые привели этих детей к нему, чтобы иметь такую возмож­ность.

Я уже рассказывал, как замечательный человек, доктор Раймундо Верас из Бразилии, научил читать однолетнюю девочку на трех языках, и когда ей исполнилось три года, она могла читать целые книги на португальском, английском и немецком языках. Хотя, как

вы помните, ей был поставлен диагноз «синдром Дауна». Доктор Раймундо Верас научил читать десятки детей с «синдромом Дауна» до того, как им исполнялось четыре года. В наших Институтах термины «монголоид» или «синдром Дауна» были навсегда заменены другим термином: мы называем их «детьми Вераса».

Многое было сказано о генетической природе «синдрома Дауна», но я никогда не встречал никого во всем мире, кто верил бы в их гене­тическое превосходство. Да я и сам

не верю.

Я всегда любил кататься на лыжах, но, так как научился этому во взрослом возрасте, я никогда не показывал выдающихся результатов. Я пробовал восполнить нехватку своих способностей с помощью перво­сортной амуниции и первоклассных инструкторов, но это не особенно мне помогло. Я обычно стоял на вершине склона и делал вид, что лю­буюсь пейзажем, на самом деле, пытаясь успокоиться. Я стоял в своей дорогой шапочке и со своими дорогими лыжами фирмы «НЕАD», еле сдерживая страх, пока не услышал сзади крик пяти- или шестилетнего мальчишки: «С дороги, мистер!» - и он пролетел мимо вниз по скло­ну на своих деревяшках с резинками, лихо поворачивая на вираже. Он не мог правильно произнести слово «слалом», но выполнял его мастерски!

Является ли способность кататься на лыжах генетической предрас­положенностью детей из штата Вермонт? Когда я был мальчиком, толь­ко богатые люди могли кататься на лыжах и делали это в Швейцарии. В Вермонте же в это время делали восхитительный кленовый сахар.

В 1971 году моя книга «Как научить вашего ребенка читать» была опубликована уже на двенадцатом языке - японском, и с тех пор для меня открылся новый мир.

В Японии я обнаружил целую группу истинных гениев, когда я был приглашен Ассоциацией Раннего Развития (А.Р.Р.) и японским «Ридерз Дайджест», чтобы прочесть лекцию в этой прекрасной стране.

А.Р.Р. была выдающейся организацией, осуществлявшей многое из того, на что я хотел бы посмотреть. Она была продуктом блестящего ума доктора Масааки Хонда, педиатра, мистера Тошиюки Миямото, выдающегося издателя и мистера Масару Ибука, гения, чей интеллект не знал границ. Не довольствуясь своим положением основателя Кор­порации Зопу и ее председателя правления, он написал самую замеча­тельную книгу на свете, которую я когда-либо читал. Она называлась «Детский сад - это слишком поздно», прочитать ее обязаны все моло­дые родители и те, кто собирается ими стать. И, наконец, в Ассоциации был мистер Акира Таго, первоклассный педагог.

В моей памяти живы обстоятельства моего первого посещения А.Р.Р. в Токио, во время которого я познакомился с моим коллегой профессором Исао Ишии, с которым я долго состоял в переписке. Пер­вый раз я увидел этого потрясающего человека в окружении двух-, трех- и четырехлетних японских детей, которые сидели полукругом вокруг него и, не отрываясь, смотрели ему в рот. Несмотря на то, что мы долго ждали момента нашей первой встречи, ни он, ни я и виду не подали, что узнали друг друга, чтобы не нарушить волшебные чары между ним и детишками.

В Японии существуют несколько форм письменности. Одной из них является кандзи (иероглифическое письмо), которая состоит из китайских знаков. Их тысячи, и каждый в отдельности может обоз­начать целое слово. Другая форма письменности - это кана (японская слоговая азбука), существует два ее типа, каждый из которых включает 90 слогов. Первый тип — это фонетический алфавит, который был рас­пространен в Японии. Первоклассники сначала изучают кана, а уже потом постепенно переходят к кандзи. Чем дальше они продвигаются в обучении, тем лучше они знают кандзи.

Профессор Ишии начинал преподавателем университета, и усердно работая, поднялся по карьерной лестнице до учителя в детском саду. Когда он начал работать с детьми, он совершенно ясно осознал, что они легко могут выучить кандзи так же, как и кана, причем намного лучше взрослых. Прочитав мою книгу, он экспериментировал с обу­чением кандзи малышей и «умственно-отсталых» детей постарше. Он был поражен, когда обнаружил, что чем меньше дети, тем легче они читают на кандзи.

И вот, наконец, мы встретились. На уровне своего лба он держал набор карточек, размером около 25 квадратных сантиметров и на каж­дой из них был изображен символ кандзи. Все дети наблюдали очень сосредоточенно. Неожиданно он показал карточку на

долю секунды. Это произошло настолько быстро, что этот сложный китайский символ даже не успел отпечататься в памяти. «Обезьяна!» - закричали малень­кие дети хором. «Птица», «автомобиль», «рука», «ступня», «мама», «папа», «клубника» и так далее: он показал от тридцати до сорока кар­тинок без всякой последовательности. Эти маленькие дети не только читали, причем читали легко и радостно, но читали сложные кандзи, а не фонетические кана.

В другой комнате нам показали малышей, которые рисовали под руководством знаменитого японского художника-иллюстратора. Они рисовали весело и очень красиво. Они рисовали не пальцами, а кис­точками и маслом.

Еще в другой комнате мы увидели двух-, трех- и четырехлетних детей, сидящих полукругом вокруг привлекательной американской де­вушки, чья главная задача заключалась в том, чтобы просто разгова­ривать с японскими детьми, но только на английском языке. Кэти и я наблюдали с восторгом, как эта девушка и дети поддерживали беседу на английском языке.

Здесь наша давняя мечта стала реальностью. Наши сердца сильно бились, а наши души высоко воспарили.

А.Р.Р. делала многое из того, возможность чего давно предполага­лась нами.

Разве не давно мы учим читать малышей, в том числе и детей с сильными повреждениями мозга? Разве не давно мы учим малышей считать так быстро, что ни один сотрудник Института в этом не может с ними сравниться?

Разве не являются моим богатством сотни писем от матерей со всего мира с рассказами о том, что произошло с их детьми, после того как они научили их читать?

И когда порой у меня опускаются руки — не иду ли я в свой офис, не закрываю дверь ли и не читаю ли письма от матерей об их детях - и о здоровых, и о больных?

Разве не эти письма возвращают мне силы своей доброжелательнос­тью и единственным желанием дать своим детям лучшее завтра?

Разве не очевидно, что у австралийских детей нет особых способ­ностей к плаванию, у детей Сиу — к езде верхом, у детей из Вермон­та - к катанию на лыжах, у детей из Филадельфии - к чтению, у детей из Японии — к игре на скрипке и так далее, и тому подобное по всему миру?

Разве не очевидно, что все дети могут стать кем угодно, и предо­ставление им этой возможности умственно развиться — это радостный процесс и для мамы, и для ребенка?

Трудно себе представить, каким будет мир завтра, когда все узнают правду о маленьких детях и каждый ребенок получит возможность узнать обо всех тех чудесных вещах, о которых стоит узнать, и будет способен сделать все те великие дела, которые нужно сделать.

Что мы должны сделать, чтобы этот прекрасный день настал, — я стараюсь вам рассказать все, что хотел бы, в одной книге и понимаю, что это невозможно. Ведь эта книга посвящена тому, как сделать детей с повреждениями мозга здоровыми. Но, занимаясь этим, мы научились тому, как сделать здоровых детей - еще здоровее. А это уже совсем другая история, не правда ли?

32.

СЕМЬЯ - ЭТО РЕШЕНИЕ

ВСЕХ ПРОБЛЕМ

С тех пор как существуют дети с повреждениями мозга, мир делится на два лагеря. И эти два лагеря существуют до сих пор.

К одному лагерю принадлежат люди, которые полагают, что дети с повреждениями мозга безнадежны и они должны быть помещены в специальные учреждения, подвержены медикаментозному лечению и после этого забыты. Люди, которые разделяют эту точку зрения, при­числяют себя к «реалистам». Их очень беспокоят «ложные надежды», как они это сами называют.

К другому лагерю принадлежат люди, которые полагают, что дети с повреждениями мозга не безнадежны. Они верят, что для этих детей су­ществуют возможности значительно поправить свое положение и даже, может быть, полностью вылечиться. Людей, которые разделяют эту точ­ку зрения, люди, называющие себя «реалистами»,

называют «мечтате­лями». «Мечтатели» не понимают термина «ложные надежды».

«Как это надежды могут быть ложными?» — удивляются они. Не­ужели людям не стоит надеяться, что однажды наступит мир во всем мире? Перед лицом тысячелетий смерти и разрушений на Земле, не­ужели это ложная надежда? Неужели родителям маленьких детей, ко­торые слепы, глухи и парализованы, нельзя позволить надеяться на то, что дети должны иметь свой шанс? Неужели это не наша забота, как цивилизованных людей,

которые любят детей, дать шанс этим детям, чтобы бороться и стать здоровыми?

Мечтатели задают огромное количество подобных мучительных вопросов. Они беспокоятся лишь об одной возможной опасности, ко­торую они называют «ложное отчаяние».

Нас обвиняют в том, что мы, так же как и наши родители, относимся к мечтателям. В некотором смысле, мы действительно мечтатели. И, к тому же, мы гордимся нашей мечтой. В самом деле, мы гордимся нашими мечтами. Мы мечтаем, чтобы слепые, глухие и очень больные дети стали здоровыми. И это достойные мечты. Но, кроме того, мы еще и упрямые реалисты и, что очень важно, прагматики.

Нас интересует результат и больше ничего. Мы живем в реальном мире в наших институтах, как и наши семьи. Мы днем и ночью живем рядом с пятью сотнями врожденно парализованных, немых, испыты­вающих судороги и рвоту детей - едва ли это можно назвать миром грез. Если и существует мир грез, то он находится по ту сторону нашей \ каменной стены. А тем, кто говорит отчаявшимся родителям: «Пере­станьте так много беспокоиться, лучше приведите своего ребенка че­рез шесть месяцев и мы посмотрим, есть ли у него какие-то улучшения», - можно лишь сказать: «Что ж, мечтайте - через шесть месяцев он будет отставать ровно на шесть месяцев больше».

Наши семьи знают, что у их любимых детей огромные проблемы.

Они ни перед чем не останавливаются в поисках решения. У них есть мечта, что их любимый ребенок будет здоров. Это - по-человечески, и это - естественно. Так думать и мечтать об этом - правильно. Но они идут за своей мечтой и совершают при этом поступки - реальные, практические и эффективные.

Каждый день в наших Институтах мы имеем дело и с удачами, и с провалами. Мы не убегаем от проблем и никогда не сдаемся.

За всю историю не было ни одного ребенка с повреждением мозга, которого бы вылечили, поместив его в специальное учреждение, на­пичкав седативными средствами и забыв о нем. Это и есть та самая реальность, которая происходит, когда больной ребенок попадает в руки «реалистов».

Но существуют реалисты и другого рода - те, которые закатывают рукава и принимаются за дело, превращая свои мечты в реальность посредством тяжелых усилий и работы.

Мы одновременно и мечтатели, и реалисты, как и наши родители.

Очень грустно, но, к сожалению, для родителей детей с поврежде­ниями мозга привычно слышать, что они должны избавляться от своих больных детей. Их убеждают, что самый благой поступок — это помес­тить ребенка с повреждением мозга в специальное заведение и тем самым «сохранить оставшуюся часть семьи». Аргументом служит ут­верждение, что необходимо равномерно разделять свое время. Ведь ро­дители уделяют больному Билли значительно больше времени, чем его здоровой сестре Мэри, и поэтому Мэри будет ревновать и обижаться на мать и отца — потому, что Мэри требует столько же внимания, сколько Билли. В общем, родители должны быть уверены, что здоровой Мэри они уделяют ровно столько же времени, сколько больному Билли.

Эта идея, конечно же, основывается на предположении, что у роди­телей не хватает любви и нежности на обоих детей: больного и здоро­вого, и, следовательно, нужно пропорционально делить то, что есть. Возможно, для изобретателей этого омерзительного замечания, действительно, любви явно не хватает. Однако, огромному большинству родителей ее вполне достаточно на всех своих детей, не важно — здо­ровы они или нет.

Люди — это социальные создания. Мы любим собираться в группы. И всегда так делаем. Для начала мы собрались в маленькую шайку под названием «семья». Потом мы объединились в большие банды под названием «племя», «город», «государство»,

«федеральное правитель­ство» и т.д. Правительства приходят и уходят, государства приходят и уходят, империи приходят и уходят. Римской империи не существует больше. Германский рейх собирался жить тысячу лет — и его тоже нет. Но одно всегда остается неизменным — это семья. Мы собирались в семьи с начала всех времен. И спасибо Богу за это. Наши семьи помо­гают нам оставаться в здравом уме и полном рассудке.

А теперь попытаемся понять, почему разные группы распадались, а семья нет? Почему

мы создаем семьи? Я бы предположил, что мы объединяемся в семьи, чтобы распределять свое время неравномерно и уделять это время тому, кто нуждается в нем больше всех. Мы — се­мейные люди, и это то, что мы в действительности делаем. Семья вы­жила в веках по той причине, что мы могли распределять свое время неравномерно.

В моей жизни было три семьи. Моя первая семья - это семья Дома-нов, и это настоящая семья во всех смыслах этого слова. Мы распреде­ляли свое время неравномерно. Мы были очень, очень, очень удачной семьей. Мы были здоровы и счастливы. Мы никогда не теряли членов нашей семьи и дожили до старости. Иногда я уставал или отчаивал­ся или, скорее, приходил в бешенство. Это случалось, когда разница между тем, как обстояли дела, и тем, как все должно было бы быть в отношении страдающих детей, слишком давила на меня. В такие слу­чаи моя жена Кэти собирала детей и говорила: «Знаете, нашему папе сейчас очень трудно. Может быть, мы немного облегчим ему жизнь? Прямо сейчас? Как вы думаете?» И каждый член семьи распределял свое время неравномерно и таким образом, чтобы я получал больше времени и внимания. И это всегда приносило результат. Мое разоча­рование растворялось перед лицом такой любви и поддержки, и я воз­вращался в боевое состояние.

Иногда, когда Кэти была мамой трех маленьких детей и старшей медсестрой у тридцати пожилых пациентов с инсультом, она немного уставала. Тогда я собирал детей вместе и говорил: «Дети, как насчет того, чтобы придумать секретный план? Давайте сделаем наш дом чище, уютнее и спокойнее для нашей мамы. Давайте поможем маме во всем, в чем только сможем. Но чтобы никто не проговорился». Дети на­ходили самые разные способы, чтобы помочь маме. Наш секрет прост: дети распределили свое время неравномерно таким образом, чтобы больше уделить его маме.

А иногда у кого-нибудь из детей наступали сложные времена, тогда мы все опять распределяли свое время неравномерно и уделяли его тому, кто в нем нуждался. Вот так мы жили в семье Доманов.

Я держу пари, что вы в вашей семье поступаете точно также.

Моя вторая семья - это семья в Институтах, и это во многих отно­шениях настоящая семья. В ней мы относимся друг к другу одинаково, и точно так же, как и в своих собственных семьях. Все сотрудники Институтов любят друг друга, и если кому-то из нас это необходимо, то мы также распределяем наше время неравномерно, чтобы дать это­му сотруднику то, что ему необходимо. Это само собой. Никто даже не упоминает об этом. Вот так мы поступаем, и я держу пари, что в любой другой группе, воюющей за лучшую жизнь для всех, поступают так же.

Моя третья семья - это стрелковая пехотная рота. Она была действи­тельно настоящей семьей. В пехотном бою перед тобой только плохие парни. Они стреляют в тебя и пытаются тебя убить. Ты тоже стреляешь в них и пытаешься их убить. В этих условиях вы становитесь очень близкими друзьями, причем очень, очень быстро. За пять минут там могло случиться столько, сколько хватило бы на всю мирную жизнь. Иногда ты перестаешь стрелять на время для того, чтобы проползти под пулями по полю, схватить за ногу раненого солдата и потащить его за собой. Это тоже неравномерное распределение вашего времени. Оно приносит пользу всем и творит удивительные вещи.

Я записался добровольцем в день Перл Харбор, и меня зачислили в медицинскую часть. Однако все оказалось не так, как я себе пред­ставлял, поэтому я попросил перевести меня в пехоту. Они послали меня на офицерские пехотные курсы. Это был потрясающий опыт в моей жизни. За девяносто дней они делали выпускника Вест Пойнт из любого. Ни одной секунды впустую. Эта была самая лучшая школа из всех, где я учился, включая университет. Меня там научили выда­ющимся вещам.

Одним из самых главных принципов, который я там выучил, был закон пехоты. Закон гласил: никогда не бросать раненых. Офицеры пе­хоты никогда не бросают раненых. Чего

только не случается во время пехотного боя, поэтому не оставлять раненых - это жизненно важно. Когда учишься на офицера, тебе кажется, что понимаешь это. А по­том — ты в бою, и парень рядом с тобой получают пулю в грудь. Он падает. Ни на секунду вам не приходит в голову оставить его позади. Не потому, что это закон, которому тебя учили, а потому, что на его месте мог оказаться ты. Если бы скорость восточного ветра была больше на 1,8 м в секунду, тогда тебе пришлось бы лежать на земле с пулей в груди.

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: