Учение М. Лютера о рабстве воли и мистическая концепция отрешённости

Средневековая немецкая мистика оказала большое влияние на протестантизм, а он, в свою очередь, во многом обусловил нынешнее западноевропейское мировоззрение. Уже традиционно наблюдают определённую схожесть идей Майстера Экхарта и Григория Паламы, при этом дальнейшее развитие их концепций различно, а именно, учение Мартина Лютера с одной стороны и учение о нетварных энергиях с другой. Действительно, при весьма значительном терминологическом сходстве понятийного аппарата Экхарта и Паламы и метафорики их текстов, представляется, что это сходство обусловлено, скорее, общим для мыслителей мистическим контекстом. В основе их концепций лежат разные базовые установки, то есть, эти концепции имеют различные источники, потому и в дальнейшем они получают развитие в двух разных направлениях. В частности, отрешённость как идеал мистической жизни развивается в нравственную концепцию человека, выраженную в реформационном учении Мартина Лютера через доктрину о порабощённой воле.

Нет прямых доказательств того, что Мартин Лютер обращался непосредственно к творениям Майстера Экхарта. Но знакомство с текстом другого немецкого мистика, автора анонимного труда «Theologia deutsch», заставила реформатора даже опубликовать этот трактат, снабдив его личным восторженным предисловием. Известно и то, что проблема личных заслуг и добрых дел как средства заслужить милость Бога была для Лютера камнем преткновения, и история его личного обращения стала примером разрыва с любой формой синергизма. Для православных мыслителей, в том числе и Паламы, та или иная форма синергии отражает существо христианской жизни, со-работничество человека и Бога ради спасения и, в мистическом учении Паламы, обожения человека и прославления Бога. При этом личность человека не только не прекращает самостоятельное существование, но, напротив, является тем экраном и субстратом, на котором только и возможно обнаружение действия теозиса. Немецкая мистическая традиция, а затем и Мартин Лютер отстаивают учение о пассивности человеческой воли, поэтому единственным, кто действует ради искупления человека, остаётся Бог. Соответственно, меняются и представления о строении и силах души – и здесь очевидно отличие концепции человека, свойственной немецким мистикам и Лютеру. В рамках немецкой мистики оно проявилось в учении об отрешённости и понимании личности как препятствия для деятельности Бога. Именно у немецких мистиков, раньше, чем у Лютера, проблематика конфликта с «Я» приобретает то звучание, которое будет слышно в дальнейшем во всей протестантской культуре. Но у Лютера отрешённость от всего, что можно назвать «своим», характеризующим человека как личность, то есть, способности воли и интеллекта, выступает уже не как мистическая практика, но как догматическое условие осуществления пути спасения и именно поэтому приобретает характер необходимости и всеобщности. С философской же точки зрения может представлять интерес то, как через доктрину о рабстве воли Лютером решается проблема бытия человека. Оригинальная трактовка реформатором учения о Grund ставит под сомнение бесспорность понимания Grund единственно в онтологическом контексте. Лютер переносит вопрос в плоскость нравственной проблематики. Для Лютера, как представляется, не существовало другого объяснения – бытие человека следует понимать как бытие нравственное. В то время как теозис в православной традиции предполагает перихорезис в онтологическом ключе, Grund в новом протестантском толковании, которому положил начало Лютер, соотносится с «сердцем» - нравственным понятием, характеризующим целостного человека со всеми его духовными переживаниями.

А.Г. Погоняйло

Санкт-Петербургский государственный университет

Идея отрешенности в немецкой мистике и автономия разума в немецком идеализме

Философское сознание, как и обыденное, находится во власти разнообразных автоматизмов – клише и общих мест (ориентиров), направляющих мысль по привычным рельсам. Если станция отправления – средневековье, а назначение – Новое время, то предстоит пересадка (из-за разной ширины пути), более того, не избежать таможенного досмотра и прочих процедур, связанных с пересечением границы. Пересекаемая же в данном случае граница – между средневековым миром порядка держателей авторитета и новоевропейским миром-картиной. Первый описывается в терминах хронотопа, или священноначалия, второй – субъекта-зрителя и объекта-картины (субъект-объектная парадигма). Я пытаюсь совершить некоторое эпохе над этим эпохальным различием, т.е. взять его в скобки с тем, чтобы напрямую связать обе идеи: идею отрешенности в немецкой средневековой мистике (ограничусь примерами из Мейстера Экхарта) и принцип автономии разума у Канта и Гегеля.

«Отрешенность», конечно, главное слово в мистике, и это отрешенность, которая, отрешая от всего, от всех – не только дел, причем даже от набожных, и «образов» (включая образ Бога), но и от самих душевных сил-способностей - воссоединяет с Богом - Творцом, позволяет, по слову Мейстера Экхарта в переводе М.Ю. Реутина «запастись Богом». Человек, запасшийся Богом, имеет Его не в мыслях, а так, что он сам в Нем. И тогда его собственная воля, совершенно лишенная каких-либо свойств, обращается волей божественной, так что такой человек уже обладает всем, чем только хочет.

Толкуя первый стих Книги Бытия, Мейстер Экхарт говорит о Начале (в котором Бог сотворил небо и землю) как об идее, или Логосе (Сыне Божием), т. е. как о разуме: «первом простом начале вечности, том самом, в котором говорю я сейчас» (Мейстер Экхарт. Об отрешенности. М.- СПб, 2001. С. 69).

Это первое простое начало (1) вечности (!), то самое, в котором говорю я сейчас, - оно же и начало для Канта и Гегеля, получившее у них название разума в смысле мышления. И первое, что утверждают оба мыслителя, - это его – мышления (как деятельности) абсолютная автономия.

У Канта мышление самым строгим образом отделено от созерцания, которое стало у него чувственным восприятием. Но оно не «рядом», на одной доске с восприятием, а есть некое восхищение воспринимающего в позицию стороннего наблюдателя себя и своих состояний. Кант это называет суждением: представлением представления…

Точно также за каждым представлением Гегель видит мышление как его – представления – родимое лоно. Представление не врет, но оно – могила истины. Истины мышления. Мы мыслим в стихии (в элементе) мышления, которое, осуществляясь в нас, нас же, в конечном счете, осуществляет: мышление – деятельность всеобщего, творимого, в том числе, и нашими действиями. Помыслить этот конечный счет (логос) сущего - значит отдать себе отчет в том, что, хотя мы и мыслим понятиями, мы мыслим ими постольку, поскольку мыслим и существуем в элементе Понятия; Понятие элементарно, и истина - не соответствие понятия вещи (это всего лишь правильность представления), но соответствие вещи своему понятию.

И.И. Евлампиев

Санкт-Петербургский государственный университет