Новый поворот госпожи Фортуны

И тут в судьбу заурядного советника юстиции решительно вмешалась сама История. 28 ноября 1806 года в польскую столицу вступила наполеоновская армия, и на следующий же день семь тысяч прусских чиновников оказались безработными.

Узнав дурную новость, Миша залилась слезами. Как же они теперь будут жить? Сбе­режений у семьи не оказалось вовсе - лишние деньги обычно перетекали в карманы трактирщиков и винотор­говцев. К тому же у супругов недавно родилась дочурка Цецилия, слабое тщедушное создание, над которым постоянно тряслась.

Но, к удивле­но Миши, лицо мужа в те дни светилось невиданным воодушевлением. Он так носился по дому и так громко распевал арии, что заботливые соседи забегали узнать, не помешался ли господин Гофман от горя.

Когда Гофман провожал, вернее, выпроваживал семью к теще в Познань под предлогом того, что там им «будет спокойнее, сытнее, а он уж как-нибудь перебьется, осмотрится, найдет работу...», на его лице играла ангельская улыбка. О, с каким наслаждением он вздохнул! Свобода! Мундир советника тут же был наказан за все: Гофман с остервенением полчаса топтал его ногами.

Знала бы жена, сколь странный образ жизни он вел в оккупированной Варшаве! Квартиру Эрнст бросил -нечем было платить - и переселился в мансарду опустевшего дворца Мнишеков. По утрам, часам к десяти, Гофман отправлялся в кабачок, где его поили за то, что по вечерам он играл гостям на фортепиано. К тому же из окна трактира было отлично видно, как Наполеон проводил смотр своим войскам.

...После годовой разлуки с мужем Ми­ша все-таки разыскала его в театре в го­роде Бамберге и совершенно растеря­лась, увидев бывшего советника на кача­ющихся лесах декораций и с бутылкой итальянского вина под мышкой...

Она-то думала, муж служит в канцелярии, а он вдруг оказался - может быть, ей по­слышалось? - капельмейстером бамбергского театра. Как это возможно?

 

Мечтать не вредно - мечты сбываются

Эрнст вспомнил свою давнюю меч­ту - сочинить комическую оперу. Он пытался писать их и раньше, измарав из­рядное количество бумаги, но теперь всерьез засел за оперу «Любовь и рев­ность» на текст одной из комедий Кальдерона.

Потом написал не­сколько музыкальных произведений, с работой дирижера он был знаком еще с юности. Поэтому когда его другу, графу Юлию фон Содену, владельцу театра в Бамберге, позарез понадобился капель­мейстер, Эрнст умолил графа попробо­вать его - и вот теперь он на новой должности.

В театре Гофман расцвел: теперь он занимался всем - от сочинения музыки к оперным либретто до репетиций с ор­кестром и создания декораций к спекта­клям.

Новая квартира вполне удовлетво­ряла его эстетическим пристрастиям, а вид из окна на живописные горы и до­лину стимулировал творческое вообра­жение. Его репутация в городе тоже бы­ла исключительной - светский город быстро сообразил, сколь необычен их новый капельмейстер, знающий ла­тынь, греческий, французский и италь­янский, сведущий в литературе и живописи, к тому же в совершенстве владею­щий искусством ведения беседы. Шути­ли даже, что господину Гофману «за раз­говор надо платить отдельно».

У новоис­печенного капельмейстера не было от­боя от частных учеников, и он не отка­зывался от этих уроков - лишние день­ги и полезные знакомства никогда не помешают.

За время разлуки Гофман ожил и по­молодел, Миша же, напротив, сникла и постарела. Задорные ямочки на ее ще­ках превратились в морщинки: умерла их дочка Цецилия. Сообщив об этом Эрнсту, Миша вдруг в ужасе застыла, ис­пугавшись, что сейчас Гофман ляпнет о ее дорогой малышке то же, что он обыч­но с чудовищным пренебрежением бросал о своих почивших родственни­ках...

 

Наваждение

В день, когда Эрнст Теодор Амадей Гофман позвонил в дверной колокольчик вдовы консула госпожи Марк, его жизнь распалась на 2 части - на ту, что была до этого события, и ту, что случилась позже.

Как же не хотелось ему тащить­ся на этот урок! Гораздо при­влекательнее была идея от­правиться в трактир «Роза», глотнуть там живительного «Поморского», а потом, при­мостившись за столом, дописать новую партитуру или закончить музыкальную статью.

Гофман все медлил у двери консула, не решаясь дернуть шнурок ко­локольчика. Сбежать? Нет, нельзя, его ждут. Отныне он дорожит своей репута­цией.

- Господин Гофман?- осклабилось неприятной улыбкой лицо дамы лет со­рока, - мы с нетерпением Вас дожидаем­ся! Я - госпожа Марк.

Трое детей - две девочки и мальчик - понуро стояли возле камина в гостиной, исподлобья разглядывая нового маэстро. Учителя и учеников представили друг другу. Гофман мгновенно оценил взглядом ситуацию: мальчонка ни на секунду не желает расстаться с игрушечным барабаном, младшая теребит в руках куклу. Не похоже, что мысль забросить все это ради скучной музыкальной грамоты внушает им радость.

Гофман взглянул на старшую - Юлию: на вид ей было не больше 13-ти, черноволосая, кудрявая, с миндалевидными лазоревыми глазами, сверкавшими на гладком, как яичко, личике, словно два больших драгоценных камня.

- Ну что же, посмотрим, на что способны дети, - проговорил Гофман и сел за фортепьяно. - Начнем со старшей. Насколько мне известно, Вы уже учились пению? - обратился он к Юлии и тут же заиграл арию.

К его удивлению, девочка послушно запела; поначалу робко, по-ученически, но постепенно ее чистый голос набрал силу и чувственность. Гофман взглянул на ее лицо и в потрясении замер: это больше не была неловкая 13 - летняя девочка, музыка совершенно преобразила ее, и в потемневших глазах Юлии будто распахнулась вся беспредельная бездна страдания, любви и страсти: голос словно вобрал в себя весь огонь женской любви...

Закончив играть, Гофман остался сидеть неподвижно и молча смотрел на Юлию. Потом поднялся и глухо спросил:

- И чему же я могу Вас научить, фройлейн?

Юлия уже снова превратилась в девочку. Покраснев и потупившись, робко произнесла:

- Пению, маэстро.

В тот первый вечер встречи с Юлией, едва добравшись до дома, он схватил с полки «Фрагменты» своего любимого Новалиса. Торопливо перелистал страницы, пока не нашел место, в котором Новалис красноречиво описывал впечатление, произведенное на него «нематериальной, ангельской красотой» некой Софии фон Кун, тоже, кстати, 13-летней.

Значит, лихорадочно крутилось в воспаленном мозгу Гофмана, так бывает, значит, не он один такой! В его судьбе случилась катаст­рофа, которую Гофман всегда предчувствовал, и эта катастрофа носила имя Юлии. Подспудно скребла зловещая мысль: он пойман судьбой, нечто роковое свершилось, больше он не сможет делать вид, что «как все» и с ним «все в порядке»...

В тот незабываемый вечер их первой встречи он сказался больным и слег в постель: тщетно жена звала его ужинать. Миша несколько раз в тревоге заходила к нему в комнату, и он поспеш­но, как застигнутый с поличным маль­чишка, прятал под одеяло ее же ручное зеркальце.

Впервые за 33 года, пристально разглядывая свое лицо, Гоф­ман вдруг обнаружил, что он вопиюще некрасив: лицо в морщинах, широко расставленные глаза, крючковатый нос, огромная плешь. Плюс удручающе маленький рост и тщедушное телосложение. Да он похож на червяка - вот подходящее сравнение!

- Я должен Вам рассказать очень странную вещь, Юлия, - сказал однажды Гофман своей ученице. Он сел за фортепьяно и стал импровизировать. - Так вот, третьего дня я брел вдоль реки в том живописном месте, где она делится на два рукава, и вдруг меня догнал человек лет пятидесяти; слово за слово мы разговорились о музыке, и он пригласил меня в свой небольшой домик, стоявший там же, у подножия холма.

Там этот человек извлек из шкафа пожелтевшие листы партитур - «Орфея», «Армиду», двух «Ифигений». У него оказалось полное собрание сочинений Глюка! Незнакомец выбрал «Армиду», сел за инструмент и заиграл, но тут вдруг я с ужасом заметил, что все листы партитур - белые, на них нет ни единой ноты! А играл он изумительно, у меня из глаз катились слезы. Я словно расслышал в этой музыке все свое будущее - любовь, ревность, надежда, отчаяние. О, какое мучительное отчаяние, но дело не в этом... «О, Вы маэстро?» - спросил я его в конце концов, и тот ответил: «Я – кавалер».

Гофман искоса бросил взгляд на Юлию, чтобы убедиться, понимает ли она вполне, о чем он ей рассказывает. (Кавалер Глюк умер лет двадцать назад.) Юлия завороженно смотрела на Гофма­на своими широко распахнутыми глаза­ми...

После этого более, чем странного рас­сказа Юлия не сочла учителя сумасшед­шим, не посмеялась над ним, не стала бояться его, напротив, она стала дове­рять ему еще больше и ждала приходов маэстро с нескрываемым нетерпением. Он же, поощряемый ее одобрением, стал делиться самыми сумасбродными фантазиями.

Сколько их на­копилось у него в голове! Эрнст расска­зывал девочке про фантастическое ко­ролевство морского царя, про лазоре­вые острова, про свои путешествия с Песочным человеком в царство сна...

Рас­сказы Гофмана всегда сопровождала му­зыка; возможно, Юлия полагала, что ма­эстро делится с ней идеями своих будущих либретто, возможно, она просто упивалась сказками, которые обожала слушать, - неизвестно. Гофман же на­слаждался этим ангельским выражени­ем покорного, всепоглощающего вни­мания на ее лице - никто так не умел его слушать. Всем, включая Мишу, надо было тотчас возражать, спорить, поднимать его на смех...

Кстати, поделившись с Юлией своей историей, Гофман вскоре отправил в «Лейпцигскую газету» рассказ «Кавалер Глюк» - это была его первая проба пера в области беллетристики. Как впоследст­вии отмечали критики, для столь позд­него художественного дебюта рассказ оказался превосходным.

Тем временем в личном дневнике Гофман изливался в нахлынувшей люб­ви к Юлии, заменяя в целях конспирации ее имя словом «искусство»: «Возбужден, романтичен, сумасбродствую», «Это романтическое настроение ут­верждается все с большей силой. Боюсь, как бы оно ни привело к беде».

Гофман не вполне отдавал себе отчет в том, что его так пугало в чувстве к Юлии. Кстати сказать, денно и нощно распаляя себя мыслями о возлюбленной, он со­вершенно не мечтал о физической бли­зости с ней. Такого, как ни странно, ему даже и в голову не приходило.

Чего же он тогда хотел от нее? Чтобы она тоже его полюбила? Конечно, но не только этого, а гораздо, гораздо большего! Тогда чего собственно? В том-то и был весь ужас, что Эрнст сам этого не понимал. Доктор Маркус, приятель Гофмана, знавший о любви капельмейсте­ра и его настроениях, подтвердил, что все это «нездорово и ведет к помеша­тельству». И снова все сходилось на «помешательстве»; неужели ему действи­тельно грозит подобная участь?

 

«Ты - болен! Болен!»

Время шло. Страсть Гофмана все раз­горалась, подобно гигантскому пожару. На пятнадцатилетие Юлии учи­тель подарил ей небывалой величины букет роз (чем, кстати, страшно смутил ее маменьку) и написанный специаль­но для девушки сонет.

В тот празднич­ный вечер он даже отказался вальсиро­вать с ней - красота Юлии обжигала ему глаза: белое платье с короткими ру­кавами, черные волосы заплетены в ко­сы и сколоты на затылке, пылающий ру­мянец и непередаваемое выражение глаз - глубокое, нежное и в то же время немного печальное. На одной из ста­ринных картин, которую Гофман видел когда-то, изображались «глаза души». Теперь он точно знал, что это были гла­за Юлии.

Далее произошло следующее: Юлия про­стодушно показала матери подаренный ей Гофманом на день рождения сонет. Консульша вознегодовала, сочтя текст сонета «неприличным», и намекнула же­не Гофмана «заглянуть в дневник мужа» - нет ли какой тайной причины для его столь романтического настроения.

И вот, вернувшись однажды домой после оперного спектакля, Гофман вдруг заме­тил, что на шее жены висит на шнурке какой-то ключ. Присмотревшись, он уз­нал ключик от собственного письменно­го стола, где прятал дневник.

- Мне нужно с тобой серьезно пого­ворить, - решительно заявила бледная Миша, сжимая в ладони злосчастный ключик.

- Боже, что сейчас будет! - от волне­ния у Гофмана вспотели остатки волос.

- Ты… болен! Тебе надо серьезно лечиться. Зачем этот дурацкий театр, зачем эти оперы, музыка? - всхлипывала она. - Как хорошо нам было в Познани! Ты бо­лен, болен! Ты признаешься в любви к этому своему чудовищному искусству, словно речь идет о женщине. Да, пред­ставь, я сначала решила, что у тебя поя­вилась возлюбленная, и только потом все поняла!

Миша теребила в руках платочек. Гоф­ман потрясенно смотрел на нее. Наив­ная дурочка!

Весной 1812 года вновь началось пе­редвижение французских войск. По Гер­мании один за другим дефилировали полки наполеоновской армии. В мае На­полеон и Мария Луиза должны были проезжать через Бамберг. Гофман усло­вился с Юлией пойти к своему другу док­тору Шпейеру, балкон которого выходил па главную улицу, посмотреть на кортеж.

Когда Наполеон был совсем рядом, Юлия вдруг быстрым движением извле­кла из кос розу и бросила под ноги импе­ратору. Бонапарт взглянул вверх и уви­дел девушку. Судя по всему, он мгновен­но оценил ее красоту, потому что галант­но поднял цветок, улыбнулся и послал Юлии воздушный поцелуй.

Ревность на­бросилась на Гофмана, словно взбесив­шийся цепной пес. Не соображая, что де­лает, Эрнст схватил стоявший тут же уве­систый стул и что было сил швырнул с балкона на улицу. Он хотел размозжить голову Наполеону, но, к счастью, стул с грохотом упал на булыжную мостовую, никого не задев.

Почти лишившегося рассудка Гофмана с трудом оттащили в комнату. Юлия, испугавшись, что она со­вершила какой-то непоправимый про­ступок, вдруг разревелась, как маленькая девочка.

Гофман записывал в дневнике, мило­стиво возвращенном добрейшей Ми­шей: «Нет, невозможно допустить, чтобы заурядная девочка способна была вну­шить такую страсть....Но достаточно бы­ло сегодня утром увидеть ее из окна, как мой бред возобновился. Не могу больше! Ее взгляд, ее взгляд!»

В бамбергском театре играли знаме­нитый романтический спектакль «Кетхен из Хейльбронна» - о любви двух молодых людей, которые не могли быть счастливы на этом свете и реши­лись на то, чтобы вместе лишить себя жизни. За кулисами Гофман помогал те­атральным механикам зажигать бен­гальские огни для имитации на сцене пожара в замке, в котором заключена ге­роиня.

И вдруг ему в голову пришла страшная идея. Схватив несколько бен­гальских огней, Гофман выскочил за ку­лисы и уже собирался подпалить валяв­шуюся там деревянную рухлядь. Но вне­запно странно холодная, трезвая мысль остановила его руку: а вдруг Юлия, на­ходившаяся в зрительном зале, успеет выбраться из театра? Мгновение реши­мости было упущено. Гофман сел на де­ревянную ступень и зарыдал как ребе­нок.

После спектакля он жестоко напился и до утра бродил по парку среди вене­цианских фонарей, кружил вокруг «ста­рика с вилкой» (так бамбергцы называ­ли украшавшую фонтан фигуру Непту­на с трезубцем), обзывая себя «старым дураком», «психом, выжившим из ума». Нет, завтра же он во всем признается Мише и уговорит своего друга доктора Маркуса отправить его в дом для умали­шенных.

 

Дыхание дьявола

 

А в это время на другом конце города консульша Марк, усадив рядом с собой старшую дочь (Юлии уже исполнилось шестнадцать), поведала ей о том, о чем обычно большинство заботливых мате­рей того времени рано или поздно сооб­щали своим дочерям. О том, что после смерти отца состояние их финансов сильно по­шатнулось, что это ужасно, но есть один молодой человек по имени Греппель, превосходный, любезный, элегантный, и главное - богатый, очень богатый коммерсант, владелец одной из гамбургских фирм...

Ночью Юлии снилось, что так любивший ее учитель - а они прекрасно знала, что он любит ее, - превратился в прекрасного принца. «Не может быть, чтобы такой умный, самый лучший на свете маэстро Гофман навсегда остался таким безобразным!» - наутро записала Юлия вдневнике...

...- Я нахожу господина Греппеля обворожительным. Ах, как вы будете счастливы с ним! Ноги его, правда, выворочены и похожи на паучьи, но зато у него прекрасные жабьи глаза, - нашептывал Гофман на ухо совсем растерявшейся Юлии, пока они ехали

в экипаже на увеселительный обед, уст­роенный консульшей. Кроме госпожи Марк, Юлии и Гофмана были приглаше­ны жених Греппель и общие друзья - до­ктора Маркус и Шпейер с супругами.

Ми­ша Гофман тоже, разумеется, числилась в списке гостей, но, чтобы избежать при­сутствия жены, Гофман с утра предусмо­трительно на нее наорал, и та, обидев­шись, осталась дома.

Сначала компания гуляла по большо­му барочному замку в Поммерсфельдене, что под Бамбергом, а потом направи­лась в один из очаровательных местных ресторанов. Множество пустых бутылок из-под бордо и шамбертена уже выстро­илось вереницей на полках посудного шкафа. За десертом подвыпивший Греп­пель осмелел и попытался приобнять не­весту за талию. Юлия сидела неподвиж­но, словно кукла, вжавшись в кресло.

- А ну уберите с нее свои лапищи, а то я сейчас превращусь в бешеную собаку и вас покусаю, - вдруг во всеуслышание обратился Гофман к Греппелю. Маркус и Шпейер принужденно засмеялись, наде­ясь обратить неслыханную грубость в шутку. Пьяный Греппель повернул к Гоф­ману потное красное лицо.

- Господа, может быть, прогуляемся? - промямлила встревоженная консульша.

Но было уже поздно. Эрнст Теодор Амадей Гофман опустился на четверень­ки, подпрыгнул к Греппелю и начал бе­шено, истошно гавкать. Он наскакивал на него, бодал головой в живот и лаял так задиристо, громко и убедительно, что ему стали вторить окрестные собаки. А потом изловчился и... укусил коммер­санта в мясистую кисть. Греппель взре­вел от боли и, слетев со стула, тяжело рухнул на пол. Последнее, что помнил Гофман, - побелевшее лицо Юлии и ее неожиданно рассыпавшуюся по плечам косу...

...Он не видел дьявола, но чувствовал его присутствие. Больше месяца после той жуткой сцены Гофман пролежал в страшной горячке; ему мере­щилось, будто он дирижирует оркест­ром.

- Сегодня утром флейта опять начала действовать мне на нервы, - бормотал он ухаживающей за ним преданной Ми­ше. - А еще этот несносный фагот: ни одного правильного вступления - то он торопится, то запаздывает...

Неслыханное поведение маэстро на злосчастном обеде у консульши Марк получило огласку, и репутация Гофмана в Бамберге оказалась непоправимо ис­порченной: Эрнста изгнали из театра, многие отказали ему от дома.

Даже когда бывший капельмейстер настолько опра­вился, что стал подниматься с постели, в голове у него еще долго царил полный хаос - происходившие с ним реальные события смешивались с фантазиями.

 

Вещие сны

 

В поисках заработка Миша повезла было мужа в Дрезден, где у него имелись влиятельные родственники. Это совпало с беспорядочным отступлением наполео­новской армии, которая неожиданно получила решительный отпор русских, повернувший весь ход войны.

Добраться до Дрездена оказалось очень непросто. Французские стрелки, галопирующие казаки, русская пехота - кто только не попадался им на пути! Пересаживаясь с одного дилижанса на другой, Гофманы проезжали мимо недавних полей сраже­ний.

«Незабываемое впечатление! -не­верной рукой записывал Эрнст в днев­нике. - То, что я так часто видел во сне, сбылось наяву ужаснейшим образом: ис­кромсанные, разорванные на куски лю­ди».

Личное лекарство

Окончательно Гофман пришел в себя только в Берлине, где после окончания войны сердобольные родственники вновь устроили его... советником юсти­ции. Судьба сделала полный круг. Но он был уже совершенно другим человеком. Гофман нашел наконец свое личное ле­карство, спасение и единственный смысл жизни.

Он стал писать - безоста­новочно, как только выдавалось время, ночами напролет, словно спеша освобо­диться от фантазий, буквально затопив­ших его сознание. Не зря Гофман в свое время зашифровал Юлию под словом «искусство». Следы ее образа разброса­ны по всей гофмановской прозе: в «Золо­том горшке»,«Крейслериане», «Коте Мур-ре».

Менее чем за девять лет советник Гофман напишет полтора десятка томов своей полуфантастической прозы. Его будут сравнивать с Вольтером и Руссо, говорить, что он предвосхитил Эдгара По и Бодлера...

Немецкие издатели забросали Гоф­мана предложениями, так как его повес­ти сразу стали пользоваться огромным успехом у публики. Чтобы подстегнуть Гофмана побыстрее предоставить обе­щанный текст, один остроумный франкфуртский издатель выслал писа­телю несколько ящиков отменного рейнского вина.

Гофманы занимали те­перь в Берлине хорошую квартиру. Эрнст перестал рисовать карикату­ры на начальство, а в суде занимал мес­то справа от председателя. Однако Ми­ша день ото дня становилась все печаль­нее: она давно покорилась судьбе, тер­пела эгоизм и дурной характер мужа, но вынести того, что на ее глазах медленно и методично совершается самоубийст­во, она не могла.

 

Все могло быть иначе…

 

Один из друзей Гофмана, случайно столкнувшись в Гамбурге с Юлией, за­чем-то передал Эрнсту ее слова: что «будь Ваш друг немного красивее, я смог­ла бы ответить ему взаимностью». Стои­ло ли пересказывать это Гофману? Он уже знал, что Юлия несчастна со своим коммерсантом, что она бездетна, больна, что бесконечные счета и работа в лавке убивают ее живую душу.

Впрочем, эта ре­альная фрау уже не интересовала Гофма­на - его Юлии больше не было, потому что омерзительный коммерсант Греппель давно уничтожил аромат этого цветка. А ведь все могло сложиться ина­че, если бы не его безобразная внеш­ность, не его уродливая плоть, ставшая непреодолимым препятствием для вели­кой любви.

Из своего тела Гофман словно сделал козла отпущения -он издевался над ним как мог, не обращая ни малейшего внимания на приступы боли и бесчис­ленные сигналы приближающейся ката­строфы. Несмотря на протесты, отчаяние и слезы Миши, Эрнст ежедневно вливал в себя столько рома, что даже са­мый здоровый организм в мире был бы не в состоянии это выдержать.

Писателю сравнялось всего 46, когда летом 1822 года у него неожиданно отнялась одна нога, потом другая, следом отказались пови­новаться руки... Он лежал, прикованный к постели и, почти не мигая, смотрел на залитое слезами лицо Миши. Врачи ставили Гофману страшный диагноз «прогрессирующий паралич».

В июне 1822 года, когда писатель диктовал переписчику свою последнюю новеллу «Враг», к нему впервые за много лет приехал старый друг Гиппель. Он сидел у постели больного, когда тот удивленно воскликнул: «Я здоров! Я не чувствую боли!» На самом деле паралич достиг шеи. И Гофман перестал ощущать свое тело.

Пытаясь хоть как-то оживить его головной мозг, берлинские врачи приложили ему к позвоночнику полосы каленого железа. Это была чудовищная, варварская процедура. Но еще чудовищнее прозвучали слова, с улыбкой произнесенные Гофманом после того, как он мужественно перенес пытку:

- Слышите запах жареного? Прикончили наконец злого уродца!

Через несколько дней, 25 июня 1822 года, Гофман скончался. Он был похоронен на кладбище храма Иоанна Иерусалимского. Памятник, установленный за счет судебного департамента, сообщает, что покойный «отличился как юрист, поэт, композитор и художник» - но не как писатель. Тогдашние корифеи немецкой словесности свысока отнеслись к его «больным фантазиям», но сегодня их имена забыты, а Эрнста Теодора Амадея Гофмана по-прежнему читают не только по-немецки, но и на многих других языках.

ЛИТЕРАТУРА:

1. Гофман Э. Т. А. Полное собрание сочинений в двух томах / Пер. с нем. - Москва: «Альфа - книга», 2011. - (Полное собрание в двух томах).
2. Гофман Э. Т. А. Жизнь и творчество. Письма, высказывания, документы / пер. с нем.; сост., автор предислов., послеслов. и вступит. текстов к разделам К. Гюнцель. - Москва: «Радуга», 1987. - 464 с.,

О нем:
1. Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. - М., 1974. - Стр.463-537.
2. История эстетической мысли. Становление и развитие эстетики как науки. В 6-ти тт.-Т.3.- М.: «Искусство»,1986. - Стр.5-55.
3. Литературная теория немецкого романтизма.- М.,1934.
4. Миримский И. Э.Т. А. Гофман /Вступ. ст. // Гофман Э.Т.А. Избранные произведения в 3-х томах. Т.1. – М.: «Художественная литература», 1962. - Стр. 5-42.

5. Пэгги Л. Наваждение. Пэгги Лу// Караван историй. - 2003. - №11. - Стр. 268 - 278.

6. Россинская С. Страшная, страшная сказка: Литературное расследование, посвященное жизни и творчеству немецкого писателя-романтика для учащихся 8-10 классов// Читаем, учимся, играем. - 2015.- №10. - Стр. 4-10.
7. Тертерян И.А. Романтизм // История всемирной литературы. - Т.6. - М.: «Наука», 1989. - Стр.15-27.
8. Тураев С.В. Немецкая литература // История всемирной литературы в 9-ти т. т. - Т.6. - М.: «Наука», 1989. - Стр.51-55.
9. Художественный мир Э. Т. А. Гофмана. - М.: «Наука», 1982. - 292 с.

10. Эрлихман В. Повелитель фантазий/Вадим Эрлихман// Биография. - 2017.- №1.- Стр. 48-57.

 

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: