Процессы глобализации и политические арены

По мнению Маргарет Арчер, глобализация - это процесс, который приводит к охватывающему весь мир связыванию структур, культур и институтов. Для нее глобализация означает, что на сегодняшний день общества не являются больше первичными единицами анализа. Олброу доказывает, что общества следует рассматривать лишь как систему в окружении других систем и, таким образом, как субсистему мирового сообщества.

В области экономических наук глобализация связывается, прежде всего, с идеей свободного мирового рынка, глобальной массовой культурой и мировым информационным сообществом. Интернациональные предприятия действуют на глобальном товарном и финансовом рынке на основе высоких информационных технологий, а труд конкурирует на глобальном рынке труда. Неоклассическая модель закрытой рыночной экономики здесь транснационализируется. Теория международных отношений Розентау прогнозирует развитие в направлении к “одному миру”. Национальные государства, по Мейеру, представляют собой лишь подсистемы общей мировой политики. В соответствии с этим они все больше делегируют свой суверенитет в пользу объединения в наднациональные организации ⁵.

Теория мировой системы Уоллерстайна тоже исходит из концепции мировой капиталистической экономики, которая в Новое время распространилась по всей планете. Однако ее интеграция произошла благодаря торговым и производственным взаимосвязям, причем национальные государства были до некоторой степени насильственно организованы в основанную на эксплуатации трехполюсную структуру: центр - полупериферия - периферия. Правда, Уоллерстайн видит в будущем социалистическое мировое правительство, так как международный капитализм из-за своих собственных противоречий обречен, в конечном счете, на поражение.

Действительно ли национальное государство является уходящей моделью современности, как это описывают выше приведенные теории? Рассмотрим дискуссию об изменении значения национального государства в ходе глобализации несколько подробнее: нация является центральным понятием, обозначающим включение человека в политическую систему, которая благодаря дифференциации (включения “подобных” и, соответственно, исключения “других”) создает когерентность (взаимозависимость). Андерсон говорит о национальном государстве как о “воображаемом сообществе”. Он указывает на его моральный фундамент, национальную идентичность: имплицитное предположение братского объединения одинаковых индивидов находится по ту сторону фактических различий и классовых отношений - создание горизонтальной солидарности и доверия, а также публичные усилия ради благосостояния (well-being) “матери-нации”. Национальное государство далее отождествляется Вальцером с хорошим управлением (“good governance”), справедливым господством, в отличие от деспотического государства.

Только этот моральный фундамент может объяснить силу и долгую жизнь концепции национального государства и временами готовность к жертвам ради “отечества”. Бэмье также подтверждает, что эта сила основывается на превосходящей организационной способности государства ¹. До сегодняшнего дня система суверенных национальных государств успешно противостояла таким конкурирующим транснациональным концепциям, как панисламизм, таким международным организациям, как ООН, мировой банк или международный валютный фонд, и идеям мирового общества. Именно международные организации благодаря принципу взаимного признания придают своим членам международную и национальную легитимность в лице международных представителей национальных государств. Национальное государство поэтому имело зачастую более важное международное, нежели национальное значение. В контексте миграции существует соответствие патриотизма и “дальнего” национализма ². По мнению Робертсона, идея национального государства не утратила своего значения, а напротив, была глобализирована.

Многие авторы писали о возникновении европейского национального государства в новейшее время и о его моральных корнях во французской революции. Тесная нормативная связь между понятиями нации и благополучия (well-being) переросла в итоге в современное государство благоденствия, в котором существующая в рамках общины (семьи, соседства, деревни и т.д.) система ответственности и безопасности была перенесена на общество, т.е. на государственные институты. Наряду с увеличением свободы индивида, которое признают многие ученые социальных наук, при моральном обосновании государства благоденствия возникает одна дилемма: эти процессы перекладывания ответственности на государство ослабляют горизонтальную солидарность, национальное мы-чувство. Действия в солидарном сообществе современного государства и, соответственно, сверхпредпочтение “генерализованной взаимности”, согласно Салинсу, противостоят индивидуальным предпочтениям краткосрочной максимизации успеха и во многих случаях ведут к иждивенческим настроениям, которые установлены теорией рационального выбора. Современное государство благоденствия теряет свой фундамент: национальную идентичность. Закат великих идеологий в ходе коллапса централизованных экономик способствует этому процессу.

Кроме того, во многих странах национальная идентичность ставится под сомнение по другой причине: возникшие в постколониальный период национальные государства в противоположность национальным государствам старого мира, особенно в странах с глубокими традициями гражданского общества, таких, как Франция или Англия, характеризуются постепенным распадом национальной и этнической идентичностей. Государственные границы являются скорее политическими, чем этническими границами, а национальные идентичности, как и этничности, по мнению Барта, - это конструкции, которые могут конкурировать друг с другом. Процессы этничности - это признак особенно слабых национальных государств (я вслед за Вебером называю слабыми те государства, которые не имеют монополии на власть) ³. В ряде стран третьего мира и бывших социалистических странах Восточной Европы национальная идентичность очень слаба и уязвима, и сильный националистический символизм (военные парады, празднование дат освобождения и т. д.) не может скрыть эту слабость. Этнические процессы могут привести к распаду национальных государств на более мелкие единицы, что и имело место в Югославии и бывшем Советском Союзе.

Экономическая практика показывает, что максиме охватывающей весь мир свободной торговли и трехполюсной структуре (центр - полупериферия - периферия) противостоит другое направление развития экономики: образование различных супранациональных пространств. Здесь буржуазные подходы видят повышение эффективности и международной конкурентоспособности, в то время как неомарксистский подход усматривает в южной и восточной региональной кооперациях и автаркичном развитии возможность образования противоположного центра власти по отношению к старым индустриальным странам. С позиции национальной экономической политики экономические пространства предполагают устранение торговых барьеров, обусловленных существованием границ национальных государств (например, общая таможенная, валютная, экологическая политика, а также политика рынка труда и др.) и, как гласит теория международных отношений, перенос определенных полномочий и прав национального государства с уровня государства на уровень международных организаций. Последние стремятся к унификации ряда национальных законов, прав и обязанностей. Цель этих попыток состоит в создании определенных интернациональных пространств с общей политикой в экономической и общественной сферах.

Идея таких международных пространств не нова, и в послевоенной истории было много экономических объединений: ЕЭС, Европейская ассоциация свободной торговли, Ассоциация государств Юго-Восточной Азии, Организация африканского единства, СЭВ или СНГ (они зачастую представляли собой надуманные организации, но обозначали себя как сообщества). Некоторые из них выжили, некоторые исчезли с распадом социалистических экономик, а некоторые были поглощены другими организациями. Перспективой таких экономических и политических объединений является возникновение “супер-рынка” в каком-либо определенном регионе мира. Основная сложность при создании и дальнейшем расширении таких пространств состоит в том, что политика глобализации требует от национального государства координации определенных, прежде независимых решений с другими национальными государствами и подчинения интересам сообщества государств.

С социологической точки зрения политика новых транснациональных пространств направлена на открытие и поддержку новых транснациональных идентичностей в рамках соответствующих экономических пространств с помощью одинаковых прав и обязанностей, одинаковых личных документов, флагов и гимнов, единой валюты и т.д. В ходе этого процесса образования транснациональной идентичности наряду с братьями и сестрами данной общины граждан и “чужими” возникает промежуточная категория: “сосед”, бывший чужой. Соседи получают привилегированные условия в многочисленных экономических и политических областях, в то время как чужие из-за новых правил оформления визы и местожительства, права убежища и т.д. остаются “за бортом”.

“Прибывающие сегодня и остающиеся завтра чужие” рассматривались в эпоху предмодерна как подозрительные и потенциально враждебные. В эпоху модерна, как утверждают многие представители социальных наук, в результате пространственных и временных перемен изменилось восприятие чужих: чужого воспринимали поверхностно, вежливо игнорировали. Однако эта характеристика кажется мне слишком одномерной. Охватившие весь мир погромы меньшинств в новейшее и постмодернистское время говорят сами за себя. Вслед за Фуко я приведу доказательства того, что каждая нация и каждое экономико-политическое пространство нуждаются не только в символах общности, но и в правилах исключения, так как именно инаковость сообщает отличие и особенность собственной культуре. Поэтому эти пространства возникают внутри определенных культурно-региональных границ (христианско-европейских, азиатских, панисламистских и т.д.).

Одновременно восприятие все больше обращено на внутреннее пространство, тогда как внешнее пространство постепенно исчезает из сознания людей, находящихся в этих границах. Представители социологии развития обсуждают проблему “конца третьего мира”. При этом они ссылаются не только на утрату великих теорий развития семидесятых годов, но и на усиливающееся вытеснение третьего мира из трансферных финансовых потоков, ограничение доступа его во внутренние пространства системы, лишение его сознания участника и выдавливание из периферии за пределы системы в состояние иррелевантности. Также в этнологии, науке столкновения с “чужим”, с развитием европейской этнологии (Volkskunde) все больше увеличивается значение понятия “сосед”.

Такие региональные экономические и политические пространства противостоят возникновению исторически складывающегося мирового общества и, наряду с сообществами государств и субнациональными этническими процессами, порождают дальнейшую партикуляризацию. С точки зрения политэкономии она может привести к следующим перспективам:

К усиливающемуся соперничеству между международными блоками, которое приведет к возникновению новых границ (например, защитных таможен или котировок). В настоящее время мы можем наблюдать растущий меркантилизм на транснациональном уровне. Торговая статистика показывает, что торговые потоки в Европе и США находятся в основном в рамках данного экономического пространства и в меньшей степени - за его границами ⁴, в то время как развивающиеся страны в своем импорте и экспорте ориентируются, как и прежде, на индустриальные страны. Однако именно через поддержку региональной кооперации предпринимаются попытки изменения зависимой экономической структуры развивающихся стран.

Следующая возможная перспектива - это растущее напряжение внутри экономических блоков из-за расхождения интересов, напора власти, неравномерного распределения благополучия и экономической мощи, политических или культурных различий и норм ⁵.

Третья возможная перспектива - это изменение системы мировой гегемонии как результат возникновения регионализированных политических и экономических пространств, упадок старого центра мировой экономики и возникновение нового центра в азиатско-тихоокеанском регионе. Неолиберальные экономисты подогревают эти настроения, доказывая, что старым индустриальным странам развитие дорого стоило, тогда как хищение и покупка технологий в ходе глобализации позволили новым индустриальным странам (NICs) наладить связь c Западом и, благодаря низким затратам на производство и развитие, даже обогнать его.

Подводя итоги дискуссии о значении национального государства в ходе глобализации экономики, культуры и политики, я, соглашаясь с Гидденсом, хотел бы констатировать: некоторые аспекты национального государства благодаря своей связи с международной системой государств сохраняют свое значение и приводят к усилению националистических настроений. Другие аспекты национального государства и его идентичности теряют свою силу в результате субнациональных (этнических) процессов, супранациональных процессов (поощрение и возникновение транснациональных экономических и политических пространств) и системных процессов в государстве благоденствия. Национальное государство базируется на нравственной основе (идентичности национального государства), которая разрушается изнутри в результате осознания отличия, исчезновения горизонтальной солидарности и перепроверки легитимности господства, что извне сопровождается возникновением супранациональных идентичностей и жизненных стилей, а также международных институтов.

Норберт Элиас описывает общественный цивилизационный процесс как уменьшение индивидуальной власти и внешнего контроля (принуждения) посредством создания монополии на насилие и самоконтроля. С объединением в большие пространственные образования возникают новые институты и воцаряется внутренний мир. В то время как во внутреннем пространстве насилие влечет негативные санкции, вовне оно возможно и зачастую даже возрастает в интересах национального государства.

Интерпретация Элиаса завершается на уровне национального государства. Описанное мной уменьшение в ходе глобализации значения национального государства как комбинированного территориального, политического, социального, экономического и военного единства, в его тесной связи с монополией на насилие и внутренней моралью ставит вопрос о том, что при этом изменении происходит с монополией на насилие и с моралью. Есть ли какие-то указания на возникновение глобальной этики добродетели, согласно которой все люди братья и сестры? Настолько ли мы цивилизованы (или нравственно регламентированы), чтобы отказаться от насилия по отношению к чужим, к потенциальным врагам? Или мы такие варвары, что недавно спроектированные и возникающие транснациональные границы маркируют новые границы между внутренней и внешней моралью?

Чтобы устранить проблемы в отношении семантики понятия “мораль”, я хотел бы обозначить мораль функционально как интернализированный принцип управления, который подвергает эгоистическое действие определенным ограничениям в пользу общественной жизни ⁶. Однако по мнению Хомана, конвенциональные формы морали, которые базируются на вере, авторитете и страхе наказания (в посюстороннем или потустороннем мире), сменились формами постконвенциональной морали, основанными на интерсубъективно разделяемом “убеждении в действенности норм” или на ожидании, что нормы в любой момент будут обоснованно узаконены. Таким образом, кантова этика добродетели заменена этикой благоразумия, которая основывается на рефлексии, дискурсе и понимании, а не на коллективных непроверенных указаниях к действию.

Новые подходы экономической социологии доказывают, что ни нормативно узаконенная свободная игра рынка a la Hayek, ни государственное вмешательство не представляют собой общественного принципа управления, достаточного для функционирования какого-либо общества, но важна лишь постконвенциональная мораль как указание к индивидуальному и коллективному действию.