 |
Графологический анализ почерка Моне 8 глава
|
|
|
|
Стоит ли говорить, что эти полторы тысячи франков пришлись как нельзя более кстати?
Во-первых, потому, что в узком кругу ценителей живописи немедленно разнеслась весть о том, что Моне начал высоко котироваться. Во-вторых, потому, что Алиса смогла оплатить несколько самых срочных счетов.
И вот, вернувшись в Ветей, он пишет Шарпантье: «На днях ко мне заявился, потрясая гербовой бумагой, один давний кредитор. Я предложил ему в уплату те 500 франков, что вы должны передать мне в апреле. Если для вас это не имеет особого значения, хочу попросить вас, когда к вам придет некий г-н Латурт и скажет, что он от меня, будьте добры выдать ему эти самые 500 франков…»
Нам кажется, что он слишком небрежно обращается со своими друзьями? Что ж, таков его характер!
Написал он и Дюре: «Я много и успешно работаю… В один из ближайших дней собираюсь кое-что отправить вам в память о выставке, в устройстве которой вы приняли столь доблестное участие…»
Значит, он все же умел быть благодарным.
Неужели его черная полоса наконец-то подошла к концу? Увы, очень скоро ему пришлось на собственном опыте убедиться, что нет пророка в своем отечестве. Один из его родственников, Поль Эжен Лекадр, пригласил его участвовать в августовском Салоне живописи, организованном муниципальным обществом друзей искусства в Гавре. Он согласился и послал на выставку три свои картины. У местной публики они вызвали только раздражение и насмешку. Возможно, жители Гавра, не забывшие те времена, когда он подписывал свои работы как Оскар Моне, так и не простили ему измены жанру карикатуры.
Журналист по имени Сок даже выпустил в него свою отравленную стрелу, так отозвавшись о картине «Грушевое дерево в цвету»:
|
|
|
«Это теперь называется весна? Я бы скорее сказал, что это суп „прентаньер“!»
Лето близилось к концу, а Клод по-прежнему жил в Нормандии. Вместе с братом Леоном, составившим ему компанию, он отправился писать этюды в Птит-Даль – небольшую живописную деревушку, расположенную на морском побережье, в области Ко. Впоследствии он часто будет сюда возвращаться. Оттуда – назад, в Ветей, к Алисе и детям и… к очередным кредиторам.
«Дорогой Беллио! Мне только что передали ваше письмо с переводом на 300 франков. Успеваю только сказать вам спасибо, потому что почта уже уходит…»[43] Значит, денежные проблемы не исчезли, и он по-прежнему нуждается в поддержке друзей. На Эрнеста надежды мало – его положение нисколько не улучшилось. С огромным трудом ему удалось найти место редактора журнала «Ар де ля мод», но после подготовки первого же номера его немедленно уволили. После смерти матери Эжени Онорины, прожившей 67 лет, он получил неплохое наследство, но этих денег все равно не хватило, чтобы расплатиться с долгами. При этом Эрнест Ошеде так и не смирился с потерей Алисы. Почему она его бросила? Понять этого он так и не смог.
И продолжал засыпать ее письмами, в которых звучал все тот же навязчивый мотив: «Вернись!»
Глава 12
ПАПА МОНЕ
Наступил 1881 год – год, в который обществу удалось наконец отстоять свое право на свободу прессы. Моне стал заядлым читателем газет. Вскоре он подпишется на «Ленкс» (редакция располагалась на улице Лафонтена) и «Ли ту» (бульвар Монмартр). Эти два издания, подобно «Аргусу прессы», не только освещали подробнейшим образом все происходящее в мире изобразительных искусств, но и высылали подписчикам вырезки.
Именно в 1881 году Верлен опубликовал свою «Мудрость», а Ибсен – своих «Призраков»; Роден закончил работу над «Мыслителем», Ренуар написал знаменитый «Завтрак лодочников». В США Томас Эдисон счастливо потирал руки: лампа накаливания, над которой он трудился все последнее время, выдержала тысячу часов беспрерывной работы. Благодаря изобретателю художники очень скоро смогут продолжать писать картины и по окончании светового дня. Конечно, существовало и газовое освещение, но оно слишком деформировало краски. Что касается Моне, то он так никогда и не поддастся соблазну писать при электрическом освещении. Он всегда жил, повинуясь солнечному ритму. Вот что рассказывает о нем Саш а Гитри: «Зимой и летом он вставал вместе с солнцем. Спать он ложился так же вместе с ним. Он никогда не закрывал окон своей спальни ни ставнями, ни занавесками, так что будили его первые лучи солнца. Поднявшись, он съедал поджаренную сосиску, выпивал стакан белого вина, закуривал сигарету и отправлялся работать. Когда солнце скрывалось за горизонтом, он ужинал и шел спать. Он часто повторял: если солнце спит, что мне еще делать?»
|
|
|
Впрочем, не будем забегать вперед, ибо в 1881 году Саш а Гитри – один из друзей Моне – еще не появился на свет. Он родится лишь четыре года спустя; за три месяца – день в день – до кончины Виктора Гюго.
В Ветее 1881 год начался неудачно. Моне поранил руку – не то посадил занозу, не то подхватил ногтоеду, не то порезался ножом, которым резал холсты, не то ушибся. Как бы там ни было, рана воспалилась, и Клод почувствовал себя инвалидом. Вот что он пишет 2 февраля Дюре:
«Вот уже больше месяца я не в состоянии работать из-за больного пальца. Вы и вообразить себе не можете, до чего это некстати. Я совершенно без гроша и хочу просить вас выдать мне авансом сотню франков. Тем самым вы окажете мне неоценимую услугу…»
Но начавшийся 1881 год принес и хорошую новость. Моне получил письмо от Поля Дюран-Рюэля. Торговец картинами был краток: «Хотелось бы с вами встретиться».
Дюран-Рюэль к этому времени существенно поправил свои дела. Он пережил период «тощих коров», и теперь, в основном благодаря поддержке Жюля Федера – знаменитого директора не менее знаменитого банка «Юньон женераль» – его «коровы» постепенно делались такими же упитанными, какими их любил изображать на своих полотнах незабвенный Труайон. Надо сказать, что в те времена, когда в Париже существовало не больше десятка художественных галерей[44], Поль Дюран-Рюэль вполне заслуженно пользовался репутацией гениального предпринимателя. Именно он изобрел систему фиктивных продаж. На аукционе Друо, например, когда он хотел подороже продать хорошую картину, он усаживал среди публики своего человека – на профессиональном жаргоне их называют «баронами», – и тот взвинчивал цену. Таким образом в 1868 году ему удалось продать «Убийство епископа Льежского» Делакруа за астрономическую сумму в 46 тысяч франков!
|
|
|
Мы помним, что он уже приобрел немало работ Моне – тогда художник даже поверил на время, что фортуна наконец-то почтила его мастерскую своим присутствием, чем и объясняется его более чем расточительный образ жизни.
«Договорились, – написал он в ответном письме. – Жду вас в своей мастерской на улице Вентимиль».
Расходы по содержанию этой парижской мастерской в те годы нес щедрый Кайбот.
Торговец, явившись на встречу, испытал настоящее потрясение. Он немедленно купил у Моне 15 полотен, предложив за них 4500 франков.
– В среднем получается по 300 франков за картину, – быстро подсчитал Моне. – Неплохо!
С этой суммой в кармане он без промедления отправился в Нормандию. Ему не терпелось взяться за работу. Разве не убедила его жизнь, что лучше всего продаются марины? Гренваль, Ипор, Фекан, Птит-Даль… Он пишет. Прибрежные скалы, волнующееся море, закаты солнца, лодки на воде… Он пишет без устали.
В начале апреля он возвращается в Ветей и успевает к семейному празднику – дню рождения Марты, старшей дочери Алисы и Эрнеста. Ей исполнилось 17 лет. Увы, Эрнест не соизволил почтить торжество своим присутствием, чем очень огорчил Марту. «Она тяжело переживала разлуку с отцом, – отмечает Даниель Вильденштейн[45], – а смутная догадка об истинных взаимоотношениях взрослых причиняла ей новые страдания. Марта так никогда и не смогла решиться, обращаясь к художнику, говорить „папа Моне“, как это с легкостью делали ее младшие братья и сестры». Полотна, привезенные из Нормандии, сейчас же отправились к Дюран-Рюэлю, охотно их купившему.
|
|
|
Значит, все шло хорошо.
Нет, не все. Утром 15 мая, несмотря на то, что в окно ярко светило солнце, обещая порадовать всем многоцветьем весны, Моне не смог оторвать голову от подушки. Его знобило и трясло. Смерили температуру – жар. Вообще валяться в постели он не любил, не находя в этом никакого удовольствия, и заставить его лежать днем могла только действительно серьезная болезнь. Так случилось в 1862 году, когда он перенес брюшной тиф, и затем в 1866 году, когда некий англичанин-спортсмен, упражняясь в метании диска в парке Шайи, попал этим снарядом ему в ногу. Что же приключилось на этот раз? Долго искать ответа на этот вопрос не пришлось. Он просто переутомился. Он ведь не только писал в два раза лучше, чем большинство его коллег по искусству, – он писал в два раза больше, чем любой из них! А последние месяцы оказались особенно плодотворными. Так неужели же он не заслужил немного отдыха? И он погрузился в блаженный сон, оберегаемый заботливой и милой Алисой.
Милая, добрая Алиса… Впрочем, как сказать. По мере того как г-жа Ошеде набирала вес – в буквальном смысле слова, как о том свидетельствуют фотоснимки тех лет, – она постепенно превращалась в своего рода «черную вдову», становилась нетерпимой и агрессивной. На Моне она теперь глядела как на свою собственность, и недалек уже был тот день, когда он и шагу не сможет ступить без ее позволения. Если он хотя бы на несколько дней уезжал – разумеется, работать, – она требовала, чтобы он каждый день писал ей по письму. И не она ли сожгла все платья, все фотографии, все личные бумаги Камиллы? Она хотела безраздельно владеть своим «любимым Клодом», навсегда вычеркнув из жизни его прошлое.
Справедливость требует воздать ей должное. К Жану и Мишелю она относилась как родная мать. Дети Камиллы, дети Эрнеста – какая разница? Дети есть дети, и они нуждаются в заботе и любви. Летом семья отпраздновала первое причастие Жака. Осенью состоялись крестины Мишеля.
А Моне отдыхал. Он мог себе это позволить. В этом году он не намеревался выставляться ни с группой импрессионистов, ни на официальном Салоне. Значит ли это, что он решил почить на свежесрезанных лаврах? Это маловероятно, учитывая, что до материального благополучия ему было еще далеко.
В июле почта принесла письмо на официальном голубом бланке: арендная плата за дом за последние полгода не внесена.
«В случае, если задолженность не будет немедленно погашена, вы будете принудительно выселены…»
Эту угрозу он воспринял с олимпийским спокойствием. Мало ему угрожали? Кроме того, ему уже давно надоело прозябание в Ветее.
|
|
|
В письме к Золя, который тогда жил в Медане, он просит навести для него справки:
«Скажите, нет ли в Пуасси или поблизости приличной школы-пансиона, куда я мог бы за приемлемую цену определить для продолжения учебы своего сына Жана?»
Пуасси представлял собой небольшой городок и центр исторической области Пенсре. Сена протекала чуть ли не у самого порога виллы Сен-Луи, куда в декабре и перебрался Моне. Население городка составляло тогда около пяти тысяч жителей, так что его с равным успехом можно было причислить и к крупным селам. Тем не менее для двух старших мальчиков – Жана и Жака – здесь нашелся лицей, а для девочек – школа при монастыре.
Оплатил переезд Дюран-Рюэль. Моне рассчитывал получить кое-что и от задолжавшего ему Эрнеста, но муж Алисы окончательно утратил платежеспособность. Кроме того, идея переезда не нашла у него одобрения.
– Если ты уедешь с ним в Пуасси, знай, что меня ты больше не увидишь! – заявил он.
– Мы и в Ветее видели тебя нечасто.
– Ах так? Ну тогда можешь передать господину Моне: пусть поставит крест на тех трех тысячах восьмидесяти шести франках, что я ему должен!
«В Ветее, – как тонко подметил Даниель Вильденштейн[46], – Алиса оставалась с Клодом под крышей дома, в выборе которого принимал участие и Эрнест. Тот факт, что после смерти Камиллы она взяла на себя заботу о детях Моне, служил ей оправданием и позволял спасти видимость приличий в глазах родственников и соседей. Но последовать за ним в Пуасси означало пойти на открытый скандал, что не могло не потрясти главных действующих лиц этой внутрисемейной буржуазной драмы».
Итак, запутанные личные взаимоотношения и непрекращающиеся финансовые проблемы, вот что ждало Моне в Пуасси. К тому же скоро выяснилось, что город ему не нравится. И он принимает неожиданное решение отправиться в свою любимую Нормандию. Один.
«Выдайте мне авансом хоть сколько-нибудь, – пишет он Дюран-Рюэлю в январе 1882 года. – Я еду работать в Дьеп, и мне надо подыскать там себе пансион».
Пуасси не сумел его очаровать. Между тем по сравнению с домом в Ветее новое жилище представлялось очень удобным. Никакой тесноты, никакой толкотни. Три этажа! Каждому члену семьи нашлась здесь отдельная комната.
Но для поездки в Нормандию требовались деньги. Увы, 20 января – в тот самый день, когда Моне обратился к своему «галерейщику» за помощью, тот узнал, что стоит на грани банкротства.
Мы уже упоминали, что Дюран-Рюэль получил крупный аванс от одного из ценителей живописи, человека по имени Жюль Федер. Но беда заключалась в том, что банк «Юньон женераль», которым руководил означенный Жюль Федер, 2 февраля был объявлен финансово несостоятельным. Банк пал жертвой кризиса сбыта и безработицы, свирепствовавшей тогда по всей Европе, но также и жертвой правительственной политики, направленной на защиту интересов крупного еврейского капитала, тогда как «Юньон женераль», к своему несчастью, находился в руках католической партии. В этих чрезвычайных обстоятельствах Федер и его партнер Бонту прибегли к малодостойным методам – скупали на бирже собственные акции, бросив на это дело все наличные ресурсы, пока те не истощились.
Крах банка «Юньон женераль» означал не только серьезные затруднения для Дюран-Рюэля, из которых вытекало, что Моне снова вступает в полосу финансовой нестабильности. Он также означал разорение тысяч мелких вкладчиков и стал одной из главных причин последовавшей затем волны подъема антисемитизма, достигшей пика в Панамской афере и деле Дрейфуса.
Банк лопнул? На Моне это известие не произвело ровным счетом никакого впечатления. Это проблема Дюран-Рюэля, вот он пусть ею и занимается. Каждому свое.
В субботу 4 февраля он прибыл в Дьеп и устроился в отеле «Виктория», расположенном на набережной Генриха IV. Это был первоклассный отель. Проживание с пансионом обходилось здесь в 20 франков ежедневно! Едва разобрав багаж, Моне немедленно хватается… нет, не за кисти. За перо. Отныне так будет всегда. Куда бы он ни отправился работать, отовсюду он будет писать Алисе письма – она так пожелала. Биографы должны быть ей за это признательны. Еще бы, какой источник информации! С другой стороны, нельзя не посочувствовать художнику. Подумать только, каждый божий день, закончив работу, он, вместо того чтобы отдыхать, садился за письменный стол и сочинял послание за посланием своей Дульцинее. Ибо Алиса не довольствовалась коротенькими записками, а требовала подробного отчета о каждом проведенном вдали от нее дне.
Прошло всего несколько дней, и Моне с неудовольствием заметил – Дьеп ему тоже не нравится.
«Я чувствую себя здесь слишком в городе, – сообщает он в одном из писем, каждое из которых начинается с удивительного обращения „Уважаемая сударыня!“ – Смотрю на все, но ничего не получаю…»
В тот же самый день, 6 февраля, он пишет и Дюран-Рюэлю:
«Если бы вы смогли выслать мне мои 500 франков, то оказали бы мне большую услугу, поскольку я приехал сюда практически без денег…»
Бедный художник! Он еще не знает, что Федер арестован и заключен под стражу, вследствие чего резко пошатнулось и положение его благодетеля. Его долг составлял миллион франков – гигантская сумма! Чтобы получить о ней представление, соответствующее сегодняшнему дню, достаточно умножить число на шесть[47]. Но дело было не только в долгах. Собратья по цеху и смертельные враги Дюран-Рюэля плели против него настоящий заговор. Они надеялись воспользоваться неблагоприятной для того ситуацией, чтобы обвинить его в торговле поддельными шедеврами. Кроме того, они собирались выбросить на аукцион Друо большое количество полотен импрессионистов, чтобы сбить цены и окончательно раздавить конкурента.
У них ничего не вышло.
Воскресенье, 5 февраля. Решительно, Дьеп – слишком шумный город. Да и писать здесь, кроме утопающих в вечернем тумане порта да церкви Святого Иакова, нечего.
И Моне направляется к деревушке Пурвиль, расположенной в устье реки Си. Чтобы попасть сюда, необходимо пересечь деревянный мост, предназначенный исключительно для пешеходов. И вот его взору открылась деревня – полтора-два десятка рыбацких хижин, скучившихся вокруг разрушенной церкви и каменного креста. Обычный турист не найдет здесь ничего интересного. И это еще слабо сказано, если верить справочнику[48] тех лет. «С одной стороны громоздятся груды речной гальки, не дающие морю подступить к самым домам; с другой – раскинулась приветливая долина. Слева высятся прекрасные буки, серебристые ивы и гордые тополя, здесь же журчит ручей; справа – несколько дубов, чьи истерзанные ветром стволы клонятся до самой земли, а листья сохнут и желтеют, так и не успев зазеленеть; повсюду видны унылые кучи серых булыжников. Вот вам и весь Пурвиль».
«Гид купальщика. Дьеп и его окрестности» высказался еще более категорично: «Пурвиль – это само уныние. Жалкая горстка домишек, притиснутых к склону холма, поросшего утесником и вереском. В центре – развалины церкви, немые свидетели запустения в святом месте. Река Си, на которую везде приятно глядеть, здесь не вызывает ничего кроме тоски. Зажатая между двумя утесами, речка теряется в скоплениях гальки, перекрывающей ей течение и заставляющей разливаться зловонной лужей. Наблюдать за ее полной печали агонией остается лишь редким таможенникам; деревенские жители предпочли отодвинуть свои хижины подальше, лишь бы не видеть бесславного конца реки…»
Пурвиль вечно покрыт туманом. Значит, Пурвиль – это то, что нужно Моне. Тем более что, каким бы невероятным это ни казалось, на западной оконечности пляжа есть казино, а при нем – гостиница с рестораном, о чем сообщает вывеска «Знаменитые галеты»[49].
Клиент в феврале? Вот уж удача так удача! Такого единодушного мнения придерживались владельцы заведения Эжени и Поль Граф. Повезло и клиенту – все внимание хозяев безраздельно принадлежало ему одному, и притом всего за шесть франков в день!
Моне счел, что этот уголок области Ко полон очарования. Здесь он прожил до апреля, работая как одержимый. Летом он приехал сюда снова, уже с Алисой и детьми. Скалы Пурвиля и соседней деревушки Варанжвиль вдохновили его на создание почти сотни полотен.
Первые из них появились на седьмой выставке импрессионистов, теперь именовавшейся Выставкой независимых художников. На его участии в ней настоял Дюран-Рюэль. Моне согласился. Поворчал, но согласился. Действительно, с его стороны было бы черной неблагодарностью отказать торговцу в поддержке, когда тот в ней так нуждался.
На сей раз выставка состоялась на улице Сент-Оноре и проходила с 1 по 31 марта. Если верить каталогу, свои картины выставили девять художников. Помимо Моне, находим в их числе его друга Кайбота, милейшего Ренуара, Писсарро, Сислея, Гогена, Гийомена, Виньона и неустрашимую Берту Моризо. Все участники с нетерпением ожидали выхода первых газет с отчетом о выставке. Что напишут о них на сей раз? Чего будет больше – ненависти и издевки или сочувствия и восторгов?
В итоге оказалось всего понемногу. Хватало и хулителей, и почитателей. Не было только равнодушных. А ведь всего два года назад публика реагировала однозначно отрицательно!
Итак, что писали самые твердолобые и непримиримые противники нового направления? В газете «Сьекль», например, некий критик, вспоминая увиденный натюрморт, рассуждал так: «Мало убить зайца. Чтобы приготовить из него рагу, нужен еще подходящий соус». Более воинственно звучал голос автора статьи, опубликованной в газете «Эвенман»: «Счастье еще, что все эти с позволения сказать художники, страдающие дальтонизмом, избрали для себя путь служения искусству. А что, если бы им вздумалось поступить служащими на железную дорогу?» Впрочем, его злобная ирония являла собой банальный плагиат. Двумя годами раньше писатель и эссеист Жорис Карл Гюисман, один из учеников Золя и автор книги «Парижские наброски», так отозвался о картинах импрессионистов:
«Ну что же, достаточно сказать, что большинство этих художников страдает навязчивой идеей верности одному какому-нибудь цвету. Один видит всю природу в бледно-голубом цвете и превращает реку в лохань с мыльной водой; другой помешался на фиолетовом: земля, небо, вода, люди – что бы он ни писал, все у него отдает сиренью или баклажаном; наконец, третьи, коих большинство, словно вознамерились подтвердить идеи, высказанные доктором Шарко по поводу нарушений в восприятии цвета, которые он отмечал у многих пациентов-истериков в клинике „Саль-петриер“, а также у многочисленных больных с расстройством нервной системы»[50].
«Не понимаю я Моне, – сокрушался Жорж Васи в номере газеты „Жиль Блаз“ от 2 марта 1882 года. – Ну разве могут море и скалы быть цвета смородины?»
«Все это просто отвратительно!» – негодовал Шарль Флор в газете «Насьональ».
«Глупости! – не соглашался с ним критик „Патри“. – Лично я считаю, что эффект перспективы в работах г-на Моне просто великолепен».
«Боже мой, ну конечно! – вторил ему Эрнест Шено в „Пари журналь“. – Я глаз не мог оторвать от этих восхитительных марин, на которых впервые в жизни увидел столь точно воспроизведенную иллюзию того, что море „дышит“; увидел, как переливается волна, откатываясь от берега; как сине-зеленый цвет глубинных вод переходит в фиолетовый оттенок на песчаном мелководье…»
Но никакие критики, ни самые сердитые, ни самые доброжелательные, не могли удержать Моне в Париже. Он попросил Дюран-Рюэля выслать две-три сотни франков Алисе, вынужденной одной справляться в Пуасси с домашними проблемами, а сам сел в первый же поезд, направлявшийся в Дьеп, откуда двинулся в Пурвиль, Птит-Айи и Варанжвиль. Его ждало здесь слишком много дел. Билет от Парижа до Дьепа стоил тогда 27 франков 60 сантимов за поездку в первом классе, 22 франка 75 сантимов – во втором и 16 франков в третьем. Моне путешествовал в первом классе.
Просмотрев сделанные ранее наброски, он остался ими недоволен. Счистил все, что поддавалось очистке, остальное изрезал и выбросил. И взялся за кисти. Наконец-то! 15 марта[51] он пишет Алисе: «Я в общем-то доволен, вот только очень устал. Вчера не на шутку перепугался. Меня ужалила в левую руку какая-то мошка. Рука сейчас же раздулась, да так сильно, что я боялся, что от боли не смогу работать. Сегодня к вечеру стало немного полегче, хотя опухоль все еще не спала… Прощайте, милостивая сударыня, поцелуйте от меня всех детей и передайте дружеский привет Марте. Думаю о вас беспрестанно. До скорой встречи. Ваш Клод Моне».
Стоит ли говорить, что одних «беспрестанных дум» Алисе было мало? Ее больше всего волновало, чем она накормит свою ораву, а дети в этом возрасте, как известно, едят за четверых…
«В каждом вашем письме я угадываю упрек, – сокрушается Моне[52]. – Понимаю, как тяжело вам справляться со всеми хлопотами, и злюсь на самого себя. Особенно боюсь, что вы начнете сердиться на меня за то, что я веду здесь такую прекрасную жизнь… Мне не терпится добиться нужных результатов и вернуться к вам, чтобы взять на себя свою долю забот. Но вы ведь знаете, что все мои усилия направлены на одну-единственную цель – обеспечить вам хоть немного покоя. Огромное спасибо за ласку и внимание, какими вы окружаете моего маленького Мими… От Дюрана пока никаких известий. Уж не знаю, к худу это или к добру».
Устав от неопределенности, он отправляет Дюран-Рюэлю письмо: «Надеюсь, вам удалось выслать небольшую сумму в Пуасси. Что касается меня (sic!), то, если у вас к 29-му нашлась бы для меня тысячефранковая купюра, вы тем самым оказали бы мне большую услугу, поскольку приближается конец месяца, а у меня здесь немалые расходы. Полагаю, мое присутствие на закрытии выставки необязательно…»
Как тем временем обстояли дела в Пуасси? Скажем прямо, не блестяще. Марта кашляла, Жак простудился, Жан Пьер, Алисин «малыш», серьезно заболел, да и остальные дети чувствовали себя более или менее потерянными. Хозяйка дома по-прежнему мужественно отбивалась от настойчивых кредиторов, наседавших на нее со всех сторон. Убедившись, что Клод один не в состоянии обеспечить семью необходимым, она решила призвать на помощь Эрнеста:
«Ты, должно быть, помнишь, что у меня еще в Ветее остались значительные долги. Ничего удивительного, что я не могу с ними расплатиться; моей ежегодной ренты в 680 франков для этого явно недостаточно. Поэтому я обращаюсь к тебе и прошу помочь с содержанием детей и уплатой прежних долгов»[53].
Но «дама из Пуасси» страдала не только от обилия забот. Ее терзала ревность. Еще бы, ее ненаглядный Клод уехал в Нормандию и пропал на долгие недели! А вдруг он там не один? А вдруг ему повстречалась какая-нибудь нормандка, и он разлюбил ее, Алису?
Клод, как мог, старался ее успокоить. Свидетельством тому все его письма той поры, в каждом из которых встречаются пассажи наподобие следующих: «Если б вы только знали, как часто я думаю о вас», «Мысли о том, что вам так плохо, приводят меня в отчаяние», «Ваше письмо донельзя расстроило меня, и, уверяю вас, я постараюсь вернуться как можно скорее…»
Глава 13
ВЕРНОН
Итак, Алиса бедствовала, едва сводя концы с концами. Как-то раз ее навестил Эрнест. Увы, с собой у него оказалось всего сто франков, которые он ей и оставил, после чего поспешно отбыл из Пуасси. Он категорически не желал встречаться с Моне, сообщившим о своем скором приезде. Эрнест, на наш взгляд, повел себя более чем странно. Если он действительно любил Алису так сильно, как утверждал, почему он не настаивал на своих правах? Почему не «осадил» виллу Сен-Луи? Почему не дождался соперника, чтобы вынудить его на серьезное выяснение отношений? Пожалуй, придется признать, что Эрнест был трусоват. Но тот же упрек мы можем в равной мере адресовать и Клоду. В сложившейся ситуации он, подобно Фейдо[54], также показал себя не с лучшей стороны и всячески старался снять со своих плеч груз ответственности. Решительно, единственным настоящим мужчиной в этой семье оставалась Алиса!
Зато с Дюран-Рюэлем все уладилось как нельзя лучше. Он выкупил у Моне 23 написанные в Нормандии картины, уплатив за все про все 8800 франков[55]. Правда, художнику досталась лишь примерно половина этой суммы, поскольку остальное он получил раньше в виде авансов. И практически все деньги ушли на уплату долгов. Парижскую мастерскую на улице Вентимиль ему пришлось оставить – Кайбот объявил, что более не в состоянии оплачивать ее аренду. В это же время Моне решил уехать из Пуасси, где чувствовал себя неуютно, и вернуться в полюбившийся ему Пурвиль. Настало лето, а значит, ничто теперь не мешало ему взять с собой Алису и весь выводок детей. Настоящие каникулы, радовались они. Семейство намеревалось поселиться на вилле «Жюльетта», в прелестном домишке, стоявшем на берегу речки Си. Переезд назначили на субботу 17 июня.
«У меня сохранилось множество детских воспоминаний о днях, проведенных в Пурвиле, – рассказывал позже Жан Пьер Ошеде[56] (Алисиному „малышу“ исполнилось уже пять лет). – Какими вкусными и красивыми были галеты папаши Поля – местного кондитера, – и как аппетитно выглядели они на натюрморте Моне. И какой ласковый был щенок грифона у мамаши Поль – между прочим, именно его она держит на коленях на портрете кисти Моне, где он кажется совершенно живым, хитрющим, но в то же время послушным».
Тот же Жан Пьер вспоминает, что в Пурвиле его старшая сестра Бланш впервые попробовала заняться живописью – чтобы делать то же, что папа Моне, который не замедлил обнаружить, что девушка не лишена таланта.
А вот в своем собственном таланте он в этот период начал сомневаться. Лето в Пурвиле, в кругу семьи, на которое возлагалось столько надежд, не принесло ему удовольствия. Все шло не так. Погода никак не желала устанавливаться, зато встала острая необходимость срочно погасить долг пятнадцатилетней давности (2200 франков!). Алису без конца донимал своими приставаниями Эрнест, а сам художник попросту устал. Все чаще его одолевали приступы мрачного раздражения.
– Все, пора с этим кончать! – вскричал он однажды в припадке ярости, изрезав в клочья несколько картин.
К счастью, десятки других уцелели. Ибо, несмотря на дурное настроение, он работал плодотворно как никогда. Результат – целый цикл картин с изображением церкви в Варанжвиле, стоящей на вершине скалы. В деревне об этой церкви рассказывали такую легенду. Якобы однажды жители, утомившись каждый раз ради церковной службы карабкаться на кручу, решили разобрать церковь и сложить из тех же материалов другую, посреди деревни. Но покровитель алтаря святой Валерий так любил открывавшийся из храма вид на море, что не успели крестьяне разрушить церковь, как он восстановил ее на прежнем месте всего за одну ночь! И Моне влюбился в церковь не меньше святого.
К этому же времени относится и превосходный цикл работ, запечатлевших скромный домик местного таможенника. В истории Пурвиля этот таможенник играл значительную роль. «Он принял на себя наследие Церкви и Империи, – пишет анонимный автор в путеводителе XIX века, – и стражем стал на часах. Ему принадлежит право взимать пошлины за морской промысел, дороги и мосты, как и за обломки разрушенных во время крушения кораблей. Но все обилие почестей и привилегий не способно разлучить его с глубокой тоской, поселившейся здесь вместе с ним. Как часто взор его туманится при виде этого огромного моря, чей далекий горизонт лишь изредка оживляют черные точки парусов; при виде этих утесов, изъеденных временем и волнами, этих скал, выступающих из вод морских в Айи подобно акульим зубам, и этих нескончаемых груд гальки, которые океан без устали катает по берегу с шумом, напоминающим звон цепей…»[57]
|
|
|
