О действенности моральных норм в международных отношениях

Ответ на поставленный выше вопрос отнюдь не очевиден. В самом деле, как мы могли убедиться, в основе международной морали лежит признание ценности как универсалий — общече­ловеческих принципов взаимодействия социальных общностей и индивидов, — так и частных интересов, определяющих оценку последствий поведения международных акторов. Другими слова­ми, в международных отношениях, как и в общественных отно­шениях в целом, всегда существует дистанция между должным и сущим, а следовательно, и разрыв между этикой долга и этикой обязанностей. Действительно, может ли мораль выполнять регу­лирующую функцию в международных отношениях, если сами ее критерии имеют здесь двойственный характер?

В поисках ответа на этот вопрос следует учитывать, что про­цесс социализации международных отношений не вышел за рамки сосуществования «двух миров», о которых говорит Д. Розенау, — мира государств и мира акторов «вне суверенитета», первый из которых значительно превосходит второй по своему общему по­тенциалу воздействия на характер общения на международной арене. Поэтому об уважении принципов и норм международной морали может идти речь только в рамках конкретных социокуль-турных общностей, и чем более глубоким является разрыв между ними, тем больше вероятность несоблюдения указанных норм. Нормы и установки международной морали вполне конкретны. Они зависят от обстоятельств: места — той социокультурной среды,

в которой находятся акторы; времени — характерных именно для данного момента общепризнанных международных принципов;

и ситуации — имеющихся в распоряжении акторов вполне опреде­ленных политических, экономических, технических и иных средств и возможностей реализации нравственных целей и ценностей.

Ясно, что, во-первых, разные международные акторы исхо­дят в своих действиях из различающихся между собой нравствен­ных установок и норм: так, то, что является сегодня добром и справедливостью в вопросе о судьбе Черноморского флота быв­шего СССР с точки зрения украинских руководителей, иначе вос­принимается российскими политиками; позиции же самих моря­ков или администрации Севастополя (вынужденного считаться с дестабилизирующей социально-политической ролью нерешеннос-ти указанного вопроса) имеют собственные оттенки.

Социологическое измерение рассматриваемой проблемы имеет дело с дилеммой «социального адреса»: справедливость для кого? Для государств? Для их руководителей? Для их граждан (или для граждан одного из них)? Для регионального (или для мирового) сообщества? Политическое измерение сталкивается с еще более жесткой дилеммой: из чего исходить при решении проблемы об­щепризнанных принципов международной морали — невмеша­тельство, соблюдение договоров, сохранение мира, права челове­ка и т.п. или из национальных интересов? Но интерпретация пер­вых зависит от социального контекста, а определение вторых никогда не может быть свободным от субъективизма и идеоло­гии. Вот почему нельзя абсолютизировать ни то, ни другое. Как отмечают крупные авторитеты международно-политической на­уки, необходимо сочетание вечных общечеловеческих нравствен­ных норм и интересов конкретной социальной общности, учета культурных особенностей международных акторов и рациональ­ного поведения, предусматривающего возможные последствия международных акций, использования всех резервов разума и ос­торожности во взаимодействии на международной арене. Конеч­но, и такое сочетание не избавляет от проблем. Так, резюмируя свою позицию в данном вопросе, С. Хоффманн, настаивая на том, что международная мораль (в данном случае мораль госу­дарственного деятеля) должна основываться на трех главных эле­ментах — целях, средствах и умеренности, — подчеркивает, что ни один из них и даже все они вместе взятые не дают оконча­тельной гарантии нравственной политики.

Действительно, цели международного актора должны быть нравственными, ибо они зависят от его моральной позиции. Од­нако последняя никогда не бывает простой: во-первых, остаются

открытыми вопросы о том, кто судит о моральности целей, или как определить, какие из них являются «хорошими», а какие «пло­хими». Во-вторых, намечаемым целям должны соответствовать и избираемые средства: они не должны быть чрезмерными, то есть хуже, чем то зло, которое предстоит исправить или не допустить (так, вступив в вооруженный конфликт с Азербайджаном за са­моопределение Нагорного Карабаха, не принесли ли его руко­водство и политики Армении еще большее зло защищаемому ими народу?). Неверно избранные средства способны разрушить саму цель (так, попытка членов ГКЧП спасти СССР путем введения чрезвычайного положения стала одной из причин, ускоривших его развал). Поскольку же, кроме того, международные акторы никогда не могут быть абсолютно уверенными, что избранные ими средства приведут к намеченной цели, постольку они долж­ны руководствоваться моралью умеренности, которая, в конеч­ном счете, означает «просто необходимость принимать во внима­ние моральные требования других» (см.: 6, р. 46). Иначе говоря, этика международных отношений требует от их участников взве­шенности в определении целей, отказа от категоричности в вы­боре средств, постоянного соотнесения своих действий как с их возможными последствиями для данной социальной общности, которую они представляют, так и с общечеловеческими нравствен­ными императивами; опора на интересы, не ограниченные сооб­ражениями собственной силы и безопасности при учете потреб­ностей и интересов других акторов и международного сообщест­ва в целом. Большего от нее ожидать нельзя. Нравственное пове­дение международного актора — это не действия на основе неко­его незыблемого свода правил, сформулированных для него кем-то внешним, однажды и навсегда (как бы хороши ни были эти правила). Скорее, это действия на основе разумного эгоизма, возможности которых зависят от данного социального контекс­та. Именно из этого следует исходить при оценке регулирующей функции международной морали: ее нельзя переоценивать, но невозможно и отрицать. Нарушение нравственных принципов и требований справедливости противоречит не только нормам меж­дународного права, но и интересам тех, кто пренебрегает этими принципами и требованиями, ибо подрывает их международный престиж, а следовательно, уменьшает возможности достижения целей, или же делает более сложными и дорогостоящими средст­ва, ограничивая их выбор.

Подводя итоги, подчеркнем еще раз, что проблема мораль­ных ценностей и норм в международных отношениях является одной из наиболее сложных и противоречивых. Однако, при всей

относительности их роли в регулировании взаимодействия акто­ров на мировой арене, в социализации международных отноше­ний, в преодолении присущей им некоторой аномии, указанная роль, несомненно, возрастает.

Подтверждение данного вывода можно найти, помимо ска­занного выше, и во все более настойчивых поисках учеными и политиками эффективных путей сотрудничества, преодоления конфликтов, интеграции международных отношений. Именно этим проблемам и посвящена следующая глава.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Sadie В. Culture et politique. — Paris. 1993, p. 100—103.

2. Senarclens P. de. La politique intemationale. — Paris, 1992, p. 166.

3. Base Я. Sociologie de la paix. — Paris, 1965, p. 153—155.

4. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма// М. Вебер. Из­бранные произведения. — М., 1990, с. 150—157.

5. Вебер М. Политика как призвание и профессия// М. Вебер. Из­бранные произведения. — М., 1990, с. 696.

6. Hoffmann S. Duties Beyond Borders: On the Limits and Possibilities of Ethical International Politics. — New York, 1981, p. 25—28.

7. Woffers A. Discord and Colloboration; Essays on International Politics. — Baltimore, 1962, p. 50.

8. См.: Zorgbibe Ch. Les politiques etrang, res des grandes puissances. — Paris, 1984, p. 11.

9. См. об этом: История дипломатии. Том третий. М., 1945, с. 639— 643; Pacteau В., Mougel F.-C. Histoire des relations Internationales (1815— 1889). - Paris, 1990, p. 75-78.

10. Mofgenthau G. Politics among nations. The Struggle for Power and Peace. - N.Y., 1948.

11. Aron R. Paix et Guerre entre les nations. — Paris, 1984, p. 572.

12. Samuel A. Nouveau paysage international. — Bruxelles; Lyon, 1990, p. 211-215.

13. Aron R. Une sociologie des relations intemationales. — Revue Fran^aise de Sociologie. 1963, Vol. IV, № 3, p. 321.

14. Holsti K.J. International Politics. A Framework for Analysis. — N.Y., 1967, p. 432.

15. Badie В., Smouts M.-C. Le retoumement du monde. Sociologie de la scene intemationale. — Paris, 1992, p. 114.

16. Braillard Ph., Djalili M.-R. Les relations intemationales. — Paris, 1988, p. 103.

17. Tenyr N. La politique. — Paris, 1991, p. 61.

 

той и другой из сторон, при условии такого «переосмысления» ими восприятия друг друга, которое позволит им сотрудничать на функциональной основе совместного использования оспаривае­мого ресурса» (5).

Представители акционалистской ветви в социологии между­народных отношений стремятся объединить преимущества обоих подходов. Рассматривая конфликт как несовместимость целей, они в то же время подчеркивают, что суждение об этом не может основываться на одном лишь логическом сопоставлении послед­них, а требует «анализа практических условий, необходимых для их реализации» (6).

Методологической основой отечественных исследований меж­дународного конфликта, нашедших отражение в литературе се­мидесятых—восьмидесятых годов, чаще всего выступает положе­ние диалектической философии, согласно которому конфликт — это крайняя форма обострения противоречия (7). «Проявившееся противоречие, — пишут авторы учебного пособия «Основы тео­рии международных отношений», — требует от сторон—носите­лей противоположных интересов—действий по его разрешению (конечно, не обязательно немедленных). Если одна или обе сто­роны... при этом прибегают к стратегии конфронтации, то нали­цо конфликт» (8). Близкое понимание международного конфликта характерно и для других авторов (9).

Различия в трактовке содержания понятия «международный конфликт» находят свое отражение и в подходах к анализу его как феномена международной жизни. Как уже отмечалось, од­ним из наиболее традиционных среди них является подход с по­зиций «стратегических исследований».

Отличительные черты анализа международных конфликтов с позиций стратегических исследований состоят в их направлен­ности на решение практических задач, связанных с обеспечени­ем национальных интересов и безопасности государства, созда­нием благоприятных условий для победы в возможной войне. Отсюда ясно, что эти исследования осуществляются в рамках парадигмы политического реализма с ее приоритетом государ-ственно-центричной модели международных отношений и сило­вых методов в достижении целей. Как подчеркивает известный канадский специалист А. Лего: «В своем главном значении стра­тегия всегда состояла в использовании силы для достижения по­литических целей. Ее крупнейшим теоретиком был Клаузевиц» (10). Более того, представители стратегических исследований не­редко склонны редуцировать международный конфликт к одно­му из его видов — вооруженному столкновению государств. С этой точки зрения, конфликт начинается тогда, «когда одна или другая сторона начинает рассматривать Противоречие в военных

терминах» (11). И все же чаще подчеркивается, что «большая стра­тегия» отличается от военной стратегии, «поскольку ее подлин­ная цель заключается не столько в том, чтобы искать военных действий, сколько в том, чтобы добиться выгодной стратегичес­кой ситуации, которая, если и не принесет сама по себе реше­ния, то, будучи продолжена средствами военных действий, без­условно, обеспечит его» (12). Американский ученый Дж. М. Кол­линз определяет «большую стратегию» как «науку и искусство использования элементов национальной мощи при любых обсто­ятельствах, с тем, чтобы осуществлять в нужной степени и в же­лательном виде воздействие на противную сторону путем угроз, силы, косвенного давления, дипломатии, хитрости и других воз­можных способов и этим обеспечить интересы и цели нацио­нальной безопасности» (13). Большая стратегия, — пишет он, — в случае ее успеха устраняет необходимость в прямом насилии. Кроме того, ее планы не ограничиваются достижением победы, но направлены и на сохранение прочного мира (см.: там же).

Центральная задача стратегических исследований состоит в попытке определить, каким должно быть наиболее адекватное поведение государства в конфликтной ситуации, способное ока­зывать влияние на противника, контролировать его, навязывать ему свою волю. С появлением ядерного оружия перед специалис­тами в области таких исследований появляется ряд принципи­ально новых вопросов, поиски ответов на которые придали но­вый импульс стратегической мысли. Стратегические исследова­ния становятся на Западе одним из ведущих направлений в науке о международных отношениях. Достаточно сказать, что в США существует более тысячи созданных с целью осуществления та­ких исследований институтов, не говоря уже о Рэнд Корпорейшн, Вашингтонском институте оборонных исследований, Центре стра­тегических и международных изучений Джоржтаунского универ­ситета и др. (см.: 10, р. 38). В Советском Союзе соответствующие изыска-ния велись в рамках ведомственных научных подразделе­ний и прежде всего — исследовательских учреждений системы «силовых министерств». В настоящее время появились и незави­симые аналитические центры.

Одной из приоритетных проблем стратегических исследова­ний является проблема войны, ее причин и последствий для того или иного государства, региона и международной (межгосудар­ственной) системы в целом. При этом, если раньше война рас­сматривалась как, хотя и крайнее, но все же «нормальное» сред­ство достижения политических целей, то огромная разрушитель­ная мощь ядерного оружия породила парадоксальную, с точки зрения традиционных подходов, ситуацию. С одной стороны, обладающее им государство получает новые возможности для

проведения своей внешней политики и обескураживающие лю­бого потенциального агрессора способности обеспечить свою на­циональную безопасность (в военном значении этого понятия). А с другой стороны, избыток мощи, который дает ядерное ору­жие, делает абсурдными всякие мысли о его применении, о пер­спективе прямого столкновения между его обладателями.

Отсюда главный акцент делается не на военных, а на полити­ческих аспектах ядерных вооружений, не на стратегии вооружен­ного конфликта, а на стратегии устрашения противника. Порож­денное стратегией устрашения «равновесие террора» позволяло удерживать глобальную международную систему в состоянии от­носительной стабильности. Однако это была, во-первых, стати­ческая стабильность в ее конфронтационной форме (14), и, во-вторых, она не способствовала устранению вооруженных кон­фликтов на уровне региональных и субрегиональных подсистем.

В конце 80-х годов, с приходом к власти в ведущих странах Запада неоконсервативных сил, появляется попытка преодоле­ния вышеназванного парадокса ядерных вооружений, стремле­ние выйти за рамки стратегии устрашения и реабилитировать понятие военной победы в ядерный век. С другой стороны, воз­никают новые тенденции в американской и западноевропейской политике в области вооружений и военных технологий. Были предприняты инициированные администрацией Рейгана в США и французскими официальными политическими кругами в Евро­пе попытки выработать новую «большую стратегию», которая поз­волила бы открыть новую, «постядерную» эру в мировой полити­ке. В рамках проектов, известных как, соответственно, СОИ и «Эврика», ставится цель создания принципиально новых типов вооружений, дающих преимущество не наступательной, а оборо­нительной стратегии и минимизирующих возможные последст­вия гипотетического ядерного удара, а в перспективе призванных обеспечить их обладателям «ядерную неуязвимость». Вместе с тем оба проекта имеют и самостоятельное значение, стимулируя на­учные и технологические изыскания в ключевых отраслях эконо­мики и общественного производства.

Окончание «холодной войны», развал Советского Союза и крушение биполярной структуры глобальной международной сис­темы знаменуют поворот к новой фазе в разработке «большой стратегии». На передний план выдвигаются задачи адекватного ответа на вызовы, которые диктуются распространением в мире новых «типов конфликтов, генерируемых ростом децентрализо­ванного политического насилия, агрессивного национализма, международной организованной преступности и т.п. Более того, сложность указанных задач, приобретающих особую актуальность в условиях все большей доступности новейших видов оружия мас-

сового уничтожения как ядерного, так и «обычного» характера, снижает возможности их решения на пути стратегических иссле­дований с традиционной для них «точкой зрения «солдата», пы­тающегося избрать наилучшее поведение перед лицом противни­ка, и не задающегося вопросами о причинах и конечных целях конфликтов» (см.: 38, р. 101). В этой связи все большее распро­странение получают другие подходы, и в частности те, которые -находят применение в рамках такого направления, как «исследо­вания конфликтов».

Центральными для этого направления являются как раз те вопросы, которые не ставятся в рамках «стратегических исследо­ваний* — то есть вопросы, связанные прежде всего с выяснением происхождения и разновидностей международных конфликтов. При этом по каждому из них существуют расхождения.

Так, в вопросе о происхождении международных конфликтов могут быть выделены две позиции. В рамках одной из них между­народные конфликты объясняются причинами, связанными с характером структуры международной системы. Сторонники вто­рой склонны выводить их из контекста, то есть внутренней сре­ды системы межгосударственных отношений.

И. Галтунг, например, предложивший «структурную теорию агрессии» (15), считает причиной международных конфликтов раз-балансирование критериев, позволяющих судить о том месте, которое занимает данное государство в международной системе, когда его высокое положение в этой системе, в соответствии с одними критериями, сопровождается недостаточным или непро­порционально низким положением в каком-либо другом отно­шении. Например, финансовая мощь такого государства, как Кувейт, диссонирует с его незначительным политическим весом;

ФРГ, являвшаяся экономическим гигантом, была ограничена в своих дипломатических возможностях. С этой точки зрения, можно сказать, что демографический, ресурсный, научно-технический и производственный потенциал России находится в явном проти­воречии с характерной для нее сегодня экономической ситуа­цией и, соответственно, с тем местом, которое она занимает в системе межгосударственных отношений.

«Возникновение агрессии, — утверждает Галтунг, — наиболее вероятно в ситуации структурного разбалансирования» (см.: там же, р. 98—99). Это касается и глобальной международной систе­мы с наблюдающимся в ее рамках «структурным угнетением», когда индустриально развитые государства, уже в силу самих осо­бенностей функционирования присущего им типа экономики, вы­ступают в роли угнетателей и эксплуататоров слаборазвитых стран. Однако само по себе наличие структурного разбалансирования еще не означает, что вытекающие из него конфликты обязатель-

но достигнут своей высшей степени — военного противостоя­ния. Последнее становится наиболее вероятным при двух усло­виях: во-первых, когда насилие превращается в неотъемлемую и привычную черту жизни общества; во-вторых, когда исчерпаны все другие средства восстановления нарушенного баланса (см.:

там же).

К рассмотренным взглядам примыкают и взгляды американ­ского исследователя Органски. Основываясь на теории полити­ческого равновесия, или баланса сил, он исходит в анализе при­чин конфликта из того, что нарушения структурного равновесия в международной системе объясняются появлением в ней госу­дарств—«челленджеров». Их растущая мощь приближается к мощи наиболее сильных держав, занимающих в мировом порядке веду­щие позиции, но значительно отстает от уровня их политическо­го влияния (16).

Еще одной разновидностью «структурного» подхода к вопро­су о происхождении международного конфликта является стрем­ление объединить предложенный К. Уолцем анализ трех уровней анализа — уровня индивида, уровня государства и уровня между­народной системы (17). На первом уровне исследование причин международного конфликта предполагает изучение естественной природы человека («animus dominandi», о котором упоминает Г. Моргентау) и его психологии — прежде всего особенностей психологического облика государственных деятелей (отражаемых, например, в теориях инстинктов, фрустрации, агрессии и т.п.). На втором — рассматриваются детерминанты и факторы, связан­ные с геополитическим положением государств, а также специ­фика господствующих в них политических режимов и социально-экономических структур. Наконец, на третьем уровне выясняют­ся характерные черты международной системы: «полярность», или «конфигурация соотношения сил» (Р. Арон), другие структурные признаки.

К структурным представлениям о происхождении междуна­родных конфликтов могут быть отнесены и господствовавшие в советской литературе взгляды на их характер и природу. Проис­хождение конфликтов объяснялось неоднородностью глобальной международной системы со свойственным ей разделением на мировую капиталистическую систему, мировой социализм и раз­вивающиеся страны, в среде которых, в свою очередь, усматри­вались процессы размежевания на классовой основе. Причины же конфликтов, их основной источник выводились из агрессив­ной природы империализма.

Как уже говорилось, некоторые авторы видят происхождение международных конфликтов в особенностях взаимодействия меж­государственной системы и ее внутренней среды. С этой точки

зрения, наиболее благоприятным для вооруженных конфликтов или предшествующих им кризисов является международный кон­текст, характеризующийся размыванием или или же резким из­менением в соотношении сил. В том и другом случае государства теряют ясное представление о их взаимном положении в между­народной иерархии и пытаются покончить с возникшей двой­ственностью (как это произошло, например, в отношениях меж­ду США и СССР во время «Карибского кризиса» 1962 г.).

Отсутствие общепринятого понимания структуры междуна­родной системы делает различия между «структурным» и «кон­текстуальным» подходами трудноуловимыми. Впрочем, как под­черкивают исследователи теорий международных отношений, ука­занные подходы тесно связаны друг с другом и содержат ряд об­щих идей (см.: 17, р. 327). В самом деле, их объединяет, напри­мер, явная приверженность государственно-центричной модели международной системы со всеми вытекающими отсюда послед­ствиями, главным из которых является сведение всего многооб­разия международных конфликтов к межгосударственным про­тиворечиям, кризисам и вооруженным столкновениям. Об этом говорят и различные типы классификации конфликтов.

Так, Ф. Брайар и М.-Р. Джалили выделяют три группы меж­дународных конфликтов, которые отличаются по своей природе, мотивациям их участников и масштабам. К первой группе они относят классические межгосударственные конфликты; межгосу­дарственные конфликты с тенденцией к интеграции; националь­но-освободительные войны и т.п. Во вторую группу включаются территориальные и не территориальные конфликты; в свою оче­редь, последние могут иметь социально-экономические, идеоло­гические мотивы или же просто вытекать из воли к могуществу. Наконец, в зависимости от масштабов, конфликты подразделя­ются на генерализованные, в которые втянуто большое количес­тво государств и которые способны перерасти в мировые кон­фликты, а также региональные, субрегиональные и ограничен­ные (по количеству участвующих государств) конфликты (см.: 38, р. 109).

Существует множество других классификаций, критериями которых выступают причины и степень напряженности между­народных конфликтов, характер и формы их протекания, дли­тельность и масштабы и т.п. Подобные классификации постоян­но дополняются и уточняются, предлагаются новые критерии и т.п. В то же время следует отметить, что по крайней мере в одном отношении радикальных изменений в общей картине типологии и классификации международных конфликтов, за небольшими исключениями, пока не произошло. Речь идет о том, что подав­ляющее место в таких классификациях и сегодня по-прежнему

отводится конфликтам между государствами. Это касается как отечественных, так и зарубежных работ, систематизированных в нашей литературе в восьмидесятые годы (см., например: 9, с. 58— 87)¹. Такое положение не может не влиять и на состояние треть­его направления в анализе международных конфликтов — «иссле­дований мира*.

По существу, в рамках названного направления («автоном­ность» которого, как и тех, что были рассмотрены выше, носит относительный характер) речь идет о широком комплексе вопро­сов, связанных с поисками урегулирования международных кон­фликтов. В рассмотрении данной проблематики могут быть вы­делены три основных подхода. Один из них связан с традициями англо-саксонской школы «Conflict Resolution» («регулирование конфликта»), второй основывается на видении, присущем евро­пейскому течению «Peace Ке8еагсп»(«Исследования мира»), тре­тий делает акцент на процессе международных переговоров.

Значительную роль в развитии первого подхода продолжает играть созданный в 1955 году при Мичиганском университете «Journal of Conflict Resolution». Приверженцы данного подхода уделяют центральное место анализу вопросов, относящихся к механизмам разрешения и контроля конфликтов и поиску на этой основе путей перехода от конфронтации к сотрудничеству. Боль­шое значение придается разработке математических и игровых методов изучения социального конфликта. Одна из широко рас­пространенных позиций состоит в том, что конфликты являются универсальным феноменом, присущим всем сферам обществен­ной жизни. Это означает, что они не могут быть устранены — в том числе и из области международных отношений. Поэтому речь должна идти о таком анализе конфликтов, который позволил бы управлять ими с целью нахождения общей пользы для каждого из участников (18). С этой точки зрения, существует четыре способа разрешения социальных конфликтов: 1) соглашение в результате совпадения мнения всех сторон; 2) соглашение в соответствии с законодательной или моральной волей внешней силы; 3) согла­шение, навязанное одной из сторон конфликта; 4) ситуация, ког­да застарелый конфликт теряет свою актуальность и разрешается сам собой (19).

' Как известно, отечественная социально-политическая литература этого времени отличалась идеологической перегруженностью, в значительной мере носила от­кровенно апологетический характер, объявляла любые позиции, не совпадающие с марксистско-ленинской парадигмой, ненаучными и т.п. В то же время указан­ные особенности нередко носили в большой степени формальный, внешний ха­рактер. Это, в частности, относится ко многим работам, посвященным «критике буржуазных теорий», которые способствовали ознакомлению научной обществен­ности с состоянием зарубежной науки в той или иной области.

В осознании возможностей разрешения международных кон­фликтов мирными средствами большую роль сыграли публикации выходящего в Осло периодического издания — Journal of Peace Researche. Одним из важных выводов, сделанных в рамках фор­мируемого им идейно-теоретического течения, стал вывод о том, что мир — это не просто отсутствие войны, но прежде всего — законность и справедливость в отношениях между государствами (20). И. Галтунг идет еще дальше, считая, что мир — это не про­сто отсутствие прямого насилия, но и отсутствие любых форм насилия, в том числе и тех, которые проистекают из структурных принуждений. Одной из характерных черт данного течения за­падной конфликтологии является присущая ему значительная степень нормативизма. Мир рассматривается его представителя­ми не только как ценность, но и как цель, достижение которой предполагает активные действия его сторонников. Средства та­ких действий могут быть разными — некоторые из авторов не исключают даже временного использования силы, усугубляя тем самым внутреннюю противоречивость течения (21).

Различие между рассматриваемыми течениями носят в значи­тельной мере условный характер. Подтверждением может служить тесное сотрудничество их представителей в исследовании про­исхождения, природы и способов урегулирования конфликтов. Так, Д. Сингер, один из известных представителей американской школы бихевиоризма в науке о международных отношениях, в 1972—73 гг. избирается президентом Международного общест­ва исследователей мира (Peace Research International Society), a c 1974 г. возглавляет Комитет по изучению конфликтов и мира Меж­дународной Ассоциации политических наук. Немаловажным яв­ляется и то обстоятельство, что оба течения одним из важнейших средств урегулирования конфликтов считают переговоры.

Проблема переговоров принимает относительно самостоятель­ное значение в западной конфликтологии с середины 60-х годов. Как отмечают отечественные специалисты, на работы по между­народным переговорам оказали влияние два во многом противо­речащих друг другу направления: с одной стороны, это разработ­ка проблем мира (Peace Research), а с другой — идеи «силового подхода». Соответственно, если первая тенденция способствова­ла формированию представления о переговорах как средстве раз­решения международных конфликтов и достижения мира, то вто­рая была направлена на разработку оптимальных путей достиже­ния выигрыша на переговорах (22). Вместе с тем, завершение эпохи холодной войны и глобальной конфронтации приводит к новым тенденциям в состоянии переговоров. В целом, эти тен­денции сводятся к следующему:

Во-первых, международные переговоры становятся основной формой взаимодействия государств. Они активно воздействуют на дальнейшее уменьшение роли военного фактора.

Во-вторых, растет объем и количество переговоров. Их объ­ектом становятся все новые области международного взаимодей­ствия (экология, социально-политические процессы, научно-тех­ническое сотрудничество и т.п.).

В-третьих, возрастает переговорная роль международных ор­ганизаций.

В-четвертых, в сферу переговоров вовлекаются специалисты, не имеющие дипломатического опыта, но располагающие той компетенцией в области сложных научно-технических и эконо­мических проблем, которая необходима при анализе новых сфер взаимодействия между государствами.

Наконец, в-пятых, возникает необходимость коренного пере­смотра процесса управления переговорами: выделения наиболее важных проблем для высшего государственного руководства; оп­ределение сферы компетенции разных рабочих уровней; разра­ботка системы делегирования ответственности; повышения ко­ординирующей роли дипломатических служб и т.п. (23).

Разработка проблемы международных переговоров, обогаща­ясь новыми выводами, все более заметно выходит за рамки кон-фликтологии. Сегодня переговоры становятся постоянным, про­должительным и универсальным инструментом международных отношений, что вызывает необходимость выработки имеющей прикладное значение «переговорной стратегии». Такая стратегия, по мнению специалистов, предполагает: а) определение действу­ющих лиц; б) классификацию, в соответствии с подходящими критериями, их характеристик; в) выявление иерархии ценностей (ставок) в том порядке, в каком ее представляют себе стороны;

г) анализ соотношения между целями, которых хотят достичь, и средствами, которыми располагает определенная сторона в тех областях, где она имеет возможность действовать (см.: там же, с. 76; 78).

В анализе международных переговоров бесспорны наметив­шиеся попытки целостного, системного подхода, понимание их как процесса совместного принятия решения — в отличие от других видов взаимодействия (например, консультации, дискуссий, ко­торые необязательно требуют совместного принятия решений), стремление выделить их отдельные фазы (структуру), с целью нахождения специфики действий участников на каждой из них (см.: там же, с. 109—110). Вместе с тем было бы ошибкой пол­агать, что сегодня уже существует некая общая теория переговоров, частью которой являлась бы теория международных переговоров. Скорее можно говорить лишь о существовании определенных те-

еретических основ анализа и ведения переговоров. И не только потому, что переговоры не занимают самостоятельного места в решении международных проблем. Они не представляют собой цель, а являются лишь одним из инструментов се достижения.

Сказанное во многом относится и к исследованиям конфлик­тов. Несмотря на многочисленные попытки создания общей тео­рии конфликтов, ни одна из них не увенчалась успехом (24). Не существует и общей теории международных конфликтов. На эту роль не могут претендовать ни полемология, ни конфликтоло-гия, ни социология конфликтов. Во-первых, многочисленные исследования не выявили какой-либо устойчивой корреляции между теми или иными атрибутами международных акторов и их конфликтным поведением. Во-вторых, те или иные факторы, которые могли бы рассматриваться как детерминирующие кон­фликтный процесс, как правило, варьируются на различных фа­зах этого процесса и поэтому не могут быть операциональными в анализе конфликта на всем его протяжении. Наконец, в-третьих, характер мотивов и природа конфликтов редко совпадают между собой, что также затрудняет возможности создания единой тео­рии конфликтов, годной на все случаи (см.: 38, р. 108).

Более того, определенный оптимизм, высказываемый неко­торыми из видных специалистов относительно состояния исследо­ваний международных конфликтов (25), не помешал заметному кризису, в который эти исследования вступили с конца 80-х годов.

Окончание «холодной войны», крушение «социалистического лагеря» и развал СССР выводят на передний план те вопросы, которые, не являясь радикально новыми по своему существу, от­ражают сегодня феномены массового масштаба, свидетельству­йте о переходном характере современного международного по­рядка и не освоенные ни одним из рассмотренных выше теоре­тических направлений в исследовании международных конфлик­тов. Глубина встающего в этой связи комплекса проблем показа­на американским ученым Дж. Розенау, обратившим внимание на все более заметное «раздвоение» международной арены, на кото­рой «акторы вне суверенитета» демонстрируют сегодня влияние, конкурирующее по своим последствиям с влиянием традицион­ных (государственных) акторов (26). Его значение подчеркивают М.-К. Смуц и Б. Бади — французские специалисты в области политической социологии, отмечающие трудности в идентифи­кации негосударственных акторов, которые придают междуна­родным конфликтам и насилию роль «рационального» средства в достижении своих целей (27).

Движения сопротивления, партизанские и религиозные вой­ны, национально-этнические столкновения и другие типы него­сударственных международных конфликтов известны человечеству

издавна. Однако господствующие социально-политические тео­рии, основанные на государственно-центристской парадигме, от­казывали им в праве на концептуальную значимость, рассматри­вая их либо как явления маргинального порядка, не способные оказывать существенного влияния на основные правила между­народного общения, либо как досадные случайности, которые можно не принимать в расчет ради сохранения стройности тео­рии.

Утрата монополии на легитимное насилие и обвальная дезин­теграция ранее унитарных государств, а в иных случаях соедине­ние обоих этих процессов («ливанизация») вызвали к жизни но­вые виды конфликтов, не укладывающихся в привычную типоло­гию, построенную на основе различий в применяемых средствах (политическое давление, экономическая блокада, вооруженное столкновение), степени используемого насилия (войны малой интенсивности и т.д.), геостратегических (глобальные, локальные и региональные конфликты), мотивационных (территориальные и нетерриториальные ко

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: