 |
Часть вторая. Вечное движение 8 глава
|
|
|
|
28. В Новоросиийском НКВД изобрели машинки для зажимания ногтей. У многих новороссийских потом на пересылках видели слезшие ногти.
29. А смирительная рубашка?
30. А перелом позвоночника? (Все то же хабаровское ГПУ, 1933 год).
31. А взнуздание (" ласточка ")? Это - метод сухановский, но и архангельская тюрьма знает его (следователь Ивков, 1940 г.). Длинное суровое полотенце закладывается тебе через рот (взнуздание), а потом через спину привязывается концами к пяткам. Вот так колесом на брюхе с хрустящей спиной без воды и еды полежи суточек двое <Н. К. Г.>.
Надо ли перечислять дальше? Много ли еще перечислять? Чего не изобретут праздные, сытые, бесчувственные?..
Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее... Не кинь в них камень.
***
Но вот что. Ни этих пыток, ни даже самых "легких" приемов не нужно, чтобы получить показания из большинства, чтобы в железные зубы взять ягнят неподготовленных и рвущихся к своему теплому очагу. Слишком неравно соотношение сил и положений.
О, в каком новом виде, изобилующем опасностями, - подлинными африканскими джунглями представляется нам из следовательского кабинета наша прошлая прожитая жизнь! А мы считали ее такой простой!
Вы, А, и друг ваш Б, годами друг друга зная и вполне друг другу доверяя, при встречах смело говорили о политике малой и большой. И никого не было при этом. И никто не мог вас подслушать. И вы не донесли друг на друга, отнюдь.
Но вот вас, А, почему-то наметили, выхватили из стада за ушки и посадили. И почему-нибудь, ну может быть не без чьего-то доноса на вас, и не без вашего перепуга за близких, и не без маленькой бессонницы, и не без карцерочка, вы решили на себя махнуть рукой, но уж других не выдавать ни за что! И в четырех протоколах вы признали и подписали, что вы, - заклятый враг советской власти, потому что рассказывали анекдоты о вожде, желали вторых кандидатов на выборах, и заходили в кабину, чтобы вычеркнуть единственного, да не было чернил в чернильнице, а еще на вашем приемнике был 16-метровый диапазон и вы старались через глушение что-нибудь расслышать из западных передач. Вам десятка обеспечена, однако ребра целы, воспаления легких пока нет, вы никого не продали и кажется умно выкрутились. Уже вы высказываете в камере, что наверно следствие ваше подходите к концу.
|
|
|
Но чу! Неторопливо любуясь своим почерком, следователь начинает заполнять протокол N 5. Вопрос: были ли вы дружны с Б? Да. Откровенны с ним в политике? Нет, нет, я ему не доверял. Но вы часто встречались? Не очень. Ну, как же не очень? По показаниям соседей он был у вас только за последний месяц - такого-то, такого-то, и такого-то числа. Был? Ну, может быть. При этом замечено, что, как всегда, вы не выпивали, не шумели, разговаривали очень тихо, не слышно было в коридор. (Ах, выпивайте, друзья! бейте бутылки! материтесь погромче! - это делает вас благонадежными!) - Ну, так что ж такого? - И вы тоже у него были, вот вы по телефону сказали: мы тогда провели с тобой такой содержательный вечер. Потом вас видели на перекрестке - вы простояли с ним полчаса на холоде, и у вас были хмурые лица, недовольные выражения, вот вы кстати даже сфотографированы во время этой встречи. (Техника агентов, друзья мои, техника агентов!) Итак - о чем вы разговаривали при этих встречах?
О чем?!.. Это сильный вопрос! Первая мысль - вы забыли, о чем вы разговаривали. Разве вы обязаны помнить? Хорошо, забыли первый разговор. И второй тоже? И третий тоже? И даже - содержательный вечер? И - на перекрестке. И разговоры с В.? И разговоры с Г.? Нет, думаете вы, "забыл" - это не выход, на этом не продержишься. И ваш сотрясенный арестом, защемленный страхом, омутненный бессоницей и голодом мозг ищет: как бы изловчиться поправдоподобней и перехитрить следователя.
|
|
|
О чем?!.. Хорошо, если вы разговаривали о хоккее (это во всех случаях самое спокойное, друзья!), о бабах, даже и о науке - тогда можно повторить (наука - недалека от хоккея, только в наше время в науке все засекречено, и можно схватить по Указу о разглашении). А если на самом деле вы говорили о новых арестах в городе? О колхозах? (и, конечно, плохо, ибо кто ж о них говорит хорошо?). О снижении производственных расценок? Вот вы хмурились полчаса на перекрестке - о чем вы там говорили?
Может быть, Б арестован (следователь уверяет вас, что - да, и уже дал на вас показания, и сейчас его ведут на очную ставку). Может быть, преспокойно сидит дома, но на допрос его выдернут и оттуда и сличат у него: о чем вы тогда хмурились на перекрестке?
Сейчас-то, поздним умом, вы поняли: жизнь такая, что всякий раз, расставаясь, вы должны были уговориться и четко запомнить: о чем бишь мы сегодня говорили? Тогда при любых допросах ваши показания сойдутся. Но вы не договорились? Вы все-таки не представляли, какие это джунгли.
Сказать, что вы договаривались поехать на рыбалку? А Б скажет, что ни о какой рыбалке речи не было, говорили о заочном обучении. Не облегчив следствия, вы только туже закрутите узел: о чем? о чем? о чем?
У вас мелькает мысль - удачная? или губительная? - надо рассказать как можно ближе к тому, что на самом деле было (разумеется, сглаживая все острое и опуская все опасное) - ведь говорят же, что надо лгать всегда поближе к правде. Авось, и Б так же догадается, расскажет что-нибудь около этого, показания в чем-то совпадут, и от вас отвяжутся.
Через много лет вы поймете, что это была совсем неразумная идея, и что гораздо правильней играть неправдоподобного круглейшего дурака: не помню ни дня своей жизни, хоть убейте. Но вы не спали трое суток. Вы еле находите силы следить за собственной мыслью и за невозмутимостью своего лица. И времени вам на размышление - ни минуты. И сразу два следователя (они любят друг к другу в гости ходить) уперлись в вас: о чем? о чем? о чем?
И вы даете показание: о колхозах говорили (что не все еще налажено, но скоро наладится). О понижении расценок говорили... Что именно говорили? Радовались, что понижают? Но нормальные люди так не могут говорить, опять неправдоподобно. Значит, чтобы быть вполне правдоподобным: немножко жаловались, что немножко прижимают расценками.
|
|
|
А следователь пишет протокол сам, он переводит на свой язык: в эту нашу встречу мы клеветали на политику партии и правительства в области заработной платы.
И когда-нибудь Б упрекнет вас: эх, растяпа, а я сказал - мы о рыбалке договаривались...
Но вы хотели быть хитрее и умнее вашего следователя! У вас быстрые изощренные мысли! Вы интеллигенты! И вы перемудрили...
В "Преступлении и наказании" Порфирий Петрович делает Раскольникову удивительно тонкое замечание, его мог изыскать только тот, кто сам через эти кошки-мышки прошел - что, мол, с вами, интеллигентами, и версии своей мне строить не надо, - вы сами ее построите и мне готовую принесете. Да, это так! Интеллигентный человек не может отвечать с прелестной бессвязностью чеховского "злоумышленника". Он обязательно постарается всю историю, в которой его обвиняют, построить как угодно лживо, но - связно.
А следователь-мясник не связности этой ловит, а только две-три фразочки. Он-то знает, что почем. А мы - ни к чему не подготовлены!..
Нас просвещают и готовят с юности - к нашей специальности; к обязанностям гражданина; к воинской службе; к уходу за своим телом; к приличному поведению; даже и к пониманию изящного (ну, это не очень). Но ни образование, ни воспитание, ни опыт ничуть не подводят нас к величайшему испытанию жизни: к аресту ни за что и к следствию ни о чем. Романы, пьесы, кинофильмы (самим бы их авторам испить чашу ГУЛага!) изображают нам тех, кто может встретиться в кабинете следователя, рыцарями истины и человеколюбия, отцами родными. - О чем только не читают нам лекций! и даже загоняют на них! - но никто не прочтет лекции об истинном и расширительном смысле уголовных кодексов, да и сами кодексы не выставлены в библиотеках, не продаются в киосках, не попадаются в руки беспечной юности.
|
|
|
Почти кажется сказкой, что где-то, за тремя морями, подследственный может воспользоваться помощью адвоката. Это значит, в самую тяжелую минуту борьбы иметь подле себя светлый ум, владеющий всеми законами!
Принцип нашего следствия еще и в том, чтобы лишить подследственного даже знания законов.
Предъявляется обвинительное заключение... (кстати: "Распишитесь на нем" "Я с ним не согласен" "Распишитесь" "Но я ни в чем не виноват!")... вы обвиняетесь по статьям 58-10 часть 2 и 58-11 уголовного кодекса РСФСР. Рaспишитесь! - Но что гласят эти статьи? Дайте прочесть кодекс! У меня его нет. - Так достаньте у начальника отдела! - У него его тоже нет. Расписывайтесь! - Но я прошу его показать! - Вам не положено его показывать, он пишется не для вас, а для нас. Да он вам и не нужен, я вам так объясню: эти статьи - как раз все то, в чем вы виноваты. Да ведь вы сейчас распишитесь не в том, что вы согласны, а в том, что прочли, что обвинение предъявлено вам.
В какой-то из бумажонок вдруг мелькает новое сочетание букв: УПК. Вы настораживаетесь: чем отличается УПК от УК? Если вы попали в минуту доброго расположения следователя, он объяснит вам: Уголовно-Процессуальный кодекс. Как? Значит, даже не один, а целых два полных кодекса остаются вам неизвестными в то самое время, когда по их правилам над вами началась расправа?!
...С тех пор прошло десять лет, потом пятнадцать. Поросла густая трава на могиле моей юности. Отбыт был и срок, и даже бессрочная ссылка. И нигде - ни в "культурно-воспитательных" частях лагерей, ни в районных библиотеках, ни даже в средних городах, - нигде я в глаза не видел, в руках не держал, не мог купить, достать и даже СПРОСИТЬ кодекса советского права! <Знающие атмосферу нашей подозрительности понимают, почему нельзя было спросить кодекс в народном суде или в райисполкоме. Ваш интерес к кодексу был бы явлением чрезвычайным: или вы готовитесь к преступлению или заметаете следы!> И сотни моих знакомых арестантов, прошедшие следствие, суд, да еще и не единожды, отбывшие лагеря и ссылку - никто из них тоже кодекса не видел и в руках не держал!
И только когда оба кодекса уже кончали последние дни своего тридцатипятилетнего существования и должны были вот-вот замениться новыми, - только тогда я увидел их, двух братишек беспереплетных: УК и УПК, на прилавке в московском метро (решили спустить их за ненадобностью).
И теперь я с умилением читаю. Например, УПК:
статья 136 - Следователь не имеет права домогаться показания или сознания обвиняемого путем насилия и угроз. (Как в воду смотрели!)
|
|
|
статья 111 - Следователь обязан выяснить обстоятельства, также и оправдывающие обвиняемого, также и смягчающие его вину.
***
("Но я устанавливал советскую власть в Октябре!.. Я расстреливал Колчака!.. Я раскулачивал!.. Я дал государству десять миллионов рублей экономии!.. Я дважды ранен в последнюю войну!.. Я трижды орденоносец!.. -
ЗА ЭТО МЫ ВАС НЕ СУДИМ! - оскаливается история зубами следователя. - Что вы сделали хорошего - это к делу не относится).
статья 139 - Обвиняемый имеет право писать показания собственноручно, а в протокол, написанный следователем, требовать внесения поправок.
(Эх, если бы это вовремя знать! Верней: если бы это было действительно так! Но как милости и всегда тщетно просим мы следователя не писать: "мои гнусные клеветнические измышления" вместо "мои ошибочные высказывания", "наш подпольный склад оружия" вместо "мой заржавленный финский нож").
О, если бы подследственным преподавали бы сперва тюремную науку! Если бы сначала проводили следствие для репетиции, а уж потом настоящее... С повторниками 1948-го года ведь не проводили же всей этой следственной игры - впустую было бы. Но у первичных опыта нет, знаний нет! И посоветоваться не с кем.
Одиночество подследственного! - вот еще условие успеха неправедного следствия! На одинокую стесненную волю должен размозжающе навалиться весь аппарат. От мгновения ареста и весь первый ударный период следствия арестант должен быть в идеале одинок: в камере, в коридоре, на лестницах, в кабинетах - нигде он не должен столкнуться с подобным себе, не в чьей улыбке, ни в чьем взгляде не почерпнуть сочувствия, совета, поддержки. Органы делают все, чтобы затмить для него будущее и исказить настоящее, представить арестованными его друзей и родных, найденными - вещественные доказательства. Преувеличить свои возможности расправы с ним и с его близкими, свои права на прощение (которых у Органов вовсе нет). Связать искренность "раскаяния" со смягчением приговора и лагерного режима (такой связи отроду не было). В коротку пору, пока арестант потрясен, измучен и невменяем, получить от него как можно больше ни в чем не виноватых лиц, (иные так падают духом, что даже просят не читать им вслух протоколов, нет сил, а лишь давать подписывать, лишь давать подписывать) - и только тогда из одиночки отпустить его в большую камеру, где он с поздним отчаянием обнаружит и перечтет свои ошибки.
Как не ошибиться в этом поединке? Кто бы не ошибся?
Мы сказали "в идеале должен быть одинок". Однако в тюремном переполнении 37-го года (да и 45-го тоже) этот идеальный принцип одиночества свежевзятого подследственного не мог быть соблюден. Почти с первых же часов арестант оказывался в густо-населенной общей камере.
Но тут были свои достоинства, перекрывавшие недочет. Избыточность наполнения камеры не только заменяла сжатый одиночный бокс, она проявлялась как первоклассная пытка, особенно тем драгоценная, что длилась целыми сутками и неделями - и безо всяких усилий со стороны следователей: арестанты пытались арестантами же! Наталкивалось в камеру столько арестантов, чтобы не каждому достался кусочек пола, чтобы люди ходили по людям и даже вообще не могли передвигаться, чтобы сидели друг у друга на ногах. Так, в кишеневских КПЗ в 1945 году в одиночку вталкивали по ВОСЕМНАДЦАТЬ человек, в Луганске в 1937 - по ПЯТНАДЦАТЬ <И следствие шло у них по 8-10 месяцев. "Небось Клим в такой одиночке один сидел" - говорили ребята. (Да еще сидел ли?)>, а Иванов-Разумник в 1938 году в стандартной бутырской камере на 25 человек сидел в составе СТА СОРОКА (уборные так перегружены, что оправка только раз в сутки и иногда даже ночью, как и прогулка!) <В тот год в Бутырках свежеарестованные (уже обработанные баней и боксами) по несколько суток сидели на ступеньках лестниц, ожидая, когда уходящие на этапы освободят камеры. Т-в сидел в Бутырках семью годами раньше, в 1931-м, говорит: все забито под нарами, лежали на асфальтовом полу. Я сидел семью годами позже в 1945-м, - то же самое. Но недавно от М. К. Б-ч я получил ценное личное свидетельство о бутырской тесноте ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМНАДЦАТОГО года: в октябре того года (второй месяц красного террора) было так полно, что даже в прачечной устроили женскую камеру на 70 человек! Да когда ж тогда Бутырки стояли порожние?>. Он же в Лубянском приемном "собачнике" подсчитал, что целыми неделями их приходилось на 1 квадратный метр пола по ТРИ человека (прикиньте, разместитесь!) <Ну да это тоже не чудо: и во Владимирской внутрянке в 1948 г. в камере 3 на 3 метра постоянно стояли 30 человек! (С. Потапов).>, в собачнике не было окна или вентиляции, от тел и дыхания температура была 40-50 градусов (!), все сидели в одних кальсонах (зимние вещи подложив под себя), голые тела их были спрессованы, и от чужого пота кожа заболевала экземой. Так сидели они НЕДЕЛЯМИ, им не давали ни воздуха, ни воды (кроме баланды и чая утром)<Вообще в книге Иванова-Разумника много поверхностного, личного, утомительно-однообразны шутки. Но быт камер 1937-38 года там очень хорошо описан.>.
Если при этом параша заменяла все виды оправки (или, наоборот, от оправки до оправки не было в камере параши, как в некоторых сибирских тюрьмах); если ели по четверо из одной миски - и друг у друга на коленях; если то и дело кого-то выдергивали на допрос, а кого-то вталкивали избитого, бессонного и сломленного; если вид этих сломленных убеждал лучше всяких следовательских угроз; а тому, кого месяцами не вызывали, уже любая смерть и любой лагерь казались легче их скорченного положения, - так может быть это вполне заменяло теоретически идеальное одиночество? И в этой каше людской не всегда решишься, кому открыться, и не всегда найдешь, с кем посоветоваться. И скорее поверишь пыткам и избиениям не тогда, когда следователь тебе грозит, а когда показывают сами люди.
От самих пострадавших ты узнаешь, что дают соленую клизму в горло и потом на сутки в бокс мучится от жажды (Карпунич). Или теркой стирают спину до крови и потом мочат скипидаром. (Комбригу Рудольфу Пинцову досталось и то, и другое, и еще иголки загоняли под ногти, и водой наливали до распирания - требовали, чтобы подписал протокол, что хотел на октябрьском параде двинуть бригаду танков на правительство.) <На самом же деле он вел бригаду на параде, но почему-то же не двинул. Впрочем это не засчитывается. Однако, после своих универсальных пыток он получил... 10 лет по ОСО. Настолько сами жандармы не верили в свои достижения.> А от Александрова, бывшего заведующего художественным отделом ВОЕС - с перебитым позвоночником, клонящегося на бок, не могущего сдерживать слез, можно узнать, как БЬіТ (в 1948 году) сам Абакумов.
Да, да, сам министр госбезопасности Абакумов отнюдь не гнушается этой черной работы (Суворов на передовой!), он не прочь иногда взять резиновую палку в руки. Тем более охотно бьет его заместитель Рюмин. Он делает это на Сухановке в "генеральском" следовательском кабинете. Кабинет имеет по стенам панель под орех, шелковые портьеры на окнах и дверях, на полу большой персидский ковер. Чтобы не попортить этой красоты, для избиваемого постилается сверх ковра грязная дорожка в пятнах крови. При побоях помогает Рюмину не простой надзиратель, а полковник. "Так, - вежливо говорит Рюмин, поглаживая резиновую дубинку диаметром сантиметра в четыре, - испытание бессоницей вы выдержали с честью - (Ал-др Д. хитростью сумел продержаться месяц без сна - он спал стоя) - Теперь попробуем дубинку. У нас больше двух-трех сеансов не выдерживают. Спустите брюки, ложитесь на дорожку". Полковник садится избиваемому на спину. А. Д. собирается считать удары. Он еще не знает что такое удар резиновой палкой по седалищному нерву, если ягодица опала от долгого голодания. Отдается не в место удара - раскалывается голова. После первого же удара избиваемый безумеет от боли, ломает ногти о дорожку. Рюмин бьет, стараясь правильно попадать. Полковник давит своей тушей - как раз работа для трех больших погонных звезд ассистировать всесильному Рюмину! (После сеанса избитый не может идти, его и не несут, конечно, отволакивают по полу. Ягодица вскоре распухнет так, что невозможно брюки застегнуть, а рубцов почти не осталось. Разыгрывается дикий понос, и сидя на параше в своей одиночке Д. хохочет. Ему предстоит еще и второй сеанс и третий, лопнет кожа, Рюмин остервенясь, примется бить его в живот, пробьет брюшину, в виде огромной грыжи выкатятся кишки, арестанта увезут в Бутырскую больницу с перитонитом и временно прервутся попытки заставить его сделать подлость.)
Вот как могут и тебя затязать! После этого просто лаской отеческой покажется, когда кишиневский следователь Данилов бьет священника Виктора Шиповальникова кочергой по затылку и таскает за косы (священников удобно так таскать; а мирских можно - за бороду, и проволакивать из угла в угол кабинета. А Рихарда Охолу - финского красногвардейца, участника ловли Сиднея Рейли и командира роты при подавлении Кронштадского восстания, поднимали щипцами то за один то за другой большой его ус и держали по десять минут так, чтобы ноги не доставали пола.)
Но самое страшное, что с тобой могут сделать, это: раздеть ниже пояса, положить на спину на полу, ноги развести, на них сядут подручные (славный сержантский состав), держа тебя за руки, а следователь - не гнушаются тем и женщины - становятся между твоих разведенных ног и, носком своего ботинка (своей туфли) постепенно, умеренно и все сильней, прищемляя к полу то, что делало тебя когда-то мужчиной, смотрит тебе в глаза и повторяет, повторяет свои вопросы или предложения предательства. Если он не нажмет прежде времени чуть сильней, у тебя будет еще пятнадцать секунд вскричать, что ты все признаешь, что ты готов посадить и тех двадцать человек, которых от тебя требуют, или оклеветать в печати свою любую святыню...
И суди тебя Бог, а не люди...
- "Выхода нет! Надо во всем признаваться!" - шепчут подсаженные в камеру наседки.
- Простой расчет: сохранить здоровье! - говорят трезвые люди.
- Зубы потом не вставят, - кивают тебе, у кого их уже нет.
- Осудят все равно, хоть признавайся, хоть не признавайся, - заключают постигшие суть.
- Тех, кто не подписывают - расстреляют! - еще кто-то пророчит в углу. - Чтоб отомстить. Чтоб концов не осталось: как следствие велось.
- А умрешь в кабинете, объявят родственникам: лагерь без права переписки. И пусть ищут.
А если ты оротодокс, то к тебе подберется другой ортодокс, и враждебно оглядываясь, чтоб не подслушали непосвященные, станет горячо толкать тебе в ухо:
- Наш долг - поддерживать советское следствие. Обстановка - боевая. Мы сами виноваты: мы были слишком мягкотелы, и вот развелась эта гниль в стране. Идет жестокая тайная война. Вот и здесь вокруг нас - враги, слышишь, как высказываются? Не обязана же партия отчитываться перед каждым из нас - зачем и почему. Раз требуют - значит, надо подписывать.
И еще один ортодокс подбирается:
- Я подписал на тридцать пять человек, на всех знакомых. И вам советую: как можно больше фамилий, как можно больше увлекайте за собой! Тогда станет очевидным, что это нелепость, и всех выпустят.
А Органам именно это и нужно! Сознательность Ортодокса и цели НКВД естественно совпали. НКВД и нужен этот стрельчатый веер имен, это расширенное воспроизводство их. Это - и признак качества их работы и колки для накидывания новых арканов. "Сообщников! Сообщников! Единомышленников!" - напорно вытряхивали из всех. (Говорят, P. Pалов назвал своим сообщником кардинала Ришелье, внесли его в протоколы - и до реабилитационного допроса 1956 года никто не удивился.)
Уж кстати об ортодоксах. Для такой ЧИСТКИ нужен был Сталин, да, но и партия же была нужна такая: большинство их, стоявших у власти, до самого момента собственной посадки безжалостно сажали других, послушно уничтожали себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенченные теперь ореолом мучеников, успели побыть и палачами других большевиков (уж не считая, как прежде того, они все были палачами беспартийных). Может быть 37-й год и НУЖЕН был для того, чтобы показать, как малого стоит все их МИРОВОЗЗРЕНИЕ, которым они так бодро хорохорились, разворашивая Россию, громя ее твердыни, топча ее святыни, - Россию, где им самим ТАКАЯ расправа никогда не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936 никогда не вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза на них. Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936-38 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с подручными, а к унизительно-гадким подсудимым - омерзение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости.... И как же? как же устоять тебе? - чувствующему боль, слабому, с живыми привязанностями, неподготовленному?..
Что надо, чтобы быть сильнее следователя и всего этого капкана?
Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную теплую жизнь. Надо на пороге сказать себе: жизнь окончена, немного рано, но ничего не поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречен на гибель - сейчас или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества у меня больше нет. Близкие умерли для меня - и я для них умер. Тело мое с сегодняшнего дня для меня - бесполезное, чужое тело. Только дух мой и моя совесть остаются мне дороги и важны.
И перед таким арестантом - дрогнет следствие!
Только тот победит, кто от всего отрекся!
Но как обратить свое тело в камень?
Ведь вот из бердяевского кружка сделали марионеток для суда, а из него самого не сделали. Его хотели втащить в процесс, арестовывали дважды, водили (1922 г.) на ночной допрос к Дзержинскому, там и Каменев сидел (значит тоже не чуждался идеологической борьбы посредством ЧК). Но Бердяев не унижался, не умолял, а изложил им твердо те религиозные и нравственные принципы, по которым не принимает установившейся в России власти - и не только признали его бесполезным для суда, но - освободили.
ТОЧКА ЗРЕНИЯ есть у человека!
Н. Столярова вспоминает свою соседку по бутырским нарам в 1937 г. старушку. Ее допрашивали каждую ночь. Два года назад у нее в Москве проездом ночевал бежавший из ссылки бывший митрополит. - "Только не бывший, а настоящий! Верно, я удостоилась его принять".
- "Так, хорошо. А к кому он дальше поехал из Москвы?"
- "Знаю. Но не скажу!" (Митрополит через цепочку верующих бежал в Финляндию). Следователи менялись и собирались группами, кулаками махали перед лицом старушонки, она же им: "Ничего вам со мной не сделать хоть на куски режьте. Ведь вы начальства боитесь, друг друга боитесь, даже боитесь меня убить. ("Цепочку потеряют".) А я - не боюсь ничего! Я хоть сейчас к Господу на ответ!"
Были, были такие в 37-м, кто с допроса не вернулся в камеру за узелком. Кто избрал смерть, но не подписал ни на кого.
Не сказать, чтоб история русских революционеров дала нам лучшие примеры твердости. Но тут и сравнения нет, потому что наши революционеры никогда не знавали, что такое настоящее хорошее следствие с пятьюдесятью двумя приемами.
Шешковский не истязал Радищева. И Радищев, по обычаю того времени прекрасно знал, что сыновья его все так же будут служить гвардейскими офицерами, и никто не перешибет их жизни. И родового поместья Радищева никто не конфискует. И все же в своем коротком двухнедельном следствии этот выдающийся человек отрекся от убеждений своих, от книги - и просил пощады.
Николай I не имел догадки арестовать декабристских жен, заставить их кричать в соседнем кабинете или самих декабристов подвергнуть пыткам - но он не имел на то и надобности. Даже Рылеев "отвечал пространно, откровенно, ничего не утаивая". Даже Пестель раскололся и назвал своих товарищей (еще вольных), кому поручил закопать "Русскую правду", и самое место закопки <А причина отчасти та, что будет потом у Бухарина: ведь на следствии их допрашивают сословные братья. И естественно их желание все ОБЪЯСНИТЬ.>. Редкие, как Лунин, блистали неуважением и презрением к следственной комиссии. Большинство же держалось бездарно, запутывали друг друга, многие униженно просили о прощении! Завалишин все валил на Рылеева. Е. П. Оболенский и С. П. Трубецкой поспешили даже оговорить Грибоедова, - чему и Николай I не поверил.
Бакунин в "Исповеди" униженно самооплевывался перед Николаем I и тем избежал смертной казни. Ничтожность духа? Или революционная хитрость?
Казалось бы - что за избранные по самоотверженности должны были быть люди, взявшиеся убить Александра II? Они ведь знали, на что шли! Но вот Гриневицкий разделил участь царя, а Рысаков остался жив и попал в руки следствия. И в ТОТ ЖЕ ДЕНЬ он уже заваливал явочные квартиры и участников заговора, в страхе за свою молоденькую жизнь он спешил сообщить правительству больше сведений, чем то могло в нем предполагать! Он захлебывался от раскаяния, он предлагал "разоблачить все тайны анархистов".
В конце же прошлого века и в начале нынешнего жандармский офицер тотчас брал вопрос НАЗАД, если подследственный находил его неуместным или вторгающимся в область интимного. - Когда в Крестах в 1938 году старого политкаторжанина Зеленского выпороли шомполами, как мальчишке сняв штаны, он расплакался в камере: "Царский следователь не смел мне даже ТЫ сказать!" - Или вот, например, из одного современного исследования <"Новый мир" 1962 - N 4 - Р. Пересветов.> мы узнаем, что жандармы захватили рукопись ленинской статьи "О чем думают наши министры?" но не сумели через нее добраться до автора:
"На допросе жандармы, как и следовало ожидать (курсив здесь и далее мой. - А. С.) узнали от Ванеева (студента) немного. Он им сообщил всего-навсего, что найденные у него рукописи были принесены к нему для хранения за несколько дней до обыска в общем свертке одним лицом, которое он не желает назвать. Следователю ничего не оставалось (как? а ледяной воды по щиколотки? а соленая клизма? а рюминская палочка?..) как подвергнуть рукопись экспертизе. "Ну и ничего не нашли. - Пересветов, кажется, и сам оттянул сколько-то годиков и легко мог бы перечислить, что еще оставалось следователю, если перед ним сидел хранитель статьи " О чем думают наши министры "!
Как вспоминает С. П. Мельгунов: "то была царская тюрьма, блаженной памяти тюрьма, о которой политическим заключенным теперь остается вспоминать почти с радостным чувством" <С. П. Мельгунов. Воспоминания и дневники, вып. 1, Париж 1964, стр. 139.>.
|
|
|
