 |
Побеги с моралью и побеги с инженерией 3 глава
|
|
|
|
Не главный ли это вопрос XX века: допустимо ли исполнять приказы, передоверив совесть свою - другим? Можно ли не иметь своих представлений о дурном и хорошем и черпать их из печатных инструкций и устных указаний начальников? Присяга! Эти торжественные заклинания, произносимые с дрожью в голосе и по смыслу направленные для защиты народа от злодеев - ведь вот как легко направить их на службу злодеям и против народа!
Вспомним, что собирался Василий Власов сказать своему палачу еще в 1937-м: ты один! - ты один виноват, что убивают людей! На тебе одном моя смерть, и с этим живи! Не было бы палачей - не было бы казней!
Не было бы конвойных войск - не было бы и лагерей!
Конечно, ни современники, ни история не упустят иерархии виновности. Конечно, всем ясно, что их офицеры виноваты больше; их оперуполномоченные - еще больше; писавшие инструкции и приказы - еще больше; а дававшие указание их писать - больше всех. <Это не значит, что их будут судить. Важно проверить, довольны ли они пенсиями и дачами<>
Но стреляли, но охраняли, но автоматы держали наперевес все-таки не те, а - мальчики! Но лежащих били сапогами по голове - все-таки мальчики!.. Еще пишет Владилен:
"Нам внедряли в головы, нас заставляли зубрить УСО-43 сс - устав стрелковой охраны 43 года совершенно секретный <Кстати, вполне ли мы замечаем это зловещее присвистывание "эс-эс" в нашей жизни - то в одном сокращении, то в другом, начиная с КПэсэс и, значит, КПэсэсовцев? Вот, оказывается, еще и устав был "эс-эс" (как и все слишком секретное тоже "эс-эс") - понимали, значит, его подлость составители - понимали и составляли - да в какое время: едва отбили немцев от Сталинграда! Еще один плод народной победы.>, жестокий и грозный устав. Да присяга. Да наблюдение оперов и замполитов. Наушничество, доносы. На самих стрелков заводимые дела... Разделенные частоколом и колючей проволокой, люди в бушлатах и люди в шинелях были равно заключенными - одни на двадцать пять лет, другие на три года". Это - выражено сильно, что стрелки тоже как бы посажены, только не военным трибуналом, а военным комиссариатом. Но равно -то, равно-то нет! - потому что люди в шинелях отлично секли автоматами по людям в бушлатах, и даже по толпам, как мы увидим скоро.
|
|
|
Разъясняет еще Владилен:
"Ребята были разные. Были ограниченные служаки, слепо ненавидевшие зэ-ка. Кстати, очень ревностными были новобранцы из национальных меньшинств - башкиры, буряты, якуты. Потом были равнодушные - этих больше всего. Несли службу тихо и безропотно. Больше всего любили отрывной календарь и час, когда привозят почту. И наконец, были хорошие хлопцы, сочувствующие зэ-ка, как людям, попавшим в беду. И большинство нас понимало, что служба наша в народе непопулярна. Когда ездили в отпуск - формы не носили".
А лучше всего свою мысль Владилен защитит собственной историей. Хотя уж таких-то, как он, и вовсе были единицы.
Его пропустили в конвойные войска по недосмотру ленивой спецчасти. Его отчим, старый профсоюзный работник Войнино, был арестован в 37-м году, мать за это исключена из партии. Отец же, комбриг ВЧК, член партии с 17-го года, поспешил отречься и от бывшей жены и заодно от сына (он сохранил так партбилет, но ромб НКВД все-таки потерял. <Хотя мы ко всему давно привыкли, но иногда и удивишься: арестован второй муж покинутой жены - и поэтому надо отречься от четырехлетнего сына? И это - для комбрига ВЧК?> Мать смывала свою запятнанность донорской кровью во время войны. (Ничего, кровь ее брали и партийные, и беспартийные.) Мальчик "синие фуражки ненавидел с детства, а тут самому надели на голову... Слишком ярко врезалась в младенческую память страшная ночь, когда люди в отцовской форме бесцеремонно рылись в моей детской кровати".
|
|
|
"Я не был хорошим конвойным: вступал в беседы с зэками, исполнял их поручения. Оставлял винтовку у костра, ходил купить им в ларьке или бросить письма. Думаю, что на ОЛПах Промежуточная, Мысакорт, Парма еще вспоминали стрелка Володю. Бригадир зэ-ка как-то сказал мне: "Смотри на людей, слушай их горе, тогда поймешь..." А я и так в каждом из политических видел деда, дядю, тетю... Командиров своих я просто ненавидел. Роптал, возмущался, говорил стрелкам - "вот настоящие враги народа!" За это, за прямое неподчинение ("саботаж"), за связь с зэ-ка меня отдали под следствие... Долговязый Самутин... хлестал меня по щекам, бил пресс-папье по пальцам - за то, что я не подписывал признания о письмах зэ-ка. Быть бы этой глисте в жмуриках, у меня второй разряд по боксу, я крестился двухпудовой гирей - но два надзирателя повисли на руках... Однако следствию было не до меня: такое шатание-топтание пошло в 53-м году по МВД. Срока мне не дали, дали волчий билет - статья 47-Г: "уволен из органов МВД за крайнюю недисциплинированность и грубые нарушения устава МВД". И с гауптвахты дивизиона - избитого, измороженного, выбросили ехать домой... Освободившийся бригадир Арсен ухаживал за мной в дороге".
А вообразим, что захотел бы проявить снисходительность к заключенным офицер конвоя. Ведь он мог бы сделать это только при солдатах и через солдат. А значит, при общей озлобленности, ему было бы и невозможно это, да и "неловко". Да и кто-нибудь на него бы тотчас донес.
Система!
Глава 10
Когда в зоне пылает земля
Нет, не тому приходится удивляться, что мятежей и восстаний не было в лагерях, а тому, что они все-таки были.
Как все нежелательное в нашей истории, то есть, три четверти истинно-происходившего, и мятежи эти так аккуратно вырезаны, швом обшиты и зализаны, участники их уничтожены, дальние свидетели перепуганы, донесения подавителей сожжены или скрыты за двадцатью стенками сейфов, - что восстания эти уже сейчас обратились в миф, когда прошло от одних пятнадцать лет, от других только десять. (Удивляться ли, что говорят: ни Христа не было, ни Будды, ни Магомета. Там - тысячелетия...)
|
|
|
Когда это не будет уже никого из живущих волновать, историки допущены будут к остаткам бумаг, археологи копнут где-то лопатой, что-то сожгут в лаборатории - и прояснятся даты, места, контуры этих восстаний и фамилии главарей.
Тут будут и самые ранние вспышки, вроде ретюнинской - в январе 1942 года на командировке Ош-Курье близ Усть-Усы. Говорят, Ретюнин был вольнонаемный, чуть ли не начальник этой командировки. Он кликнул клич Пятьдесят Восьмой и социально-вредным (7-35), собрал пару сотен добровольцев, они разоружили конвой из бытовиков-самоохранников и с лошадьми ушли в леса, партизанить. Их перебили постепенно. Еще весной 1945-го сажали по "ретюнинскому делу" совсем и непричастных.
Может быть, в то время узнаем мы - нет, уже не мы - о легендарном восстании 1948 года на 501-й стройке - на строительстве железной дороги Сивая Маска - Салехард. Легендарно оно потому, что все в лагерях о нем шепчут и никто толком не знает. Легендарно потому, что вспыхнуло не в Особых лагерях, где к этому сложилось настроение и почва, - а в ИТЛовских, где люди разъединены стукачами, раздавлены блатными, где оплевано даже право их быть политическими, и где далее в голову не могло поместиться, что возможен мятеж заключенных.
По слухам все сделали бывшие (недавние!) военные. Это иначе и быть не могло. Без них Пятьдесят Восьмая была обескровленное обезверенное стадо. Но эти ребята (почти никому не старше тридцати), офицеры и солдаты нашей боевой армии; и они же, но в виде бывших военнопленных; и еще из тех военнопленных - побывавшие у Власова, или Краснова, или в национальных отрядах; там воевавшие друг против друга, а здесь соединенные общим гнетом; эта молодежь, прошедшая все фронты мировой войны, отлично владеющая современным стрелковым боем, маскировкой и снятием дозоров, - эта молодежь, где не была разбросана по одному, сохранила еще к 1948 году всю инерцию войны и веру в себя, в ее груди не вмещалось, почему такие ребята, целые батальоны, должны покорно умирать? Даже побег был для них жалкой полумерой, почти дезертирством одиночек, вместо того, чтобы совместно принять бой.
|
|
|
Все задумано было и началось в какой-то бригаде. Говорят, что во главе был бывший полковник Воронин (или Воронов), одноглазый. Еще называют старшего лейтенанта бронетанковых войск Сакуренко. Бригада убила своих конвоиров (конвоиры в то время, как раз наоборот, не были настоящими солдатами, а - запасники, резервисты). Затем пошли освободили другую бригаду, третью. Напали на поселок охраны и на свой лагерь извне - сняли часовых с вышек и раскрыли зону. (Тут сразу произошел обязательный раскол: ворота были раскрыты, но большею частью зэки не шли в них. Тут были краткосрочники, которым не было расчета бунтовать. Здесь были и десятилетники, и даже пятнадцатилетники по указам "семь восьмых" и "четыре шестых", но им не было расчета получать 58-ю статью. Тут была и Пятьдесят Восьмая, но такая, что предпочитала верноподданно умереть на коленях, только бы не стоя. А те, кто вываливали через ворота, совсем не обязательно шли помогать восставшим: охотно бежали за зону и блатные, чтобы грабить вольные поселки.)
Вооружившись теперь за счет охраны (похороненной потом на кладбище в Кочмасе), повстанцы пошли и взяли соседний лагпункт. Соединенными силами решили идти на город Воркуту! - до него оставалось 60 километров. Но не тут-то было! Парашютисты высадились десантом и отгородили от них Воркуту. А расстреливали и разгоняли восставших штурмовики на бреющем полете.
Потом судили, еще расстреливали, давали сроки по 25 и по 10. (Заодно "освежали" сроки и многим тем, кто не ходил на операцию, а оставался в зоне.)
Военная безнадежность их восстания очевидна. Но кто скажет, что надежнее было медленно доходить и умирать?
Вскоре затем создались Особлаги, большую часть Пятьдесят Восьмой отгребли. И что же?
В 1949 году в Берлаге, в лаготделении Нижний Атурях, началось примерно так же: разоружили конвоиров; взяли 6-8 автоматов; напали извне на лагерь, сбили охрану, перерезали телефоны; открыли лагерь. Теперь-то уж в лагере были только люди с номерами, заклейменные, обреченные, не имеющие надежды. И что же? Зэки в ворота не пошли...
Те, кто все начал, и терять им было уже нечего, превратили мятеж в побег: направились группкой в сторону Мылги. На Эльгене-Тоскане им преградили дорогу войска и танкетки (операцией командовал генерал Семенов).
Все они были убиты. <Я не настаиваю, что изложил эти восстания точно. Я буду благодарен всякому, кто меня исправит.>
Спрашивает загадка: что быстрей всего на свете? И отвечает: мысль!
|
|
|
Так и не так. Она и медленна бывает, мысль, ох как медленна! Затрудненно и поздно человек, люди, общество осознают то, что произошло с ними. Истинное положение свое.
***
Сгоняя Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря, Сталин почти забавлялся своей силой. И без того они содержались у него как нельзя надежней, - а он сам себя вздумал перехитрить - еще лучше сделать. Он думал - так будет страшней. А вышло наоборот.
Вся система подавления, разработанная при нем, была основана на разъединении недовольных; на том, чтоб они не взглянули друг другу в глаза, не сосчитались - сколько их; на том, чтобы внушить всем, и самим недовольным, что никаких недовольных нет, что есть только отдельные злобствующие обреченные одиночки с пустотой в душе.
Но в Особых лагерях недовольные встретились многотысячными массами. И сосчитались. И разобрались, что в душе у них отнюдь не пустота, а высшие представления о жизни, чем у тюремщиков; чем у их предателей; чем у теоретиков, объясняющих, почему им надо гнить в лагере.
Сперва такая новизна Особлага почти никому не была заметна. Внешне тянулось так, будто это продолжение ИТЛ. Только быстро скисли блатные, столпы лагерного режима и начальства. Но как будто жестокость надзирателей и увеличенная площадь БУРа восполняли эту потерю.
Однако вот что: скисли блатные - в лагере не стало воровства. В тумбочке оказалось можно оставить пайку. На ночь ботинки можно не класть под голову, можно бросить их на пол - и утром они будут там. Можно кисет с табаком оставить на ночь в тумбочке, не тереть его ночь в кармане под боком.
Кажется, это мелочи? Нет, огромно! Не стало воровства - и люди без подозрения и с симпатией посмотрели на своих соседей. Слушайте, ребята, а может мы правда того... политические?..
А если политические - так можно немного повольней и говорить - между двумя вагонками и у бригадного костра. Ну, оглянуться, конечно, кто тут рядом. Да в конце концов черт с ним, пусть наматывают, четвертная уже есть, куда еще мотать?
Начинает отмирать и вся прежняя лагерная психология: умри ты сегодня, а я завтра; все равно никогда справедливости не добьешься; так было, так будет... А почему - не добьешься?.. А почему - "будет"?..
Начинаются в бригаде тихие разговоры не о пайке совсем, не о каше, а о таких делах, что и на воле не услышишь - и все вольней! и все вольней! и все вольней! - и бригадир вдруг теряет ощущение всезначимости своего кулака. У одних бригадиров кулак совсем перестает подниматься, у других - реже, легче. Бригадир и сам, не возвышаясь, присаживается послушать, потолковать. И бригадники начинают смотреть на него как на товарища - тоже ведь наш.
Бригадиры приходят в ППЧ, в бухгалтерию, и по десяткам мелких вопросов - кому срезать, не срезать пайку, кого куда отчислить - придурки тоже воспринимают от них этот новый воздух, это облачко серьезности, ответственности, нового какого-то смысла.
И придуркам, пока еще далеко не всем, это передается. Они ехали сюда с таким жадным желанием захватить посты, и вот захватили их, и отчего бы им не жить так же хорошо, как в ИТЛ: запираться в кабинке, жарить картошку с салом, жить между собой, отделясь от работяг? Нет! Оказывается, не это главное. Как, а что же главное?.. Становится неприличным хвастать кровопийством, как было в ИТЛ, хвастать тем, что живешь за счет других. И придурки находят себе друзей среди работяг и, расстелив на земле свои новенькие телогрейки рядом с их чумазыми, охотно пролеживают с ними воскресенья в беседах.
И главное деление людей оказывается не такое грубое, как было в ИТЛ: придурки - работяги, бытовики - Пятьдесят Восьмая, а сложней и интересней гораздо: землячества, религиозные группы, люди бывалые, люди ученые.
Начальство еще нескоро-нескоро что-то поймет и заметит. А нарядчики уже не носят дрынов и даже не рычат, как раньше. Они дружески обращаются к бригадирам: на развод, мол, пора, Комов. (Не то, чтоб душу нарядчиков проняло, а - что-то беспокоющее в воздухе новое.)
Но все это медленно. Месяцы, месяцы и месяцы уходят на эти перемены. Эти перемены медленнее сезонных. Они затрагивают не всех бригадиров, не всех придурков - лишь тех, у кого под спудом и пеплом сохранились остатки совести и братства. А кому нравится остаться сволочью - вполне успешно остается ею. Настоящего сдвига сознания - сдвига трясением, сдвига героического - еще нет. И по-прежнему лагерь пребывает лагерем, и мы угнетены и беспомощны, и разве то остается нам, что лезть вон туда под проволоку и бежать в степь, а нас бы поливали автоматами и травили собаками.
Смелая мысль, отчаянная мысль, мысль-ступень: а как сделать, чтоб не мы от них бежали, а они бы побежали от нас?
Довольно только задать этот вопрос, скольким-то людям додуматься и задать, скольким-то выслушать - и окончилась в лагере эпоха побегов. И началась - эпоха мятежей.
***
Но начать ее - как? С чего ее начинать? Мы же скованы, мы же оплетены щупальцами, мы лишены свободы движения - с чего начинать?
Далеко не просто в жизни - самое простое. Кажется, и в ИТЛ додумывались некоторые, что стукачей надо убивать. Даже и там подстраивали иногда: скатится со штабеля бревно и в полую воду собьет стукача. Так не трудно бы и здесь догадаться - с каких именно щупалец надо начинать рубить. Как будто все это понимали. И никто не понимал.
Вдруг - самоубийство. В режимке - "барак два" нашли повесившегося одного. (Все стадии процесса я начинаю излагать по Экибастузу. Но вот что: в других Особлагах все стадиии были те же!) Большого горя начальству нет, сняли с петли, отвезли на свалку.
А по бригаде слушок: это ведь - стукач был. Не сам он повесился. Его повесили.
Назидание.
Много в лагере подлецов, но всех сытее, грубее, наглее - заведующий столовой Тимофей С... <Не скрываю фамилию, а не помню.> Его гвардия - мордатые сытые повара, еще прикармливает он челядь палачей-дневальных. Он сам и эта челядь бьют зэков кулаками и палками. И между прочим как-то, совсем несправедливо, ударил он маленького чернявого "пацана". Да он и замечать не привык, кого он бьет. А пацан этот, по-особлаговски, по-нынешнему - уже не просто пацан, а - мусульманин. А мусульман в лагере довольно. Это не блатные какие-нибудь. Перед закатом можно видеть, как в западной части зоны (в ИТЛ бы смеялись, у нас - нет) они молятся, вскидывая руки или лбом прижимаясь к земле. У них есть старшие, в новом воздухе какой-то есть и совет. И вот их решение: мстить!
Рано утром в воскресенье пострадавший и с ним взрослый ингуш проскальзывают в барак придурков, когда те все еще нежатся в постелях, входят в комнату, где С..., и в два ножа быстро режут шестипудового.
Но как это все еще незрело! - они не пытаются скрыть своих лиц и не пытаются убежать. Прямо от трупа, с окровавленными ножами, спокойные от исполненного долга, они идут в надзирательскую и сдаются. Их будут судить.
Это все - поиски наощупь. Это все еще, может быть, могло случиться и в ИТЛ. Но гражданская мысль работает дальше: не это ли и есть главное звено, через которое надо рвать цепь?
"Убей стукача!" - вот оно, звено! Нож в грудь стукача! Делать ножи и резать стукачей - вот оно!
Сейчас, когда я пишу эту главу, ряды гуманных книг нависают надо мной с настенных полок и тускло-посверкивающими неновыми корешками укоризненно мерцают, как звезды сквозь облака: ничего в мире нельзя добиваться насилием! Взявши меч, нож, винтовку - мы быстро сравняемся с нашими палачами и насильниками. И не будет конца...
Не будет конца... Здесь, за столом, в тепле и в чисте, я с этим вполне согласен.
Но надо получить двадцать пять лет ни за что, надеть на себя четыре номера, руки держать всегда назад, утром и вечером обыскиваться, изнемогать в работе, быть таскаемым в БУР по доносам, безвозвратно затаптываться в землю - чтобы оттуда, из ямы этой, все речи великих гуманистов показались бы болтовнею сытых вольняшек.
Не будет конца!.. - да начало будет? Просвет ли будет в нашей жизни или нет?
Заключил же подгнетный народ: благостью лихость не изоймешь.
Стукачи - тоже люди?.. Надзиратели ходят по баракам и объявляют для нашего устрашения приказ по всему Песчаному лагерю: на каком-то из женских лагпунктов две девушки (по годам рождения видно, как молоды) вели антисоветские разговоры. Трибунал в составе... Расстрелять!
Этих девушек, шептавшихся на вагонке, уже имевших по десять лет хомута - какая заложила стерва, тоже ведь захомутанная?! Какие же стукачи - люди?!
Сомнений не было. А удары первые были все же не легки.
Не знаю, где - как (резать стали во всех Особлагах, даже в инвалидном Спасске!), а у нас это началось с приезда Дубовского этапа - в основном западных украинцев, ОУНовцев. Для всего этого движения они повсеместно сделали очень много, да они и стронули воз. Дубовский этап привез к нам бациллу мятежа.
Молодые, сильные ребята, взятые прямо с партизанской тропы, они в Дубовке огляделись, ужаснулись этой спячке и рабству - и потянулись к ножу.
В Дубовке это быстро кончилось мятежом, пожаром и расформированием. Но лагерные хозяева, самоуверенные, ослепленные (тридцать лет они не встречали никакого сопротивления, отвыкли от него) - не позаботились даже держать привезенных мятежников отдельно от нас. Их распустили по лагерю, по бригадам. Это был прием ИТЛ: распыление там глушило протест. Но в нашей, уже очищающейся, среде распыление только помогло быстрее охватить всю толщу огнем.
Новички выходили с бригадами на работу, но не притрагивались к ней или для вида только, а лежали на солнышке (лето как раз!) и тихо беседовали. Со стороны в такой момент они очень походили на блатных в законе, тем более, что были такие же молодые, упитанные, широкоплечие.
Да закон и прояснялся, но новый удивительный закон: "умри в эту ночь, у кого нечистая совесть!"
Теперь убийства зачередили чаще, чем побеги в их лучшую пору. Они совершались уверенно и анонимно: никто не шел сдаваться с окровавленным ножом; и себя и нож приберегали для другого дела. В излюбленное время - в пять часов утра, когда бараки отпирались одинокими надзирателями, шедшими отпирать дальше, а заключенные еще почти все спали, - мстители в масках тихо входили в намеченную секцию, подходили к намеченной вагонке и неотклонимо убивали уже проснувшегося и дико вопящего или даже не проснувшегося предателя. Проверив, что он мертв, уходили деловито.
Они были в масках, и номеров их не было видно - спороты или покрыты. Но если соседи убитого и признали их по фигурам - они не только не спешили заявить об этом сами, но даже на допросах, но даже перед угрозами кумовьев теперь не сдавались, а твердили: нет, нет, не знаю, не видел. И это не была уже просто древняя истина, усвоенная всеми угнетенными: "незнайка на печи сидит, а знайку на веревочке ведут", - это было спасение самого себя! Потому что назвавший был бы убит в следующие пять часов утра, и благоволение оперуполномоченного ему ничуть бы не помогло.
И вот убийства (хотя их не произошло пока и десятка) стали нормой, стали обычным явлением. Заключенные шли умываться, получали утренние пайки, спрашивали: сегодня кого-нибудь убили? В этом жутком спорте ушам заключенных слышался подземный гонг справедливости.
Это делалось совершенно подпольно. Кто-то (признанный за авторитет) где-то кому-то только называл: вот этого! Не его была забота, кто будет убивать, какого числа, где возьмут ножи. А боевики, чья это была забота, не знали судьи, чей приговор им надо было выполнить.
И надо признать - при документальной неподтвержденности стукачей! - что неконституированный, незаконный и невидимый этот суд судил куда метче, насколько с меньшими ошибками, чем все знакомые нам трибуналы, тройки, военные коллегии и ОСО.
Рубиловка, как называли ее у нас, пошла так безотказно, что захватила уже и день, стала почти публичной. Одного маленького конопатого "старшего барака", бывшего крупного ростовского энкаведешника, известную гниду, убили в воскресенье днем в "парашной" комнате. Нравы так ожесточились, что туда повалили толпой - смотреть труп в крови.
Затем в погоне за предателем, продавшим подкоп под зону из режимки - барак 8 (спохватившееся начальство согнало туда главных дубовцев, но рубиловка уже отлично шла и без них), мстители побежали с ножами средь бела дня по зоне, а стукач от них - в штабной барак, за ним и они, он - в кабинет начальника лаготделения жирного майора Максименко, - и они туда же. В это время лагерный парикмахер брил майора в его кресле. Майор был по лагерному уставу безоружен, так как в зону не полагается им носить оружия. Увидев убийц с ножами, перепуганный майор вскочил из-под бритвы и взмолился, так поняв, что будут сейчас его резать. С облегчением он заме тил, что режут у него на глазах стукача. (На майора никто и не покушался. Установка начавшегося движения была: резать только стукачей, а надзирателей и начальников не трогать.) Все же майор выскочил в окно, недобритый, в белой накидке, и побежал к вахте, отчаянно крича: "Вышка, стреляй! Вышка, стреляй!" Но вышка не стреляла...
Был случай, когда стукача не дорезали, он вырвался и израненный убежал в больницу. Там его оперировали, перевязали. Но если уж перепугался ножей майор - разве могла спасти стукача больница? Через два-три дня его дорезали на больничной койке...
На пять тысяч человек убито было с дюжину, - но с каждым ударом ножа отваливались и отваливались щупальцы, облепившие, оплетшие нас. Удивительный повеял воздух! Внешне мы, как будто, по-прежнему были арестанты и в лагерной зоне, на самом деле мы стали свободны - свободны, потому что впервые за всю нашу жизнь, сколько мы ее помнили, мы стали открыто, вслух говорить все, что думаем! Кто этого перехода не испытал - тот и представить не может! А стукачи - не стучали... До тех пор оперчасть кого угодно могла оставить днем в зоне, часами беседовать с ним - получать ли доносы? давать ли новые задания? выпытывать ли имена незаурядных заключенных, еще ничего не сделавших, но сделать могущих? но подозреваемых, как центры будущего сопротивления?
И вечером приходила бригада и задавала бригаднику вопрос: "Что это тебя вызывали?" И всегда, говоря ли правду или нагло маскируясь под нее, бригадник отвечал: "Да фотографии показывали..."
Действительно, в послевоенные годы многим заключенным показывали для опознания фотографии лиц, которых он мог бы встретить во время войны. Но не могли, было незачем показывать всем. А ссылались на них все - и свои, и предатели. Подозрение поселялось между нами и заставляло замкнуться каждого.
Теперь же воздух очищался от подозрений! Теперь если опер-чекисты и велели кому-нибудь отстать от развода - он не оставался! Невероятно! Небывало за все годы существования ЧК-ГПУ-МВД! - вызванный к ним не плелся с перебиванием сердца, не семенил с угодливой мордочкой, - но гордо (ведь на него смотрели бригадники!) отказывался идти! Невидимые весы качались в воздухе над разводом. На одной их чашке громоздились все знакомые призраки: следовательские кабинеты, кулаки, палки, бессонные стойки, стоячие боксы, холодные мокрые карцеры, крысы, клопы, трибуналы, вторые и третьи сроки. Но все это было - не мгновенно, это была перемалывающая кости мельница, не могущая зажрать сразу всех и пропустить в один день. И после нее люди все-таки оставались быть - все, кто здесь, ведь прошли же ее.
А на другой чашке весов лежал всего один лишь нож - но этот нож был предназначен для тебя, уступивший! Он назначался только тебе в грудь и не когда-нибудь, а завтра на рассвете, и все силы ЧКГБ не могли тебя от него спасти! Он не был и длинен, но как раз такой, чтоб хорошо войти тебе под ребра. У него и ручки-то не было настоящей - какая-нибудь изоляционная лента, обмотанная по тупой стороне ножовки, - но как раз хорошее трение, чтоб не выскользнул нож из руки!
И эта живительная угроза перевешивала! Она давала всем слабым силы оторвать от себя пиявок и пройти мимо, вслед бригаде. (Она давала им и хорошее оправдание потом: мы бы остались, гражданин начальник! но мы боялись ножа... вам-то он не грозит, вы и представить не можете...)
Мало того. Не только перестали ходить на вызовы оперуполномоченных и других лагерных хозяев - но остерегались теперь какой-нибудь конверт, какой-нибудь исписанный листик опустить в почтовый ящик, висящий в зоне, или в ящики для жалоб в высокие инстанции. Перед тем как бросить письмо или заявление, просили кого-нибудь: "на, прочти, проверь, что не донос. Пойдем вместе и бросим".
И теперь-то - ослепло и оглохло начальство! По видимости и пузатый майор и его заместитель капитан Прокофьев, тоже пузатый, и все надзиратели - свободно ходили по зоне, где им ничто не угрожало, двигались между нами, смотрели на нас - а не видели ничего! Потому что ничего не может без доносчика увидеть и услышать человек, одетый в форму: перед его подходом замолчат, отвернутся, спрячут, уйдут... Где-то рядом томились от желания продать товарищей верные осведомители - но ни один из них не подавал даже тайного знака.
Отказал работать тот самый осведомительный аппарат, на котором только и зиждилась десятилетиями слава всемогущих всезнающих Органов.
Как будто те же бригады ходили на те же объекты (впрочем, теперь мы сговаривались и конвою сопротивляться, не давать поправлять пятерки, пересчитывать нас на марше - и удавалось! не стало среди нас стукачей - и автоматчики тоже послабели.) Работали, чтобы закрыть благополучно наряды. Возвращались и разрешали надзирателям обыскивать себя, как и прежде (а ножи - никогда не находились!). Но на самом деле уже не бригады, искусственно сбитые администрацией, а совсем другие людские объединения связывали людей, и раньше всего - нации. Зародились и укрепились недоступные стукачам национальные центры: украинский, объединенный мусульманский, эстонский, литовский. Никто их не выбирал, но так справедливо по старшинству, по мудрости, по страданиям они сложились, что авторитет их для своей нации не оспаривался. Очевидно, появился и объединяющий консультативный орган - так сказать "Совет национальностей". <Тут время оговориться. Не все было так чисто и гладко, как выглядит, когда прорисовываешь главное течение. Были соперничающие группы - "умеренных" и "крайних". Вкрались, конечно, и личные расположения и неприязни, и игра самолюбий у рвущихся в "вожди". Молодые бычки-"боевики" далеки были от широкого политического сознания, некоторые склонны были за свою "работу " требовать повышенного питания, для этого они могли и прямо угрозитъ повару больничной кухни, то есть потребовать, чтоб их подкормили за счет пайка больных, а при отказе повара - и убить его безо всякого нравственного судьи: ведь навык уже есть, маски и ножи в руках. Одним словом, тут же в здоровом ядре, начинала виться и червоточина - неизменная, не новая, всеисторическая принадлежность всех революционных движений!
|
|
|
