 |
Федор Тютчев. Русской женщине. Николай Некрасов «Внимая ужасам войны…». Юлия Друнина. Запас прочности. Юлия Друнина. «И откуда вдруг берутся силы…»
|
|
|
|
Федор Тютчев. Русской женщине
Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства,
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои…
И жизнь твоя пройдет незрима,
В краю безлюдном, безымянном,
На незамеченной земле, -
Как исчезает облак дыма
На небе тусклом и туманном,
В осенней беспредельной мгле…
Николай Некрасов «Внимая ужасам войны…»
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя…
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…
Юлия Друнина. Запас прочности
До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать! — Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.
Юлия Друнина. «И откуда вдруг берутся силы…»
И откуда
Вдруг берутся силы
В час, когда
В душе черным-черно?..
Если б я
Была не дочь России,
Опустила руки бы давно,
Опустила руки
В сорок первом.
Помнишь?
Заградительные рвы,
Словно обнажившиеся нервы,
Зазмеились около Москвы.
Похоронки,
Раны,
Пепелища…
Память,
Душу мне
Войной не рви,
Только времени
Не знаю чище
И острее
К Родине любви.
Лишь любовь
Давала людям силы
Посреди ревущего огня.
Если б я
Не верила в Россию,
То она
Не верила б в меня.
|
|
|
Вероника Тушнова. «Вот говорят: Россия…»
Вот говорят: Россия…
Реченьки да березки…
А я твои руки вижу,
узловатые руки,
жесткие.
Руки, от стирки сморщенные,
слезами горькими смоченные,
качавшие, пеленавшие,
на победу благословлявшие.
Вижу пальцы твои сведенные, —
все заботы твои счастливые,
все труды твои обыденные,
все потери неисчислимые…
Отдохнуть бы, да нет привычки
на коленях лежать им праздно…
Я куплю тебе рукавички,
хочешь — синие, хочешь — красные?
Не говори «не надо», —
мол, на что красота старухе?
Я на сердце согреть бы рада
натруженные твои руки.
Как спасенье свое держу их,
волнения не осиля.
Добрые твои руки,
прекрасные твои руки,
матерь моя, Россия!
Федор Абрамов. Золотые руки
В контору влетела как ветер, без солнца солнцем осветило.
— Александр Иванович, меня на свадьбу в Мурманск приглашают. Подруга замуж выходит. Отпустишь?
— А как же телята? С телятами-то кто останется?
— Маму с пенсии отзову. Неделю-то, думаю, как-нибудь выдержит.
Тут председатель колхоза, еще каких-то полминуты назад считавший себя заживо погре-бенным (некем подменить Марию, хотя и не отпустить нельзя: пять лет без выходных ломит! ), радостно заулюлюкал:
— Поезжай, поезжай, Мария! Да только от жениха подальше садись, а то чего доброго с невестой нерепутает.
Председатель говорил от души. Он всегда любовался Марией и втайне завидовал тому, кому достанется это сокровище. Красавицей, может, и не назовешь и ростом не очень вышла, но веселья, но задора — на семерых. И работница… За свои сорок пять лет такой не видывал. Три бабенки до нее топтались на телятнике, и не какая-нибудь пьяная рвань — семейные. И все равно телята дохли. А эта пришла — еще совсем-совсем девчонка, но в первый же день: «Проваливайте! Одна справлюсь». И как почала-почала шуровать, такую революцию устроила — на телятник стало любо зайти.
|
|
|
Мария вернулась через три дня. Мрачная. С накрепко поджатыми губами.
— Да ты что, — попробовал пошутить председатель, — перепила на свадьбе?
— Не была я на свадьбе, — отрезала Мария и вдруг с яростью, со злостью выбросила на стол свои руки: — Куда я с такими крюками поеду? Чтобы люди посмеялись?
Председатель ничего не понимал.
— Да чего не понимать-то? Зашла на аэродроме в городе в ресторан перекусить чего, думаю, два часа еще самолет на Мурманск ждать, ну и пристроилась к одному столику — полно народу: два франта да эдакая фраля накрашенная. Смотрю, а они и есть перестали. — И тут Мария опять сорвалась на крик: — Грабли мои не понравились! Все растрескались, все красные, как сучья — да с чего же им понравятся?
— Мария, Мария…
— Всё! Наробилась больше. Ищите другую дуру. А я в город поеду красоту на руки наво-дить, маникюры… Заведу, как у этой кудрявой фрали.
— И ты из-за этого… Ты из-за этих пижонов не поехала на свадьбу?
— Да как поедешь-то? Фроська медсестрой работает, жених офицер сколько там будет крашеных да завитых? А разве я виновата, что с утра до ночи и в ледяную воду, и в пойло, и навоз отгребаю… Да с чего же у меня будут руки?
— Мария, Мария… у тебя золотые руки… Самые красивые на свете. Ей-богу!
— Красивые… Только с этой красотой в город нельзя показаться.
Успокоилась немного Мария лишь тогда, когда переступила порог телятника.
В семьдесят пять глоток, в семьдесят пять зычных труб затрубили телята от радости.
Николай Назаркин. Изумрудная рыбка
Пропала зеленка. И во всем виноват Серый. То есть он, конечно, не виноват. Но все равно. Кто дал зеленку Юрке? Серый и дал.
И сказать ему ничего нельзя. Потому что он посмотрит только – а как не дать, если человек серьезно просит? – и все. Я бы сам дал, и это самое обидное.
И Юрке тоже вмазать нельзя. Потому что он тоже не виноват. Он дурак просто. Оставил зеленку на тумбочке, прямо так, на виду, а Лине Петровне как раз приспичило зайти спросить про эту дурацкую температуру. Кто в больнице температуру меряет, я вас спрашиваю? Только тот, кому от градусника не уйти. Вон Шурик из четвертой палаты меряет, потому что бабушка рядом. А так – все равно ведь в больнице лежишь, вылечат, если надо. Еще им температуру мерить!
|
|
|
Вот так оно и случилось. Лина Петровна зеленку увидела – цап! – и в карман. Потому что медикамент. Не положено. А нам что делать? Без зеленки – все, капец. Без зеленки над нами весь пятый этаж ржать будет. Потому что бесцветная рыбка – это позор. Это даже хуже, чем вообще не красить. Лучше бы, как малыши какие, сплели из «сырой» капельницы…
Рыбок из капельниц плетут, чтоб вы знали. Длинные, тонкие, желтые, почти прозрачные трубочки – давай, плети, если фантазия есть. А если еще уговорить новенькую процедурную сестру дать всю «системку»: с надутыми баллончиками фильтров, с манжетами «резинками», с толстыми тупыми иглами «воздушками»… Только учтите, что если плести просто так, как первоклашка какой, то раздует вашу рыбку и перекосит – жуть. Тут подготовка нужна.
Ну вот, доподготавливались. Зря мы с Толиком эту дурацкую капельницу на спинку кровати натягивали, чтоб растянулась, просохла и побелела. Зря мы ходили на пятый тащить недостающее прям из под носа у «пятачков»…
– Может, рыцаря сплетем? – говорит Толик.
– Рыцаря… На рыцаря три фильтра нужны, а мы все фильтры уже променяли. Кто ж знал то?
– А может… – говорит Серый и замолкает.
Кроме рыцаря и рыбки, мы умеем плести только чертиков. Но чертик – это даже не плетение, баловство одно: чурбачок – туловище, кубик – голова, подрежь торчащие концы до нужной длины – вот тебе и руки, и ноги, и рога с ушами. А уж вставить глаза да хвост и скрепить все это вместе толстой «воздушкой» – даже уметь не надо…
Поэтому Серый и замолкает. Ему нечего предложить, потому что предлагать нечего. А не предложить он не мог, потому что чувствует себя виноватым. И за зеленку, и за то, что нам не помогал. Хотя тут он ну совсем не виноват: у него левая рука в корсете, а с одной рукой – какой из него помощник?..
Мы сидим в коридоре, в тупичке за ординаторской. Здесь стоит какая то пальма, а за пальмой – подоконник. Толик все время дергается – у него почки. И если Лина Петровна заметит, что мы тут на подоконнике сидим, сразу начнется: «Да ты простынешь, да тебя продует, да о чем ты только думаешь!.. »
|
|
|
О рыбке он думает. С этими почками он уже почти двенадцать лет живет, потерпят они как-нибудь пять минут.
Но зеленки нет. А значит, покрасить капельницу нельзя. И вместо воображаемой нами в мечтах роскошной изумрудной рыбки – чешуя внахлест, глаза кругами, а плавники и хвост накрутить на карандаш! – получим мы дурацкого бесцветного карася. А тут какие то почки да температуры…
Надо что то решать.
– Кажется, я в поликлинике зеленку видел, – говорит Толик.
Поликлиника – это первый этаж нового корпуса. Но днем нам туда нельзя: приспичит этим докторам, а нас на месте нету, – а вечером она закрыта.
– Давайте бабу Настю попросим? – в отчаянии предлагает Серый.
– Она скажет, что мы замажем этой зеленкой весь пол, а ей – оттирай, – говорю я.
Мрачно говорю, потому что положение наше ужасное. А в ужасном положении нужно решаться на крайние меры.
– Вот что, – говорю я. – Делать нечего. Надо добыть зеленку. Зеленка есть у той рыжей из двенадцатой палаты…
Все молчат. Потому, что двенадцатая палата – это пятый этаж. Идти в логово «пятачков» – даже в девчачью палату – не хочется.
– Я пойду, – говорит Серый.
Ему ужасно хочется что-нибудь сделать. А мы молчим. Потому что нам не хочется идти к «пятачкам».
– Я пошел, – говорит Серый.
…Зеленку он приносит через полчаса. Хмурый.
– Вот, – говорит Серый. – Саша ее зовут. Красьте давайте и режьте…
И мы стали красить и резать. Красить – ничего трудного: налей зеленку в капельницу, зажми концы да покрути, чтоб размазалось хорошенько. Ну, и лишнее слить и просушить.
Сушили мы тут же, за батареей. Тут никто не найдет и тепло. Резать – хуже. Резать надо по длине, чтоб сделать из трубки ленту – длинную, гибкую ленту. Изумрудную ленту.
Серый только смотрел и хмурился. Он все переживал, что из за него чуть все не сорвалось.
– Не переживай, – сказал Толик. – Все равно это наша рыбка.
Серый промолчал.
– А чего ты той рыжей наврал, чтоб она тебе зеленку дала? – говорю я.
И лицо у него такое грустное, словно у него и впрямь живот болит.
– Что живот расцарапал, – говорит Серый.
Я молчу. В больнице нет хуже, чем про болезнь для выгоды соврать. Но ведь он для нас соврал! Без зеленки нам все! Капец!
Пока сплели – семь потов сошло, как говорит баба Настя. Не знаю, с меня, по моему, вдвое больше. Но сплели.
Подвесили на ту же пальму – полюбоваться. Рыбка висит, покачивается, свет на боках играет… А веселья нет. Не изумрудная рыбка у нас получилась. Так, зеленая просто…
|
|
|
А Серый вообще не смотрит.
– Нет, – говорит Толик. – Дурацкая какая то рыбка эта…
И мы разошлись. Серый ушел последним. Он сжимал эту дурацкую рыбку в кулаке, и я знал, о чем он думает: отнести ее той глупой рыжей Саше из двенадцатой палаты или просто поскорее выбросить…
|
|
|
