 |
Ах, миледи!. Про личную жизнь
|
|
|
|
Ах, миледи!
Самое худшее в больнице – это заболеть. Когда не кровотечение или еще что-нибудь такое нормальное, а грипп дурацкий. То есть если заболел – то это еще ничего. Хуже всего, когда температуру контролируют. И если там какие-нибудь несчастные тридцать семь и пять – все, в бокс.
Боксы – это карантинное отделение у нас на втором этаже. Палатки такие, только маленькие. На одного или двух. И никуда не пускают! То есть совсем никуда. Лежи себе на койке и медленно умирай. Не от гриппа, конечно, а от скуки.
А все Павличек виноват! Я знал, конечно, что он жлоб и маменькин сынок, но что он самый жлобистый жлоб из всех жлобистых жлобов на свете – этого не знал. Ну что ему стоило дать мне «Мушкетеров» дочитать? Я же быстро читал и чай не ставил на книжку – разве я виноват, что у меня этот дурацкий грипп нашелся? «Ты в боксе, наверное, до той недели пролежишь, а меня должны скоро выписать…» Бе бе бе! Нянечкин любимец. Не зря его баба Настя так зовет: «Па-авличек! » Тьфу, а я тут мучаюсь…
В боксе нас двое. Я и Васильченко. Это он так представился. Воображает, наверное, что взрослый. А сам на год примерно меня старше. Ну, или на два. Так что я тоже сказал: «Кашкин». А чего он?!.
Вечер уже. Таблетки нам раздали, температуру записали. Тут с этим строго, пока не спадет – ни за что не выйдешь. Сиди тут, даже без книжки.
Скоро отбой. Эх…
– Чего приуныл, друг Кашкин? – спрашивает Васильченко.
– Ничего, – говорю. – Ничего я не приуныл.
– А я вот приуныл, – сообщает мне Васильченко. – Завтра пятница, друг Кашкин. А значит, должна прийти Светка и принести бинокль. А я тут.
– Настоящий? – заинтересовался я. – Бинокль?
– Ну уж не игрушечный, друг Кашкин, – усмехнулся Васильченко.
|
|
|
Я сразу начал ему завидовать, что у него есть настоящий бинокль. Это ж можно запросто Проксиму Центавра, наверное, увидеть! Я про нее до «Мушкетеров» читал. Тоже ничего, хотя «Мушкетеры», конечно, здоровскее. А чтобы он не догадался, что я завидую, я спросил:
– А чего ты меня «друг Кашкин» называешь?
– А как же тебя еще называть? – удивился Васильченко. – Монсеньор, что ли? Нет, это тебе не подходит.
– Ты тоже «Мушкетеров» читал? – спрашиваю.
– Конечно, – говорит счастливый человек Васильченко. – А ты разве нет?
– Эх, – вздыхаю я. – Мне там немножко осталось. Только этот Павличек, жлоб жлобистый, книжку зажал с собой дать!
– Вот оно что! – понимающе кивает Васильченко. – Сочувствую, друг Кашкин. Неприятное дело.
– Еще какое, – уныло продолжаю я. – Совсем ведь чуть-чуть осталось! Они там как раз миледи голову отрубили! А я…
– Погоди, – изумляется Васильченко. – Так ты ничего не знаешь?!
– Чего не знаю? – подозрительно спрашиваю я.
– Там же как раз всё самое интересное начинается! – говорит Васильченко и ложится на кровать, глядя в потолок. Словно ему совершенно неинтересно.
Ну, и я молчу. Я Пашке и Серому уже сто тыщ историй сам рассказал. Я знаю, что рассказывать куда больше хочется, чем слушать.
Так мы немножко молчим. А потом Васильченко говорит:
– Ладно уж, расскажу я тебе, что там дальше было.
– Давай, – соглашаюсь я.
Гад он все таки. Еще бы немножко – и я стал бы просить, как маленький прям.
– Так вот, слушай, – Васильченко понижает голос.
Верхний свет уже выключили, теперь только два ночника горят и лампа в коридоре – ее через стекло над дверью видно. И луна в окне. Белая.
– Миледи отрубили голову… И ты думаешь, что так всё и закончилось?
– А что же еще? – спрашиваю я.
– Ха ха ха, – зловеще говорит Васильченко. – Самое главное только начиналось. Они там закопали тело и голову отдельно. И уехали. Но голова не умерла! Она выбралась на поверхность и полетела к Ришелье!
|
|
|
– Как это? – говорю я.
– Вот так это, – говорит Васильченко. – Она летала только по ночам, ее длинные белокурые волосы развевались от ветра, а на щеке у нее было теперь кровавое клеймо! В виде лилии! А когда она уставала, она залетала в окна домов к спящим и…
Васильченко выразительно замолчал.
– Да ну! – неуверенно возразил я. – Там же в книжке совсем чуть-чуть оставалось…
– Эх ты, друг Кашкин, – протянул Васильченко. Голос у него стал точь-в-точь как у моей старшей сестры, когда она что-нибудь знает, а я нет. Ненавижу такой голос. – Разве ты не знаешь, что к «Мушкетерам» еще целых два продолжения есть?
Этого я не знал. И был сражен.
Нет, конечно, я не верил Васильченко. Летающая голова, ха ха! Малышовые сказки. Понятное дело, что любой рассказчик всего чего-нибудь приврет для красоты. Так что я Васильченко совершенно не верил. Но вот что там в продолжениях?
Про личную жизнь
Мы с Серым сидели на диване в конце коридора и ничего не делали. Мы вообще то хотели много чего делать, только Толика забрали. Капельницу опять будут ставить. А без Толика как то ничего не делается. Вот мы и не делаем.
На другом конце коридора малышня всякая устроила гонки на колясках. Только они сюда не доезжают. У гонщиков руки короткие, чтобы два колеса равномерно вертеть. Разогнался – и сразу в стену сворачивает. Сам. У нас коляски – ого! Огромные. А те, что поменьше, – те мамы уже разобрали по палатам своих возить. А эти не нужны никому. Кроме гонщиков.
Вам! Ну вот, теперь колесами зацепились и оба в стенку врезались. Хорошо, что они до нашего дивана не доезжают. А то можно было бы им сказать: «Давайте, писклявая команда, валите отсюда! У нас дела! » А так делать нечего. И почему эту дурацкую капельницу именно сейчас надо Толику ставить?
– Вот что в больнице самое плохое, – говорю я Серому. – Никакой тут личной жизни нет.
– Угу, – говорит Серый.
– В семь утра – хлоп! – свет включают, – продолжаю я рассуждать. – А ты, может, еще спишь! А тебе все равно градусник суют.
– Угу, – говорит Серый.
– Хорошо, когда в палате всяких там мам нет, – говорю я. – Или они хоть ничего себе, смирные. Тогда можно градусник отложить пока и доспать немножко. А дежурной сказать, что тридцать шесть и восемь. Они думают, что мы таких цифр придумать не можем, а значит – честно мерили.
|
|
|
– Угу! – кивает Серый.
– Потом таблетки еще. А потом только умоешься – завтрак везут, – продолжаю я. – И опять ничего делать нельзя. Потому что прислушиваешься, как баба Настя тележкой гремит по другим палатам, и думаешь, как бы ее уговорить обменять кашу на два хлеба с маслом. Разве тут порисовать или еще чего получится?
– Угу, – грустно соглашается Серый.
– А после завтрака – самое худшее, – мрачно продолжаю я. – Сиди себе в палате и жди своего лечащего. А может, Андрей Юрьич даже придет. Или студенты. Помнишь, на той неделе студенты приходили?
– Угу, – кивает Серый.
– Вот так вот сидишь и все утро ждешь, пока кто-нибудь придет, – говорю я. – А лечащий десять минут тебя посмотрит и даже не говорит, когда выпишут! Целое утро ждать, как будто делать больше нечего!
– Угу, – хмурится Серый.
Про выписку я зря сказал. Он как раз выписываться собирался, а тут этот дурацкий зуб. Так что Серый сидит сейчас с огромным тампоном за щекой и говорит только всякие короткие звуки. Вот не повезло человеку!
– Потом до обеда еще ничего, – торопливо продолжаю я, чтобы отвлечь Серого от мыслей о выписке, – только из отделения выходить нельзя, потому что тогда точно сразу тебя будут искать – на укол, или на рентген, или на еще чего. А так могут и вечером уколоть. Как получится. Так что до обеда часика три личной жизни все таки есть, только в отделении если.
– Угу, – поддакивает Серый.
– А после обеда, – снова мрачнею я, – если Лина Петровна или Ольга Сергевна дежурят – то все, капец. Лежи весь тихий час в кровати, и никаких хождений. Удавиться прям!
– Угу, – говорит Серый.
– Потом в пять часов молоко с печеньем привезут, – совсем безнадежно говорю я. – Потом учительница приходит и еще упражнения спрашивает, потом опять таблетки, и так до вечера никакой личной жизни.
– Ы! – вскакивает Серый и машет рукой.
О! Толик наконец освободился. Ну вот, сейчас мы…
– Кашкин! – кричит Катя Васильевна у двери в нашу палату. – Где ты тут гуляешь? У тебя ж антибиотики, ты забыл?
А! Я вздыхаю и медленно плетусь в палату. Да, антибиотики. И никакой личной жизни.
|
|
|
