 |
Прекрасного и вечного. Вдали
|
|
|
|
Я вижу ночь: пески среди молчанья
И звездный час над сумраком земли.
Как письмена, мерцают в тверди синей
Плеяды, Вега, Марс и Орион.
Люблю я их теченье над пустыней
И тайный смысл их царственных имен!
Как ныне я, мирьяды глаз следили
Их древний путь. И в глубине веков
Все, для кого они во тьме светили,
Исчезли в ней, как след среди песков:
Их было много, нежных и любивших,
И девушек, и юношей, и жен,
Ночей и звезд, прозрачно-серебривших
Евфрат и Нил, Мемфис и Вавилон!
Вот снова ночь. Над бледной сталью Понта
Юпитер озаряет небеса,
И в зеркале воды, до горизонта,
Столпом стеклянным светит полоса.
Прибрежья, где бродили тавро-скифы,
Уже не те, - лишь море в летний штиль
Все так же сыплет ласково на рифы
Лазурно-фосфорическую пыль.
Но есть одно, что вечной красотою
Связует нас с отжившими. Была
Такая ж ночь - и к тихому прибою...
Со мной на берег девушка пришла.
И не забыть мне этой ночи звездной,
Когда печь мир любил и для одной!
Пусть я живу мечтою бесполезной,
Туманной и обманчивой мечтой, -
Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и тайного, как сон.
Люблю ее за счастие слиянья
В одной любви с любовью всех времен!
Сапсан
В полях, далеко от усадьбы,Зимует просяной омет.Там табунятся волчьи свадьбы,Там клочья шерсти и помет.Воловьи ребра у дорогиТорчат в снегу — и спал на нихСапсан, стервятник космоногий,Готовый взвиться каждый миг. Я застрелил его. А этоГрозит бедой. И вот ко мнеСтал гость ходить. Он до рассветаВкруг дома бродит при луне.Я не видал его. Я слышалЛишь хруст шагов. Но спать невмочь.На третью ночь я в поде вышел...О, как была печальна ночь! Когтистый след в снегу глубокомВ глухие степи вел с гумна.На небе мглистом и высокомПлыла холодная луна.За валом, над привадой в яме,Серо маячила ветла.Даль над пустынными полямиБыла таинственно светла. Облитый этим странным светом,Подавлен мертвой тишиной,Я стал — и бледным силуэтомУпала тень моя за мной.По небесам, в туманной мути,Сияя, лунный лик нырялИ серебристым блеском ртутиСлюду по насту озарял. Кто был он, этот полуночныйНезримый гость? Откуда онКо мне приходит в час урочныйЧерез сугробы под балкон?Иль он узнал, что я тоскую,Что я один? что в дом ко мнеЛишь снег да небо в ночь немуюГлядят из сада при луне? Быть может, он сегодня слышал,Как я, покинув кабинет,По темной спальне в залу вышел,Где в сумраке мерцал паркет,Где в окнах небеса синели,А в этой сини четко всталЧерно-зеленей конус елиИ острый Сириус блистал? Теперь луна была в зените,На небе плыл густой туман...Я ждал его,— я шел к ракитеПо насту снеговых полян,И если б враг мой от привадыВнезапно прянул на сугроб,—Я б из винтовки без пощадыПробил его широкий лоб. Но он не шел. Луна скрывалась,Луна сияла сквозь туман,Бежала мгла... И мне казалось,Что на снегу сидит Сапсан.Морозный иней, как алмазы,Сверкал на нем, а он дремал,Седой, зобастый, круглоглазый,И в крылья голову вжимал. И был он страшен, непонятен,Таинственен, как этот бегТуманной мглы и светлых пятен,Порою озарявших снег,—Как воплотившаяся силаТой Воли, что в полночный часНас страхом всех соединила —И сделала врагами нас.
|
|
|
Вечер
О счастье мы всегда лишь вспоминаем,
А счастье всюду. Может быть, оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе легким белым краем
Встает, сияет облако. Давно
Слежу за ним... Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
|
|
|
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечереет, небо опустело,
Гул молотилки слышен на гумне...
Я вижу, слышу, счастлив. Всё во мне.
Последний шмель
Черный бархатный шмель, золотое оплечье,Заунывно гудящий певучей струной,Ты зачем залетаешь в жилье человечьеИ как будто тоскуешь со мной? За окном свет и зной, подоконники ярки,Безмятежны и жарки последние дни,Полетай, погуди — и в засохшей татарке,На подушечке красной, усни. Не дано тебе знать человеческой думы,Что давно опустели поля,Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмыйЗолотого сухого шмеля!
Слово
Молчат гробницы, мумии и кости,- Лишь слову жизнь дана:Из древней тьмы, на мировом погосте, Звучат лишь Письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, Наш дар бессмертный - речь.
Гиппиус
Песня
Окно мое высоко над землею, Высоко над землею.Я вижу только небо с вечернею зарею, С вечернею зарею. И небо кажется пустым и бледным, Таким пустым и бледным...Оно не сжалится над сердцем бедным, Над моим сердцем бедным. Увы, в печали безумной я умираю, Я умираю,Стремлюсь к тому, чего я не знаю, Не знаю... И это желание не знаю откуда Пришло, откуда,Но сердце хочет и просит чуда, Чуда! О, пусть будет то, чего не бывает, Никогда не бывает.Мне бледное небо чудес обещает, Оно обещает. Но плачу без слез о неверном обете, О неверном обете...Мне нужно то, чего нет на свете, Чего нет на свете. Март 1893
ЦВЕТЫ НОЧИ
О, ночному часу не верьте!
Он исполнен злой красоты.
В этот час люди близки к смерти,
Только странно живы цветы.
Темны, теплы тихие стены,
И давно камин без огня...
И я жду от цветов измены,-
Ненавидят цветы меня.
Среди них мне жарко, тревожно,
Аромат их душен и смел,-
Но уйти от них невозможно,
Но нельзя избежать их стрел.
Свет вечерний лучи бросает
Сквозь кровавый шелк на листы...
Тело нежное оживает,
Пробудились злые цветы.
С ядовитого арума мерно
Капли падают на ковер...
Все таинственно, все неверно...
И мне тихий чудится спор.
Шелестят, шевелятся, дышат,
Как враги, за мною следят.
Все, что думаю,- знают, слышат
|
|
|
И меня отравить хотят.
О, часу ночному не верьте!
Берегитесь злой красоты.
В этот час мы все ближе к смерти,
Только живы одни цветы.
Электричество
Две нити вместе свиты,Концы обнажены.То «да» и «нет», — не слиты,Не слиты — сплетены.Их темное сплетеньеИ тесно, и мертво.Но ждет их воскресенье,И ждут они его.Концов концы коснутся —Другие «да» и «нет»,И «да» и «нет» проснутся,Сплетенные сольются,И смерть их будет — Свет. 1901
ЧАСЫ СТОЯТ
Часы остановились. Движенья больше нет.
Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.
На скатерти холодной наубранный прибор,
Как саван белый, складки свисают на ковер.
И в лампе не мерцает блестящая дуга...
Я слушаю молчанье, как слушают врага.
Ничто не изменилось, ничто не отошло;
Но вдруг отяжелело, само в себе вросло.
Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.
Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.
И все, чем мы за краткость, за легкость дорожим,-
Вдруг сделалось бессмертным, и вечным - и чужим.
Застыло, каменея, как тело мертвеца...
Стремленье - но без воли. Конец - но без конца.
И вечности безглазой беззвучен строй и лад.
Остановилось время. Часы, часы стоят!
ПАУКИ
Я в тесной келье — в этом мире.
И келья тесная низка.
А в четырех углах — четыре
Неутомимых паука.
Они ловки, жирны и грязны.
И всё плетут, плетут, плетут...
И страшен их однообразный
Непрерывающийся труд.
Они четыре паутины
В одну, огромную, сплели.
Гляжу — шевелятся их спины
В зловонно-сумрачной пыли.
Мои глаза — под паутиной.
Она сера, мягка, липка.
И рады радостью звериной
Четыре толстых паука.
Петербург
...И не пожрет тебя победный Всеочищающий огонь — Нет! Ты утонешь в тине черной, Проклятый город... 1909. «Петербург» В минуты вещих одиночествЯ проклял берег твой, Нева.И вот, сбылись моих пророчествНеосторожные слова. Мой город строгий, город милый!Я ненавидел — но тебя ль?Я ненавидел плен твой стылый,Твою покорную печаль. О, не тебя, но повседневностьИ рабий сон твой проклял я...Остра, как ненависть, как ревность,Любовь жестокая моя. И ты взметнулся Мартом снежным,Пургой весенней просверкал...Но тотчас, в плясе безудержном,Рванулся к пропасти — и пал. Свершилось! В гнили, в мутной пене,Полузадушенный, лежишь.На теле вспухшем сини тени,Закрыты очи, в сердце тишь... Какая мга над змием медным,Над медным вздыбленным конем!Ужель не вспыхнешь ты победнымВсеочищающим огнем? Чей нужен бич, чье злое слово,Каких морей последний вал,Чтоб Петербург, дитя Петрово,В победном пламени восстал? Апрель 1919
|
|
|
ПЕТЕРБУРГ
Сергею Платоновичу Каблукову
Люблю тебя, Петра творенье...
Твой остов прям, твой облик же́сток,
Шершавопыльный — сер гранит,
И каждый зыбкий перекресток
Тупым предательством дрожит.
Твое холодное кипенье
Страшней бездвижности пустынь.
Твое дыханье — смерть и тленье,
А воды — горькая полынь.
Как уголь, дни, — а ночи белы,
Из скверов тянет трупной мглой.
И свод небесный, остеклелый
Пронзен заречною иглой.
Бывает: водный ход обратен,
Вздыбясь, идет река назад...
Река не смоет рыжих пятен
С береговых своих громад,
Те пятна, ржавые, вскипели,
Их ни забыть, — ни затоптать...
Горит, горит на темном теле
Неугасимая печать!
Как прежде, вьется змей твой медный,
Над змеем стынет медный конь...
И не сожрет тебя победный
Всеочищающий огонь, —
Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг,
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк.
СПБ
Дьяволенок
Мне повстречался дьяволенок,Худой и щуплый - как комар.Он телом был совсем ребенок,Лицом же дик: остер и стар. Шел дождь... Дрожит, темнеет тело,Намокла всклоченная шерсть...И я подумал: эко дело!Ведь тоже мерзнет. Тоже персть. Твердят: любовь, любовь! Не знаю.Не слышно что-то. Не видал.Вот жалость... Жалость понимаю.И дьяволенка я поймал. Пойдем, детеныш! Хочешь греться?Не бойся, шерстку не ерошь.Что тут на улице тереться?Дам детке сахару... Пойдешь? А он вдруг эдак сочно, зычно,Мужским, ласкающим баском(Признаться - даже неприличноИ жутко было это в нем) - Пророкотал: "Что сахар? Глупо.Я, сладкий, сахару не ем.Давай телятинки да супа...Уж я пойду к тебе - совсем". Он разозлил меня бахвальством...А я хотел еще помочь!Да ну тебя с твоим нахальством!И не спеша пошел я прочь. Но он заморщился и тонкоЗахрюкал... Смотрит, как больной...Опять мне жаль... И дьяволенкаТащу, трудясь, к себе домой. Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,Не то дитя, не то старик.И все твердит: "Я сладкий, сладкий..."Оставил я его. Привык. И даже как-то с дьяволенкомСовсем сжился я наконец.Он в полдень прыгает козленком,Под вечер - темен, как мертвец. То ходит гоголем-мужчиной,То вьется бабой вкруг меня,А если дождик - пахнет псинойИ шерстку лижет у огня. Я прежде всем себя тревожил:Хотел того, мечтал о том...А с ним мой дом... не то, что ожил,Но затянулся, как пушком. Безрадостно-благополучно,И нежно-сонно, и темно...Мне с дьяволенком сладко-скучно...Дитя, старик,- не все ль равно? Такой смешной он, мягкий, хлипкий,Как разлагающийся гриб.Такой он цепкий, сладкий, липкий,Все липнул, липнул - и прилип. И оба стали мы - едины.Уж я не с ним - я в нем, я в нем!Я сам в ненастье пахну псинойИ шерсть лижу перед огнем...
|
|
|
А. БЛОКУ
Дитя, потерянное всеми...
Всё это было, кажется, в последний,
В последний вечер, в вешний час...
И плакала безумная в передней,
О чем-то умоляя нас.
Потом сидели мы под лампой блеклой,
Что золотила тонкий дым,
А поздние распахнутые стекла
Отсвечивали голубым.
Ты, выйдя, задержался у решетки,
Я говорил с тобою из окна.
И ветви юные чертились четко
На небе — зеленей вина.
Прямая улица была пустынна,
И ты ушел — в нее, туда...
— — — — — — — — — — — — — —
Я не прощу. Душа твоя невинна.
Я не прощу ей — никогда.
Апрель 1918
РАЙ
(в альбом***, в СПб-ге)
«…почтительнейше билет возвращаю…»
(Ив. Карамазов)
Не только молока иль шеколада,
Не только воблы, соли и конфет —
Мне даже и огня не очень надо:
Три пары досок обещал комбед.
Меня ничем не запугать: знакома
Мне конская багровая нога,
И хлебная иглистая солома,
И мерзлая картофельная мга.
Запахнет, замутится суп,— а лук-то?
А сор, что вместо чаю можно пить?
Но есть продукт… Без этого продукта
В раю земном я не могу прожить.
Искал его по всем нарводпродвучам,
Искал вблизи, смотрел издалека,
Бесстрашно лазил по окопным кручам,
Заглядывал и в самую чека.
Ее ж, смотри, не очень беспокой-ка:
В раю не любят неуместных слов.
Я только спрашивал… и вся ревтройка
Неугомонный подымала рев.
............................................
И я ходил, ходил в петрокомпроды,
Хвостился днями у крыльца в райком…
Но и восьмушки не нашел — свободы
Из райских учреждений ни в одном.
Не выжить мне, я чувствую, я знаю,
Без пищи человеческой в раю:
Все карточки от Рая открепляю,
И в нарпродком с почтеньем отдаю.
«Никогда не читайте…»
Никогда не читайте
Стихов вслух.
А читаете — знайте:
Отлетит дух.
Лежат, как скелеты,
Белы, сухи…
Кто скажет, что это
Были стихи?
Безмолвие любит
Музыка слов.
Шум голоса губит
Душу стихов.
«…Сказаны все слова…»
…Сказаны все слова.
Теплится жизнь едва…
Чаша была полна.
Выпита ли до дна?
Есть ли у чаши дно?
Кровь ли в ней, иль вино?
Будет последний глоток:
Смерть мне бросит платок!
Крученых
X x x
Дыр бул щылубешщур скумвы со бу р л эз 1913
X x x
Фрот фрон ытне спорю влюбленчерный языкто было и у диких племен
X x x
Та са маеха ра бауСаем сию дубрадуб мола аль 1913
X x x
ЗАБЫЛ ПОВЕСИТЬСЯ ЛЕЧУ К АМЕРИКАМНА КОРАБЛЕ ПОЛЕЗ ЛИ КТОХОТЬ был ПРЕД НОСОМ 1913
***
… Суровый идиот я грохнулся на стол
Желая лоб разбить иль древо
И поднялся в рядах содом
Всех потрясла дикарская вера
На огненной трубе чертякой
Я буду выть лакая жар
Живот наполню шкваркой всякой
Рыгая вслед склоненных пар…
И на зубах растаял чистый сахар
Не-вин-ной детской костки
Я волчий глаз я знахарь
Преступник молодой сожжен как в звестке
И вот не знавшего болезней
Краснела сальная нога
Что бунт или начинка пирога
Что для отечества полезней
а-а! жадно есть начну живых
Законы и пределы мне ли?
И костью запущу в ряды
Чтобы навек глазеи онемели
Алексей Кручёных
КОМЕТА ЗАБИЛАСЬ КО МНЕ ПОД ПОДУШКУ...
КОМЕТА ЗАБИЛАСЬ ко мне ПОД ПОДУШКУ
Жужжит и щекочет, целуя колючее ушко
1919 г.
Мандельштам
Notre Dame
Где римский судия судил чужой народ —Стоит базилика, и — радостный и первый —Как некогда Адам, распластывая нервы,Играет мышцами крестовый легкий свод. Но выдает себя снаружи тайный план,Здесь позаботилась подпружных арок сила,Чтоб масса грузная стены не сокрушила,И свода дерзкого бездействует таран. Стихийный лабиринт, непостижимый лес,Души готической рассудочная пропасть,Египетская мощь и христианства робость,С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес. Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,Я изучал твои чудовищные ребра,—Тем чаще думал я: из тяжести недобройИ я когда-нибудь прекрасное создам... 1912
Петербургские строфы (1913)
Над желтизной правительственных зданий Кружилась долго мутная метель, И правовед опять садится в сани, Широким жестом запахнув шинель. Зимуют пароходы. На припеке Зажглось каюты толстое стекло. Чудовищна, - как броненосец в доке, Россия отдыхает тяжело. А над Невой - посольства полумира, Адмиралтейство, солнце, тишина! И государства жесткая порфира, Как власяница грубая, бедна. Тяжка обуза северного сноба - Онегина старинная тоска; На площади сената - вал сугроба, Дымок костра и холодок штыка... Черпали воду ялики, и чайки Морские посещали склад пеньки, Где, продавая сбитень или сайки, Лишь оперные бродят мужики. Летит в туман моторов вереница. Самолюбивый,скромный пешеход, Чудак Евгений бедности стыдится Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Адмиралтейство
В столице северной томится пыльный тополь,Запутался в листве прозрачный циферблат,И в темной зелени фрегат или акропольСияет издали — воде и небу брат. Ладья воздушная и мачта-недотрога,Служа линейкою преемникам Петра,Он учит: красота — не прихоть полубога,А хищный глазомер простого столяра. Нам четырех стихий приязненно господство,Но создал пятую свободный человек:Не отрицает ли пространства превосходствоСей целомудренно построенный ковчег? Сердито лепятся капризные Медузы,Как плуги брошены, ржавеют якоря —И вот разорваны трех измерений узыИ открываются всемирные моря. Май 1913
ДЕКАБРИСТ.
Тому свидетельство языческий сенат -
Сии дела не умирают.
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах,
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара,
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.
Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
Кинематограф
Кинематограф. Три скамейки.Сентиментальная горячка.Аристократка и богачкаВ сетях соперницы-злодейки. Не удержать любви полета:Она ни в чем не виновата!Самоотверженно, как брата,Любила лейтенанта флота. А он скитается в пустыне —Седого графа сын побочный.Так начинается лубочныйРоман красавицы-графини. И в исступленьи, как гитана,Она заламывает руки.Разлука. Бешеные звукиЗатравленного фортепьяно. В груди доверчивой и слабойЕще достаточно отвагиПохитить важные бумагиДля неприятельского штаба. И по каштановой аллееЧудовищный мотор несется,Стрекочет лента, сердце бьетсяТревожнее и веселее. В дорожном платье, с саквояжем,В автомобиле и в вагоне,Она боится лишь погони,Сухим измучена миражем. Какая горькая нелепость:Цель не оправдывает средства!Ему — отцовское наследство,А ей — пожизненная крепость! 1913
Маяковский
Из улицы в улицу
У-
лица.
Лица
у
догов
годов
рез-
че.
Че-
рез
железных коней
с окон бегущих домов
прыгнули первые кубы.
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы.
Пестр, как форель,
сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
Мы завоеваны!
Ванны.
Души.
Лифт.
Лиф души расстегнули,
Тело жгут руки.
Кричи, не кричи:
"Я не хотела!" -
резок
жгут
муки.
Ветер колючий
трубе
вырывает
дымчатой шерсти клок.
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок.
[1913]
Адище города
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие светами адк_и_.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
над самым ухом взрывая гудки.
А там, под вывеской, где сельди из Керчи -
сбитый старикашка шарил очки
и заплакал, когда в вечереющем смерче
трамвай с разбега взметнул зрачки.
В дырах небоскребов, где горела руда
10 и железо поездов громоздило лаз -
крикнул аэроплан и упал туда,
где у раненого солнца вытекал глаз.
И тогда уже - скомкав фонарей одеяла -
ночь излюбилась, похабна и пьяна,
а за солнцами улиц где-то ковыляла
никому не нужная, дряблая луна.
[1913]
Нате!
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.
Послушайте!
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!"
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
А все-таки
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
Мама и убитый немцами вечер
По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
"Ах, закройте, закройте глаза газет!"
Письмо.
Мама, громче!
Дым.
Дым.
Дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите -
весь воздух вымощен
громыхающим под ядрами камнем!
Ма -а -а -ма!
Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго,
кургузый,
шершавый,
и вдруг, -
надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы.
Звезды в платочках из синего ситца
визжали:
"Убит,
дорогой,
дорогой мой!"
И глаз новолуния страшно косится
на мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала Ковна.
А вечер кричит,
безногий,
безрукий:
"Неправда,
я еще могу-с -ї
хе! -
выбряцав шпоры в горящей мазурке,
выкрутить русый ус!"
Звонок.
Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
"Оставьте!
О нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!"
[1914]
Гимн взятке
Пришли и славословим покорненько
тебя, дорогая взятка,
все здесь, от младшего дворника
до того, кто в золото заткан.
Всех, кто за нашей десницей
посмеет с укором глаза весть,
мы так, как им и не снится,
накажем мерзавцев за зависть.
Чтоб больше не смела вздыматься хула,
наденем мундиры и медали
и, выдвинув вперед убедительный кулак,
спросим: «А это видали?»
Если сверху смотреть – разинешь рот.
И взыграет от радости каждая мышца.
Россия – сверху – прямо огород,
вся наливается, цветет и пышится.
А разве видано где-нибудь, чтоб стояла коза
и лезть в огород козе лень?..
Было бы время, я б доказал,
которые – коза и зелень.
И нечего доказывать – идите и берите.
Умолкнет газетная нечисть ведь.
Как баранов, надо стричь и брить их.
Чего стесняться в своем отечестве?
Вам!
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как,-
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
Саша Черный
X x x
Это не было сходство, допустимое даже в лесу, — это было тождество, это было безумное превращение одного в двоих. Л. Андреев «Проклятие зверя» Все в штанах, скроенных одинаково,При усах, в пальто и в котелках.Я похож на улице на всякогоИ совсем теряюсь на углах... Как бы мне не обменяться личностью:Он войдет в меня, а я в него, —Я охвачен полной безразличностьюИ боюсь решительно всего... Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!Я завидую каждой отдельной букашке,Я живу, как последний дурак... В лес! К озерам и девственным елям!Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.Надоело ходить по шаблонным панелямИ смотреть на подкрашенных дам! Принесет мне ворона швейцарского сыра,У заблудшей козы надою молока.Если к вечеру станет прохладно и сыро,Обложу себе мохом бока. Там не будет газетных статей и отчетов.Можно лечь под сосной и немножко повыть,Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,Или землю от скуки порыть... А настанет зима — упираться не стану:Буду голоден, сир, малокровен и гол —И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:У него даровая квартира и стол. И скажу: «Лейтенант! Я — российский писатель,Я без паспорта в лес из столицы ушел,Я устал, как собака, и — веришь, приятель —Как семьсот аллигаторов зол! Люди в городе гибнут, как жалкие слизни,Я хотел свою старую шкуру спасти.Лейтенант! Я бежал от бессмысленной жизниИ к тебе захожу по пути...» Мудрый Глан ничего мне на это не скажет,Принесет мне дичины, вина, творогу...Только пусть меня Глан основательно свяжет,А иначе — я в город сбегу. 1907-1908
Всероссийское горе
(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю) Итак — начинается утро.Чужой, как река Брахмапутра,В двенадцать влетает знакомый.«Вы дома?» К несчастью, я дома.В кармане послав ему фигу,Бросаю немецкую книгуИ слушаю, вял и суров,Набор из ненужных мне слов.Вчера он торчал на концерте —Ему не терпелось до смертиОбрушить на нервы моиДешевые чувства свои. Обрушил! Ах, в два пополудниМозги мои были как студни...Но, дверь запирая за нимИ жаждой работы томим,Услышал я новый звонок:Пришел первокурсник-щенок.Несчастный влюбился в кого-то...С багровым лицом идиотаКричал он о «ней», о богине,А я ее толстой гусынейВ душе называл беспощадно...Не слушал! С улыбкою стаднойКивал головою сердечноИ мямлил: «Конечно, конечно». В четыре ушел он... В четыре!Как тигр я шагал по квартире,В пять ожил и, вытерев пот,За прерванный сел перевод.Звонок... С добродушием ведьмыВстречаю поэта в переднейСегодня собрат именинникИ просит дать взаймы полтинник.«С восторгом!» Но он... остается!В столовую томно плетется,Извлек из-за пазухи кипуИ с хрипом, и сипом, и скрипомЧитает, читает, читает...А бес меня в сердце толкает:Ударь его лампою в ухо!Всади кочергу ему в брюхо! Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?Прилезла рябая девица:Нечаянно «Месяц в деревне»Прочла и пришла «поделиться»...Зачем она замуж не вышла?Зачем (под лопатки ей дышло!)Ко мне направляясь, сначалаОна под трамвай не попала?Звонок... Шаромыжник бродячий,Случайный знакомый по даче,Разделся, подсел к фортепьяноИ лупит. Не правда ли, странно?Какие-то люди звонили.Какие-то люди входили.Боясь, что кого-нибудь плюхну,Я бегал тихонько на кухнюИ плакал за вьюшкою грязнойНад жизнью своей безобразной. 1910
|
|
|
