 |
Вена, какой ее знал Отто Мюллер 4 глава
|
|
|
|
Джэсон вздрогнул от неожиданности. Подбородок Пике-ринга, казалось, сделался еще острее, рот был сурово и осуждающе поджат. Банкир с надменным видом теребил золотой брелок – сию неотъемлемую принадлежность туалета истинного джентльмена.
– Вам надлежит находиться в банке, – объявил он.
– Я хотел бы поговорить с Деборой, сэр.
– В служебное время?
– Господин Пикеринг, я беру расчет, – Джэсон старался подавить волнение.
– Берете расчет?
Но это произнес не Пикеринг, а Дебора, которая только что вошла в гостиную.
– Да. – Теперь, когда дело было сделано, Джэсон почувствовал облегчение.
– Вы весьма ненадежный молодой человек.
– Вы не принимаете мою отставку?
– Какая еще тут отставка?
Пикеринг отвернулся, всем своим видом выражая презрение. Джэсон почувствовал, что отец Деборы временами просто ненавидит его. Пикеринг, наверное, винит его в том, что Дебора увлекается чтением романов, ратует за женскую самостоятельность и убеждена, что человека нельзя считать истинно образованным, пока он по примеру английских дворян не посетит Европу. Дебора стояла, опершись о спинку кресла, в несвойственной ей покорной позе. Гостиная была предметом ее гордости. По желанию Деборы, чтобы придать ей вид настоящей английской гостиной, ее оклеили розовыми обоями, – после смерти матери всем в доме распоряжалась Дебора. Джэсону здесь был знаком каждый предмет – такая же точно обстановка преобладала в большинстве богатых бостонских домов: дубовые панели, двери из кедра, мебель красного дерева, всюду резьба и позолота.
– Дебора, я хотел бы вначале поговорить с вами, – сказал Джэсон.
– Речь пойдет о Моцарте, я угадала? – вдруг спросила она.
– И о возможности повидать Бетховена. Общество оказало мне честь, попросив собственноручно передать ему заказ на ораторию.
|
|
|
– Мне это известно, – прервал его Пикеринг, – но на этом не заработаешь денег. А честь без денег – пустое дело. – В его словах звучало явное презрение. Этот Отис и без того ленив и непрактичен, а любовь к музыке делает его совсем никчемным, думал Пикеринг. Страсть эта раздражала банкира, но мысль, что он может потерять любовь дочери, единственного дорогого ему человека, пугала его. Сказать ей: выходи замуж за того, кого любишь – было противно его натуре. Неужели дочь унизится до брака с музыкантом? Но, видимо, она только и мечтает о том, чтобы этот Отис женился на ней. Не обращая внимания на банкира, Джэсон спросил Дебору:
– Вы согласны мне помочь?
– Каким образом?
– Если бы вы могли мне одолжить…
В конце концов, она была наследницей имущества своей матери и распоряжалась им самостоятельно; но он смущался просить ее о деньгах и поэтому уклончиво добавил:
– А когда я вернусь, мы сможем пожениться.
– Ему нужны лишь твои деньги, Дебора, – вмешался Пикеринг. – Послушайся меня, разорви помолвку.
– Сейчас речь не о том, – отмахнулась она. Интересно, кто же из них победит в этом поединке, подумал Джэсон.
– Что же я могу одолжить вам, Джэсон? Мой драгоценный сервиз? Или кашемировую шаль?
– Вы знаете, что я имею в виду. У меня хватит денег доехать до Вены, но не хватит на обратный путь. А вы ведь хотите, чтобы я вернулся в Бостон?
– Вы едете, чтобы расследовать обстоятельства смерти Моцарта?
– Кто вам это сказал? Мюллер? – Джэсон заметно огорчился.
– Мюллер попросил ссуду в моем банке с тем, чтобы поехать в Вену, – сказал Пикеринг. – Объяснил, что хочет ехать с намерением заказать для Общества новые оратории, но я ему отказал. Мюллер некредитоспособен. Откуда у него быть деньгам? Их не заработаешь несколькими концертами для редких любителей музыки, таких как Джон Адаме и Джон Куинси Адаме, или уроками музыки, какие он дает вам. К тому же его захудалая нотная лавчонка на Франклин-стрит тоже не приносит дохода. Зачем ты к нему ходила, Дебора?
|
|
|
– Выяснить, что замышляет Джэсон. Вы на самом деле думаете, что Мюллер просил денег для себя?
– Что вам сказал Мюллер? – настаивал Джэсон.
– Я ни за что не поверю, что ваш кумир был отравлен. Ни за что!
– О каком еще отравлении вы говорите? – спросил Пикеринг.
– Это всего лишь предположение, – ответил Джэсон. – Предположение самого Мюллера. Я совсем не поэтому хочу поехать в Вену. – Разве может он признаться им в своих истинных намерениях?
– Непоседливость в ваши годы – вещь объяснимая, но ваши помыслы, Джэсон, явно направляет сам дьявол, – вставил Пикеринг.
– Сэр, о дьяволе позабыли думать еще сто лет назад, – заметил Джэсон.
– Моцарт и Бетховен, – задумчиво проговорила Дебора. – Странная у вас любовь!
– Вы моя любовь! Но я должен поехать в Европу! – Джэсон сказал это, не подумав, опрометчиво, он понимал, что отступает от намеченного плана, но Пикеринг оказался тут совсем некстати, этот разговор не для его ушей.
– Мне бы тоже хотелось посетить Европу, – вдруг объявила Дебора.
– Значит, вы понимаете, насколько это для меня важно?
– Разумеется. Никто не может считать свое образование законченным, пока не посетит Европу.
Джэсон почувствовал ловушку, но отступать было поздно.
– Вы и так прекрасно образованы, Дебора. К чему вам ехать в Европу?
Дебора менее всего ожидала подобного оборота дела и готова была расплакаться от досады. Поборов гордость, она взяла Джэсона за руку и с самым невинным видом произнесла:
– Нет, Джэсон, я не могу позволить вам ехать одному. Путешествие чересчур трудное.
– Не спеши, он тебе еще не предложил ехать вместе с ним! – вышел из себя Пикеринг.
– Не будь вас здесь, отец, он бы давно это сделал. Правда, Джэсон?
Джэсон онемел от неожиданности.
– Уж не думаете ли вы, отец, что у него совсем нет сердца? При такой-то любви к Моцарту?
– К черту Моцарта! Где твое женское достоинство? В приличном обществе принято, чтобы молодой человек сам делал первый шаг.
– Он его и сделал. Вы разве не слышали, как он признался мне в любви?
|
|
|
Пикеринг был вне себя от бешенства. Отис по-прежнему безмолвствовал, а Дебора продолжала:
– В Европе я могу продолжить свое образование. Вот вам плоды современного воспитания, негодовал Пикеринг. Во времена его молодости ни одной приличной девушке и в голову не приходили подобные крамольные мысли, ей хватало и семейных забот. Пикеринг родился в 1770 году и благодарил судьбу за то, что по молодости лет не участвовал в революции, которую считал проявлением крайности, и за то, что по возрасту не мог служить в армии в войне 1812 года, которая, по его мнению, тоже была бессмысленной и бесцельной.
– Я уверена, что мне Вена понравится, – между тем говорила Дебора.
– Все это романтические бредни, – отрезал Пикеринг. – В центральной Европе, говорят, свирепствует холера.
– Я почти в совершенстве владею немецким. Подумайте, отец, какой я могу быть Джэсону подмогой.
Но Пикеринг не сдавался.
– А если я лишу тебя наследства?
– Вы не сможете этого сделать. Мать оставила мне половину своего состояния.
– Все скажут, что он женился на тебе из-за денег.
– А разве то же самое не говорили о вас?
Ну, это уже чересчур, возмутился Пикеринг. Состояние жены просто пришлось ему очень кстати, он сумел пустить его в оборот и получить огромные прибыли. Но он обижался на всех, кто называл его жену богатой наследницей, потому что любил считать себя человеком, который сам всего добился в жизни. Если дочь и дальше поведет себя подобным образом, она станет ему так же ненавистна, как и ее жених.
– Я не дам тебе моего благословения, – предпринял он новую атаку.
– А я в нем и не нуждаюсь.
Джэсон почувствовал, как рука Деборы давит ему на плечо, но он вовсе не собирался становиться на колени. Однако, продолжая сопротивляться нажиму ее руки, он неожиданно для самого себя произнес:
– Вы выйдете за меня замуж, Дебора? – словно загипнотизированный силой ее чувства, хотя где-то внутри все еще негодовал.
– Это самые дорогие для меня слова. Теперь мы всегда будем вместе. Я поеду с вами в Европу, жена обязана следовать за мужем.
|
|
|
И зачем только я позволил ей брать уроки музыки, сожалел в душе Пикеринг. Какая прискорбная ошибка! Может быть, и Деборой завладел дьявол?
– Итак, отец, если вы не дадите нам своего благословения, мы обвенчаемся и без вашего согласия, – объявила Дебора.
– Это в нашей-то церкви? Вы не посмеете! Дебора только улыбнулась в ответ.
Отец смерил ее гневным взглядом, но Дебора не опустила глаз. Она унаследовала его характер, подумал Пикеринг, и теперь все обернулось против него. В припадке ярости он готов был разбить злосчастный клавесин, но дочь бы только посмеялась над ним. Вот уж поистине его плоть и кровь!
– Подумайте, отец, сколько пойдет разговоров, если вы откажетесь присутствовать на моей свадьбе.
Нет, такого он не потерпит. Он не вынесет подобного унижения. Однако, желая показать, что его власть над ней еще не утеряна, Пикеринг, сдаваясь, проговорил:
– Вы должны обвенчаться в этом доме. Здесь ты родилась. Здесь я отпраздновал с твоей матерью свадьбу. Это моя воля.
– Если вам это доставит удовольствие, то мы согласны. Какое уж тут удовольствие, возмутился Пикеринг, но вслух сказал:
– Джэсон, вы сейчас на распутье и не знаете своего блага. Вы не можете бросить работу и жить на заработок от музыки. Я советую вам взять отпуск, а через год, когда вы вернетесь из Европы, вы можете снова приступить к своим обязанностям.
– Прекрасно, – согласилась Дебора. – Это даст вам возможность осуществить свою мечту, Джэсон, а когда мы приедем в Бостон, то займемся полезным делом.
– Итак, решено, – облегченно вздохнув, сказал Пикеринг. По крайней мере, дочь еще не окончательно для него потеряна.
Джэсона кольнуло неприятное чувство. Неужели они думают, что он безропотно подчинится их решению? Он взглянул на Дебору, но она не смотрела в его сторону. Джэсон готов был прямо объявить Пикерингу, что не согласен с их планом, но банкир уже исчез из гостиной. Нищета вечно омрачала жизнь Моцарта, вспомнил Джэсон, нельзя, чтобы подобное случилось и с ним. Судьба распорядилась так, что все повернулось к лучшему. Но когда он прощался с Деборой, в гостиную вновь вошел ее отец.
– Сочините что-нибудь приятное, романсы, например, тогда, пожалуй, вы еще завоюете известность, ибо все написанное вами до сих пор скоро позабудется, как и сочинения ваших кумиров, Моцарта и Бетховена, – объявил Пикеринг.
За день до свадьбы Джэсона охватило чувство растерянности. Он вновь усомнился в своих чувствах к Деборе. Приготовления к путешествию доставляли ей столько радости, что, казалось, она думает лишь о собственном удовольствии, а вовсе не о его планах. И хотя она была для Джэсона привлекательной и желанной, но ему рисовалось малоутешительное будущее – раз она сумела обвести вокруг пальца отца, человека, наделенного сильным характером, то сумеет взять верх и над ним.
|
|
|
Джэсон не виделся с Мюллером с того самого дня, как уладил отношения с Деборой. Он счел предательством то, что учитель открыл непосвященным истинную цель его поездки. Однако настойчивая нужда в его совете пересилила все иные соображения.
Полный смутного беспокойства, Джэсон постучал в дверь старого музыканта; Мюллер, казалось, ждал его прихода.
– Неужели вы могли уехать, не попрощавшись со мной? Джэсон не узнал своего наставника – перед ним стоял словно другой человек. В голосе Мюллера появились не свойственные ему заискивающие нотки. За то время, что они не виделись, старческие недомогания совсем одолели музыканта. Хотя огонь в камине ярко пылал, на старике была теплая накидка; схватившись руками за поясницу, чтобы облегчить боль, он поплелся К креслу.
Пытаясь вернуть прежнюю непринужденность их отношениям, Джэсон попросил Мюллера сыграть какую-нибудь из сонат Моцарта, но тот отказался:
– Меня замучила подагра. Пальцы болят и ноют. За последние дни я не сыграл ни единой ноты. А сколько у меня когда-то было силы в руках. Видно, прошло мое время.
– Зря вы беспокоитесь, это пройдет, – попытался утешить его Джэсон.
– Поздно. Даже когда я сижу у огня, этот бостонский холод пронизывает меня до костей. Сыграйте лучше вы.
Джэсон сел за фортепьяно, но музыка Моцарта, всегда служившая для них утешением, на этот раз не принесла облегчения. Мюллер сидел, погруженный в грустные раздумья. Джэсон впервые видел его таким печальным, морщинистое лицо музыканта с сухой, как пергамент, кожей выглядело посмертной маской. Сбившись с такта, Джэсон смущенно остановился, а Мюллер в гневе воскликнул:
– Зачем вы пришли ко мне? Показать, что ничему не научились? Вам следует заняться гаммами.
– Вы болели? – спросил Джэсон.
– Старость тоже болезнь, – раздраженно ответил Мюллер. – Зачем вы играете так громко? Я ведь не Бетховен. Не страдаю глухотой.
– А он глухой?
– Только американец может быть столь невежественным. Когда вы назначили свой отъезд?
– Я еще не решил, следует ли мне жениться на Деборе.
– С ней вы сможете посетить Вену.
– Не потому ли вы просили ее отца дать вам денег взаймы?
– Я мог при этом представить рекомендацию таких людей, как Джон Адамс и Томас Джефферсон. Оба эти джентльмена обладают одним общим свойством – они поклонники музыки. Они приобрели у меня немало сочинений, эти два отставных президента. К сожалению, я не знал, что Пикеринг в душе тори и ненавидит их.
Но Джэсон продолжал смотреть на старика недоверчивым взглядом.
– Зачем вы рассказали Деборе обстоятельства смерти Моцарта? Вы предполагали, что мы с ней поженимся?
– Она бы все равно узнала. Получи я от ее отца ссуду, вам не пришлось бы на ней жениться.
Джэсон был в растерянности.
– Не придавайте значения пустякам. Живите чувствами, а не рассудком. Как это делал Моцарт.
– Вы сами говорили, что он мог бы сделать более удачный выбор.
– Констанца Вебер была бедной невестой. А вам посчастливилось заполучить богатую наследницу, которая к тому же красива, умна и…
– И деспотична.
– Тут многое зависит от вас. Она вас искренне любит.
– Ей просто хочется выйти замуж.
– Многие мужья начинали с меньшего и, тем не менее, были счастливы в браке.
– Но вы никогда не были женаты!
– Откуда вам знать? Разве я это говорил?
– Такое не скроешь.
– Господин Отис, не поддавайтесь минутному чувству, которое может все погубить. В Вене вам придется столкнуться с куда более серьезными вещами. Что же мне написать брату? Что вы не приедете?
– Дебора не верит в успех моей поездки.
– Попробуйте ее переубедить. Если это удастся, то удастся и другое.
Но сколько жертв она потребует взамен? Хотя Джэсона и возмущало, как ловко она сумела настоять на своем, он понимал: ему следует проявить характер и доказать ей, что он не просто игрушка в ее руках, несмотря на притягательную силу ее красоты и молодости.
Мюллер с трудом поднялся с кресла. Боль мучила его, но он был исполнен решимости не поддаваться болезни и убедить Джэсона в необходимости поездки.
– Брат написал мне, что господин Бетховен еще немного слышит левым ухом. Я вам завидую, господин Отис. Дебора Пикеринг может стать вам нежной и преданной женой. А без женитьбы на ней вам ничего не добиться.
– Да, да, я согласен с вами. Только бы ваше здоровье поправилось.
– Моцарт не раз шел на уступки. Часто, чтобы заручиться покровительством императора, ему приходилось брать плохих певцов, да и переписывать арии им в угоду. Прошу вас, поезжайте! Пока я еще на ногах!
– Я буду писать вам, господин Мюллер. Обещаю.
– Разумеется. И помните, никому нельзя доверять целиком.
– Я постараюсь добиться истины.
– Знайте также, что вы неизбежно наживете врагов.
– До свиданья, маэстро. – Джэсон порывисто обнял старика. Он почувствовал, как тот задрожал в его объятиях, и тут же отстранился.
– Помните, люди слышат лишь то, что хотят услышать, – напомнил Мюллер и поскорее выпроводил Джэсона из музыкальной комнаты, опасаясь как бы расставание не стало для него слишком мучительным.
После свадьбы Дебора переехала в небольшой кирпичный домик Джэсона, хотя считала его непригодным для постоянной жизни, слишком уж он был скромным и непритязательным. Она рассматривала его как временное прибежище, пока они не выстроят новый особняк по ее вкусу, но Джэсон не мог позволить себе таких трат, предпочитая подождать до той поры, когда они вернутся из Европы. Правда, он вовсе не думал возвращаться в Бостон, но умалчивал об этом и просто говорил, что не стоит спешить, нужно многое обдумать.
Перед отъездом в Нью-Йорк, где они намеревались посетить да Понте, они нанесли прощальный визит Пикерингу, и тот несколько ворчливым тоном сказал:
– Ты превосходно выглядишь, Дебора.
Этот день был особенно радостным для Джэсона. Он чувствовал себя победителем. Интересно, так ли чувствовал себя Моцарт, когда женился на Констанце?
Лоренцо да Понте
Нью-Йорк оказался шумнее и грязнее Бостона. Дебора с мрачным предчувствием глядела на полные суеты улицы. Она сомневалась в правильности решения Джэсона во что бы то ни стало посетить да Понте. Но Джэсон уверял, что на него прекрасно действует свежий апрельский ветер, что ему нравятся оживленные причалы вдоль Гудзона и многочисленные стоявшие там парусные суда. Они направились к Гринвич-стрит, где жил да Понте, и Джэсон, указывая на Бродвей, по которому они неторопливо шли, заметил, что такая улица сделает честь самому Бостону. Дома и красивые магазины на обсаженном деревьями Бродвее в большинстве своем были выдержаны в английском стиле, который был так мил сердцу Деборы.
Но когда они добрались до Гринвич-стрит, Дебора ужаснулась при виде кривых узких улочек и множества свиней, роющихся в грязи и отбросах. Прохожий, у которого они просили дорогу, сказал, что городишки поблизости, такие как Флэтбуш и Бруклин, гораздо чище и что часть Нью-Йорка, протянувшаяся на север, аккуратно распланирована и застроена красивыми домами из красного кирпича. Но это не изменило отношения Деборы к Нью-Йорку. Свинья ткнулась рылом в ее ботинок, а другая копалась в грязи.
Чем скорее они покинут Нью-Йорк, тем лучше, сказала Дебора. Ее беспокоил Джэсон. Он проснулся задолго до рассвета и без конца ворочался, чем-то встревоженный. Денежный вопрос не мог его беспокоить, решила она; об этом она позаботилась. Может быть, он осознал всю бесполезность затеянного им рискованного предприятия? Дебора по-прежнему не совсем уяснила себе причину, заставившую его отправиться в это путешествие. Джэсон явно преследовал какие-то особые цели. Может, охваченный духом беспокойства, он хотел бежать из Бостона, где ему все опостылело, и пользовался для этого любым предлогом? Это еще можно понять. Или мечтал изучать музыку у настоящих мастеров, чтобы убедиться, есть ли у него самого искра таланта? Отсюда, видимо, его бессонница, заключила Дебора.
Джэсон оставался глух к ее жалобам, разговорам о Нью-Йорке, о том, как неприятен ей этот город. Он был счастлив вырваться из Бостона, избавиться от его давящей атмосферы, где все друг друга знали и позволяли себе критику в чужой адрес. Он только и мечтал поскорее увидеться с да Понте. Его волновала предстоящая встреча с человеком, близко знавшим Моцарта, но он опасался, что либреттист высмеет его, или постарается бросить тень на безупречную репутацию композитора, или, хуже того, просто откажется с ним говорить. Казалось, последнее опасение оправдалось, когда никто не отозвался на стук в дверь в доме да Понте.
– Видимо, Мюллер ошибся адресом, – предположила Дебора.
Но полированная дощечка у двери гласила: «Меблированные комнаты ЭНН ДА ПОНТЕ».
Джэсон постучал сильнее и заметил, как кто-то выглянул из-за плотно задвинутых занавесок. А через минуту дверь осторожно отворилась.
Внешность да Понте поразила Джэсона. Стоящий в дверях пожилой мужчина был высоким и стройным. По словам Отто Мюллера либреттисту было по меньшей мере семьдесят пять, но да Понте держался необычайно прямо. Его удлиненное с крупными чертами лицо показалось Джэсону незаурядным. Особенно обращали на себя внимание живые проницательные глаза и падающие на плечи седые волосы. Держался либреттист несколько настороженно и в то же время с любопытством разглядывал посетителей.
Увидев красивую молодую леди, да Понте церемонно поклонился и повел их за собой в гостиную.
Какой он нищий и как при этом высокомерно держится, подумала Дебора. Гостиная да Понте оказалась тесной и убогой, с потертым, в пятнах, ковром, ветхими, выцветшими занавесями на окнах, старой дешевой мебелью и безделушками под слоновую кость.
Джэсон с удовлетворением отметил, что стенные шкафы полны книг, но его поразило, что ничто в комнате не напоминало о музыке, которая должна была бы составлять весь смысл жизни хозяина.
Не ожидая пока гости объяснят цель своего визита, да Понте с гордостью объявил:
– Я профессор риторики, гуманитарных наук и знаток итальянской грамматики, а также поэзии Данте и Петрарки; я преподаватель латинской и итальянской литературы; переводил на итальянский лорда Байрона, а Данте, Петрарку, Тассо, Ариосто и многих других – на английский; я первым познакомил Новый Свет с прославленными произведениями итальянской литературы, передал весь ее пафос; я привез в Америку более тысячи итальянских книг, я владелец самой лучшей в Новом Свете библиотеки итальянских классиков. Ну, чего может пожелать такая очаровательная молодая пара? Какую вы предпочитаете комнату, окнами на улицу или во двор? Во дворе будет потише. Жена моя великолепно готовит европейские блюда, а пока вы у нас будете жить, вы можете изучать итальянский язык. Я также преподаю французский и немецкий, но итальянский – мой конек. Плата у нас умеренная, и мы часто устраиваем интересные вечера, на которых пред вами предстанет весь цвет европейской культуры, причем бесплатно. Я известная фигура в Нью-Йорке.
– Именно поэтому мы и решили вас посетить, – почтительно вставил Джэсон.
– У нас проживает немало студентов весьма уважаемого учреждения – Колумбийского колледжа. Большинство из них берут у меня уроки. Меня приглашали преподавать в Колумбийском колледже. В будущем году. В 1825. Сейчас моя жена покажет вам свободные комнаты.
– Прошу прощения, синьор да Понте, но мы вовсе не за тем к вам пришли! – не выдержал Джэсон.
Да Понте бросил на них полный недоверия взгляд и воскликнул:
– Хотел бы я знать, какую еще злостную клевету обо мне распустили? Кажется, я испил горькую чашу до дна, так нет, есть еще лжецы, которые хотят, нет, горят желанием, распространять клевету. У нас абсолютно респектабельный пансион, а лучше моей библиотеки не сыщешь во всей Америке.
– Но у вас нет музыкальных инструментов, – сказала Дебора. – Почему?
– А почему у меня должны быть музыкальные инструменты?
– Вы были либреттистом Моцарта, – напомнил Джэсон.
– Моего дражайшего, любимейшего друга. Из памяти моей до конца дней не изгладятся воспоминания о моем дорогом коллеге Моцарте. – Да Понте смахнул воображаемую слезу. – Я не был его либреттистом, я был его поэтом. Я был поэтом всех великих венских композиторов: Сальери, Мартин-и-Солера и Вейгля. Сальери и Мартин благодаря мне прославились. Будь они теперь живы, многое было бы иначе.
– Сальери еще жив, – осмелился вставить Джэсон. Да Понте вздрогнул и поспешно проговорил:
– Я не виделся с ним уже много лет. Наши пути разошлись. Это случилось после смерти Моцарта. Теперь я посвятил себя итальянской литературе, это более полезное занятие. – И он с презрением добавил:
– К тому же в Америке нет оперы.
– А вам известно, что Сальери пытался покончить самоубийством и по слухам из Вены, заслуживающим доверия, признался в том, что отравил Моцарта?
– В Вене нельзя верить ни единому слуху. Обо мне распространяли множество сплетен. Хотя я был любимцем императора.
– Вы не верите, что Сальери отравил Моцарта? – напрямик спросила Дебора.
– Разумеется, нет! Эти слухи ходят с тех самых пор, как скончался мой дорогой друг Моцарт. В Вене всегда распространялись подобные слухи, когда кто-либо неожиданно умирал. Уж не потому ли вы сюда явились? – Подозрительность да Понте перешла в раздражение. – Значит, вам не нужна комната?
– Возможно, она нам понадобится, но не сейчас, – оправдываясь, проговорил Джэсон. – А что касается Моцарта…
– Довольно! – прервал да Понте. – Я не потерплю никакой клеветы о моем добром друге Сальери. Ваши предположения абсолютно безосновательны.
– А его попытка покончить с собой?
– Чепуха! Сальери никогда бы не решился на подобный шаг. Он не из тех, кто чувствует себя виноватым.
– Но откуда нам знать, что вы были либреттистом Моцарта? В вашем доме ничто не говорит о том, что вы имели отношение к музыке, – сказала Дебора.
– Слова были моей заботой, мадам, а не ноты. Кто вас сюда прислал?
– Отто Мюллер, – ответил Джэсон.
– Кто он такой?
– Старый музыкант, который живет в Бостоне. Он приехал из Вены, – ответила Дебора. – И утверждает, что знал вас и Моцарта много лет назад, когда жил там.
– Многие утверждают, что были со мной знакомы, меня знали самые именитые люди. Я был прославленным поэтом Европы. Казанова был моим другом, и Моцарт, и император, и Сальери. Но этот Мюллер явно какой-то хвастун.
Дебора улыбнулась, всем своим видом показывая, что согласна с да Понте, а Джэсон объявил:
– Отто Мюллер рассказал мне, что его назначили концертмейстером на репетиции «Так поступают все», и я ему верю.
– Ах, это тот самый Отто Мюллер!
– Мюллер утверждает, что Сальери ненавидел Моцарта.
– Мюллер ненавидит Сальери потому, что Сальери никогда не давал ему работы. Сальери считал Мюллера посредственным музыкантом. И это сущая правда.
– Моцарт ему доверял.
– У Моцарта было слишком доброе сердце.
– Но не тогда, когда дело касалось музыки или музыкантов.
– О, разумеется, Мюллер и тут является для вас авторитетом, господин…?
– Джэсон Отис. Это моя жена Дебора. Мы недавно поженились.
– Сразу видно. Прекрасная госпожа Отис так и сияет счастьем. Так кому вы поверите, госпожа Отис: Мюллеру, который был в подчинении у Моцарта, или Лоренцо да Понте, который был ему ровней, а может быть, и повыше его? Не кто иной, как я добивался заказов на оперы, которые он писал. Император прислушивался к моему мнению, а не к мнению Моцарта, – пусть он и был великим музыкантом, – но Иосиф считал его неудачником. Иосифу не нравилось, что Моцарт вечно сидел в долгах. Это бросало на него тень.
– Что касается долгов, синьор…
– Вы хотите сказать, что время от времени все мы залезаем в долги. – Да Понте пожал плечами.
– Что вы можете сказать о его жене и остальных сестрах Вебер? – спросил Джэсон.
– В Европе мораль никогда не была особенно строгой. В устах Моцарта все звучало прекрасно. Он все умел выразить красиво. Форма и содержание у него всегда были едины.
– Но Мюллер рассказывал, что Сальери всячески препятствовал постановке «Так поступают все».
– С этой оперой у нас не было трудностей. Я их все разрешил. Как только я догадался, что вокруг нас плетут интриги, я тут же положил им конец. Другое дело «Фигаро». Большинству знатных вельмож не нравился сюжет. Вы знаете эту оперу?
– Только из уст Мюллера. Я никогда ее не слыхал.
– Ах, я забыл, – презрительно произнес да Понте, – забыл, что ни одно произведение да Понте и Моцарта в Америке неизвестно. «Свадьба Фигаро» – чудесная опера!
– Мюллер говорил…
Да Понте перебил Джэсона:
– Не придавайте значения его словам. Мюллер уже старик, память ему изменяет.
Джэсон не стал напоминать да Понте, что сам-то он на год старше Мюллера.
– Мой муж убежден, – заявила Дебора, – что Сальери отравил Моцарта.
– Я просто допускаю, что это не лишено вероятности, – уточнил Джэсон. – По этой причине я и приехал сюда и жажду узнать ваше мнение, синьор да Понте.
– Сальери был моим лучшим другом. До тех пор, пока мы не поссорились. Он представил меня венской публике и императору. Я писал либретто к его лучшим операм. Но чтобы он отравил Моцарта – никогда! Риск был слишком очевиден.
– Сальери, говорят, признался на исповеди, что отравил Моцарта.
– Сальери не мог ни в чем признаться. Это противно его натуре.
Сознавая, что сейчас решится его судьба, Джэсон с отчаянием в голосе спросил:
– Вы уверены, синьор да Понте, что Сальери не интриговал против Моцарта?
– В те времена каждый человек в Вене интриговал против кого-нибудь.
– Даже Моцарт?
– А чем он отличался от других?
– Но внезапность его смерти? То, что его тело исчезло при столь таинственных обстоятельствах? А теперь – признание Сальери? Разве не приходится всему этому удивляться?
– На мою долю выпали куда более тяжкие испытания. Не печальтесь о Моцарте. Вот уже долгие годы, как его душа обрела покой, а мне приходится жить под бременем тяжких воспоминаний.
Позабыв о Моцарте, да Понте принялся рассказывать о себе, но Джэсон больше не слушал.
Этот почтенный да Понте полон самомнения, он раб собственного тщеславия, подумал Джэсон и прервал речь да Понте, чтобы остановить бесконечный поток славословия.
– Спасибо, синьор, за ваш рассказ. Нам пора. – Видно, впереди их ждет еще немало подобных разочарований, решил Джэсон.
У двери да Понте их остановил.
– Я пойду с вами, господин Отис.
|
|
|
