 |
Выкуп будет нам не слабый,
|
|
|
|
Ха-а ха-ха!
Ха-а ха-ха!
Значит, уже выпили.
Алексей думал, что его и Ефросинью продержат в плену недолго, потому что батюшка царь Петр быстро заплатит выкуп. Но прошло две недели, а об освобождении ничего не было слышно.
Атман больше не показывался. Чернобородый карлик с лысиной и огромной саблей на боку каждый день по нескольку раз приносил узнику мясо, овощные салаты, вино и хлеб, не говоря при этом ни слова.
"Где Ефросинья?! Жить без нее не могу! Пошлите к царю, ироды!" - завывал, завидя его царевич.
Карлик только понимающе кланялся.
Однажды Алексей попытался вцепиться в саблю. Но карлик подхватил Алексея под колени, приподнял и, развернувшись, метко бросил на кровать.
Затем он накрыл царевича одеялом.
От того, что Алексей так долго не видел Ефросинью, большая любовь его будто бы раскалилась и стала огромной. От огромной любви он постоянно хотел есть и ел.
"Странное дело, - думал царевич, жуя. - Это какое-то причастие. Я словно бы ем ее тело и пью ее кровь, прости Господи! Я уже съел ее несколько десятков".
А карлик как будто чувствовал: приносил мяса все больше и больше и даже как-то раз подал целого жареного поросенка на серебряном блюде.
Обглоданные кости он аккуратно собирал в кулечек и один раз, когда их было особенно много, проронил: "Собачке будет радость".
Тогда царевич понял, что карлик не немой.
Еще Алексей сочинял стихи-мадригалы. Чтобы все было честь по чести, он делал из хлеба большие чернильницы, наливал туда вина и, окуная указательный палец, писал на дощатом полу:
О, Ефросинья, о!
О как мне тяжело!
Люблю я тебя,
Ты знаешь сама... –
и тому подобное.
Вино высыхало, буквы становились почти незаметными. Вскоре царевич писал на них что-нибудь новое, потому что ему не хватало места: за пару часов он исписывал весь пол, а стены из нетесанных бревен были для письма неудобными, и до потолка он не дотягивался, даже встав на стул.
|
|
|
Закончив писать, Алексей съедал чернильницу и молился Богу.
На двадцать второй день заключения к царевичу вместо карлика вошел атаман с тремя бутылками мальвазии и бараньей ногой с чесноком.
От радости Алексей стал вдруг абсолютно спокоен.
- Вы получили выкуп? - с достоинством спросил он, лежа на кровати и смотря в потолок.
- Вижу, узилище делает из вас философа, - ответил атаман. - Ешьте, Ваше Высочество. Проголодались, небось.
Царевич принялся есть.
- Я за выкупом и не посылал, - атаман раскурил трубку. - Я по натуре экспериментатор-бессеребреник. Знаете, вы можете встретиться с вашей любовью. Будете вместе сколько угодно, но при одном условии: вы не должны прикасаться друг к другу, ничем, даже какой-нибудь вещью. Ну, там, например, ложкой или носовым платком, или куриным крылышком.
Если согласитесь, то мне достаточно вашего августейшего слова. Хотя, конечно, буду подсматривать. Но если при этом не удержитесь, Ваше Высочество, удавлю девицу... Да, кстати, ей я сказал то же самое, только с небольшой разницей: в случае несдержанности плохо будет вам.
- Ну и как она, согласилась? - не переставая жевать, пробубнил царевич.
- А ее никто не спрашивает. Вам решать.
Алексей тщательно дожевал кусок, проглотил и брякнул: "Я готов". Тут же радость, наконец-то, прошла вместе со спокойствием, и он подумал: "И что, дурак, делаю? Ведь не удержусь!"
Но за дверью послышались шаги Ефросиньи и отказаться было уже невозможно.
"А может, тело я уже съел, осталась только душа?" - попытался обнадежить себя царевич.
Атаман смотрел в потайное окошечко.
Царевич Алексей и Ефросинья сидели в разных углах, уставившись друг на друга.
|
|
|
Довольно долго влюбленные молчали, а потом потихоньку замычали протяжную песню без слов и из двух мелодий: каждый выводил свою. И пока тянулась песня, расстояние между ними стало понемногу сокращаться. Они как-то боком, полуползком постепенно приближались к столу в центре комнаты.
Царевич оказался у стола раньше и пролез под ним. Тот же маневр чуть позже повторила Ефросинья. Затем Ефросинья опять забралась под стол, а Алексей начал ползать вокруг, но, в конце концов, очутился совсем рядом с ней, и едва не касаясь, несколько раз медленно провел рукой возле ее лица, словно лепя его из воздуха, а она словно пыталась плавно укусить его пальцы.
Когда из глаз Ефросиньи упали две первые слезы, царевич подхватил их на лету ладонью и тут же слизнул.
Они уже не пели, но губы их шевелились, хотя не слышно было ни одного слова.
"Пожалуй, иной раз невозможность осязать лишает возможности говорить", - записал атаман в дневник наблюдений, а потом добавил: "Но, может быть, они не желают говорить, потому что знают, что я их слышу".
Далее он начал сосредоточенно фиксировать все действия своих подопытных. Вот расшифровка этих записей, которую позднее сделал карлик.
"Вылезли из-под стола. Царевич достает из кармана монету, греет в ладонях. Бросает монету Ефросинье, она прижимает ее к груди. Почти одновременно то же самое происходит с серьгой Ефросиньи, только наоборот: она греет и бросает, а он прижимает...
Отрывают зубами куски мяса и, не трогая их руками, кладут друг перед другом, а потом так же, зубами, как собаки, берут сей дар любви и едят. Разлили вино и лакают из одной лужи...
Бегают по комнате и кидают друг в друга чем попало: хлебом, мясом, костями, подушками, собственными сапогами и ботинками, причем кидают все сильнее, совсем не уворачиваясь. Царевич запустил стаканом. Ефросинья бутылкой. Упали. У царевича - кровь. Ефросинья лижет кровь с пола...
Перевернули кровать и стол, потрошат подушки и орут, то есть выкрикивают гласные звуки "А" и "У"…
Упали. Оба перемазались, не поймешь, в чем больше. Рвут на себе платье... Да что я, изверг что ли?! Родного сына до таких штук..."
На этом месте атаман отшвырнул дневник наблюдений, схватил в охапку стоящего рядом карлика и захрипел ему в ухо:
|
|
|
- Липунюшка! Да Бог с ним, пусть себе гуляет с этой проклятой девкой, пусть хоть женится! Полез я, старый дурак, сына любви учить... Ой, узнает - не простит он мне!
- Простит, Ваше Величество, - вдруг шепнул карлик Липунюшка. - А вы куда изволите?
- А я в пещеры, к старцам, грех замаливать! - донеслось уже из-за порога, на котором остались длинная борода и синие очки.
НЕБРАКАДА
Алексей был царевич и сочинял стихи.
Он мог преспокойно издать книгу, только бы попросил отца. Но к рукописям своим относился очень несерьезно. Сочинит - и сейчас же исписанный листок скомкает или сделает из него галку и пустит летать. А чернила выльет.
"А то, - думает, - кто-нибудь прочитает, не поймет и смеяться надо мной будет. Хватит и того, что, когда сочиняю, мне каждый раз новая большая радость."
Царевич был поэт с большим творческим самолюбием.
Однажды вечером Алексей написал вот такое любопытное стихотворение:
Яму выкопал разбойник -
|
|
|
