 |
VIII. Почему массы вторгаются всюду, во все и всегда не иначе как
|
|
|
|
НАСИЛИЕМ
Начну с того, что выглядит крайне парадоксальным, а в действительности
проще простого: когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулись
настежь, душа его для них закрылась наглухо. И я утверждаю, что эта
закупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, которое становится
для человечества серьезной проблемой.
Естественно, что многие думают иначе. Это в порядке вещей и только
подтверждает мою мысль. Будь даже мой взгляд на этот сложный предмет целиком
неверным, верно то, что многие из оппонентов не размышляли над ним и пяти
минут. Могут ли они думать как я? Но непреложное право на собственный взгляд
без каких-либо предварительных усилий его выработать как раз и
свидетельствует о том абсурдном состоянии человека, которое я называю
"массовым возмущением". Это и есть герметизм, закупорка души. В данном
случае - герметизм сознания. Человек обзавелся кругом понятий. Он полагает
их достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне нужды
не чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу. Таков механизм закупорки.
Массовый человек ощущает себя совершенным. Человеку незаурядному для
этого требуется незаурядное самомнение, и наивная вера в собственное
совершенство у него не органична, а внушена тщеславием и остается мнимой,
притворной и сомнительной для самого себя. Поэтому самонадеянному так нужны
другие, кто подтвердил бы его домыслы о себе. И даже в этом клиническом
случае, даже ослепленный тщеславием, достойный человек не в силах ощутить
себя завершенным. Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому Адаму, и в
голову не взбредет усомниться в собственной избыточности. Самосознание у
|
|
|
него поистине райское. Природный душевный герметизм лишает его главного
условия, необходимого, чтобы ощутить свою неполноту, - возможности
сопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя
и вселиться в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению - для
нее, увы, это высший пилотаж.
Словом, та же разница, что между тупым и смышленым. Один замечает, что
он на краю неминуемой глупости, силится отпрянуть, избежать ее и своим
усилием укрепляет разум. Другой ничего не замечает: для себя он - само
благоразумие, и отсюда та завидная безмятежность, с какой он погружается в
собственный идиотизм. Подобно тем моллюскам, которых не удается извлечь из
раковины, глупого невозможно выманить из его глупости, вытолкнуть наружу,
заставить на миг оглядеться по ту сторону своих катаракт и сличить свою
привычную подслеповатость с остротой зрения других. Он глуп пожизненно и
прочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак пагубней злодея. Поскольку
злодей иногда передыхает[*Я не раз задавался таким вопросом. Испокон веков
для многих людей самым мучительным в жизни было, несомненно, столкновение с
глупостью ближних. Почему же в таком случае никогда не пытались изучать ее -
не было, насколько мне известно, ни одного исследования? Нет его и на
страницах Эразма].
Речь не о том, что массовый человек глуп. Напротив, сегодня его
умственные способности и возможности шире, чем когда-либо. Но это не идет
ему впрок: на деле смутное ощущение своих возможностей лишь побуждает его
закупориться и не пользоваться ими. Раз навсегда освящает он ту мешанину
прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопилась
в нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простоте
душевной, а потому без страха и упрека. Именно об этом и говорил я в первой
|
|
|
главе: специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себя
незаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право на
пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право.
Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни, быть может,
самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в
европейской истории чернь никогда не заблуждалась насчет собственных "идей"
касательно чего бы то ни было. Она наследовала верования, обычаи, житейский
опыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но не присваивала себе
умозрительных суждений, например о политике или искусстве, и не определяла,
что они такое и чем должны стать. Она одобряла или осуждала то, что
задумывал и осуществлял политик, поддерживала или лишала его поддержки, но
действия ее сводились к отклику, сочувственному или наоборот, на творческую
волю другого. Никогда ей не взбредало в голову ни противопоставлять "идеям"
политика свои, ни даже судить их, опираясь на некий свод "идей", признанных
своими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни.
Врожденное сознание своей узости, неподготовленности к теоретизированию[*Это
не подмена понятий: выносить суждение означает теоретизировать] воздвигало
глухую стену. Отсюда само собой следовало, что плебей не решался даже
отдаленно участвовать почти ни в какой общественной жизни, по большей части
всегда концептуальной.
Сегодня, напротив, у среднего человека самые неукоснительные
представления обо всем, что творится и должно твориться во вселенной.
Поэтому он разучился слушать. Зачем, если все ответы он находит в самом
себе? Нет никакого смысла выслушивать, и, напротив, куда естественнее
судить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественной проблемы,
куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюду навязывая
свои "взгляды".
Но разве это не достижение? Разве не величайший прогресс то, что массы
обзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеи
массового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся. Идея -
это шах истине. Кто жаждет идей, должен прежде их домогаться истины и
|
|
|
принимать те правила игры, которых она требует. Бессмысленно говорить об
идеях и взглядах, не признавая системы, в которой они выверяются, свода
правил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры.
Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые
можно опереться. Культуры нет, если нет основ законности, к которым можно
прибегнуть. Культуры нет, если к любым, даже крайним взглядам нет уважения,
на которое можно рассчитывать в полемике[*Кто в споре не доискивается правды
и не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так и
обстоит с массовым человеком, когда он говорит, вещает или пишет]. Культуры
нет, если экономические связи не руководствуются торговым правом, способным
их защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдать
искусство.
Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть в самом прямом и точном
смысле слова варварство. Именно его, не будем обманываться, и утверждает в
Европе растущее вторжение масс. Путник, попадая в варварский край, знает,
что не найдет там законов, к которым мог бы воззвать. Не существует
собственно варварских порядков. У варваров их попросту нет и взывать не к
чему.
Мерой культуры служит четкость установлений. При малой разработанности
они упорядочивают лишь grosso modo[6], и чем отделаннее они, тем подробнее
выверяют любой вид деятельности[*Скудость испанской интеллектуальной
культуры не в большей или меньшей нехватке знаний, а в той привычной
бесшабашности, с какой говорят и пишут, не слишком заботливо сверяясь с
истиной. Словом, беда не в большей или меньшей неистинности - истина не в
нашей власти - а в большей или меньшей недобросовестности, которая мешает
выполнять несложные и необходимые для истины условия. В нас неискореним тот
деревенский попик, что победно громит манихеев, так и не позаботясь уяснить,
о чем же они, собственно, толкуют].
Всеми признано, что в Европе с некоторых пор творятся диковинные вещи.
|
|
|
В качестве примера назову две - синдикализм[7] и фашизм. И диковинность их
отнюдь не в новизне. Страсть к обновлению в европейцах настолько
неистребима, что сделала их историю самой беспокойной в мире. Следовательно,
удивляет в упомянутых политических течениях не то, что в них нового, а знак
качества этой новизны, доселе невиданный. Под маркой синдикализма и фашизма
впервые возникает в Европе тип человека, который не желает ни признавать, ни
доказывать правоту, а намерен просто-напросто навязать свою волю. Вот что
внове - право не быть правым, право произвола. Я считаю это самым наглядным
проявлением новой жизнедеятельности масс, исполненных решимости управлять
обществом при полной к тому неспособности. Политическая позиция предельно
грубо и неприкрыто выявляет новый душевный склад, но коренится она в
интеллектуальном герметизме. Массовый человек обнаруживает в себе ряд
"представлений", но лишен самой способности "представлять". И даже не
подозревает, каков он, тот хрупкий мир, в котором живут идеи. Он хочет
высказаться, но отвергает условия и предпосылки любого высказывания. И в
итоге его "идеи" - не что иное, как словесные аппетиты, наподобие жестоких
романсов.
Выдвигать идею означает верить, что она разумна и справедлива, а тем
самым верить в разум и справедливость, в мир умопостигаемых истин. Суждение
и есть обращение к этой инстанции, признание ее, подчинение ее законам и
приговорам, а значит, и убеждение, что лучшая форма сосуществования -
диалог, где столкновение доводов выверяет правоту наших идей. Но массовый
человек, втянутый в обсуждение, теряется, инстинктивно противится этой
высшей инстанции и необходимости уважать то, что выходит за его пределы.
Отсюда и последний европейский клич: "Хватит дискуссий!" - и ненависть к
любому сосуществованию, по своей природе объективно упорядоченному, от
разговора до парламента, не говоря о науке. Иными словами, отказ от
сосуществования культурного, то есть упорядоченного, и откат к варварскому.
Душевный герметизм, толкающий массу, как уже говорилось, вторгаться во все
сферы общественной жизни, неизбежно оставляет ей единственный путь для
вторжения - прямое действие.
Обращаясь к истокам нашего века, когда-нибудь отметят, что первые ноты
его сквозной мелодии прозвучали на рубеже столетий среди тех французских
синдикалистов и роялистов, что придумали термин "прямое действие" вкупе с
его содержанием. Человек постоянно прибегал к насилию. Оставим в стороне
просто преступления. Но ведь нередко к насилию прибегают, исчерпав все
|
|
|
средства в надежде образумить, отстоять то, что кажется справедливым.
Печально, конечно, что жизнь раз за разом вынуждает человека к такому
насилию, но бесспорно также, что оно - дань разуму и справедливости. Ведь и
само это насилие не что иное, как ожесточенный разум. И сила действительно
лишь его последний довод. Есть обыкновение произносить ultima ratio[8]
иронически - обыкновение довольно глупое, поскольку смысл этого выражения в
заведомом подчинении силы разумным нормам. Цивилизация и есть опыт обуздания
силы, сведение ее роли к ultima ratio. Слишком хорошо мы видим это теперь,
когда "прямое действие" опрокидывает порядок вещей и утверждает силу как
prima ratio[9], а в действительности - как единственный довод. Это она
становится законом, который намерен упразднить остальные и впрямую диктовать
свою волю. Это Charta Magnus[10] одичания.
Нелишне вспомнить, что масса, когда бы и из каких бы побуждений ни
вторгалась она в общественную жизнь, всегда прибегала к "прямому действию".
Видимо, это ее природный способ действовать. И самое веское подтверждение
моей мысли - тот очевидный факт, что теперь, когда диктат массы из
эпизодического и случайного сделался повседневным, "прямое действие" стало
узаконенным.
Все человеческие связи подчинились этому новому порядку, упразднившему
"непрямые" формы сосуществования. В человеческом общении упраздняется
"воспитанность". Словесность как "прямое действие" обращается в ругань.
Сексуальные отношения сводят на нет свою многогранность.
Грани, нормы, этикет, законы писаные и неписаные, право,
справедливость! Откуда они, зачем такая усложненность? Все это сфокусировано
в слове "цивилизация", корень которого - civis, гражданин, то есть
горожанин, - указывает на происхождение смысла. И смысл этого всего -
сделать возможным город, сообщество, сосуществование. Поэтому, если
вглядеться в перечисленные мной средства цивилизации, суть окажется одна.
Все они в итоге предполагают глубокое и сознательное желание каждого
считаться с остальными. Цивилизация - это прежде всего воля к
сосуществованию. Дичают по мере того, как перестают считаться друг с другом.
Одичание - процесс разобщения. И действительно, периоды варварства, все до
единого, - это время распада, кишение крохотных сообществ, разъединенных и
враждующих.
Высшая политическая воля к сосуществованию воплощена в демократии. Это
первообраз "непрямого действия", доведший до предела стремление считаться с
ближним. Либерализм - правовая основа, согласно которой Власть, какой бы
всесильной она ни была, ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе,
сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает и
чувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству.
Либерализм, и сегодня стоит об этом помнить, - предел великодушия: это
право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный
клич, когда-либо прозвучавший на земле. Он возвестил о решимости мириться с
врагом, и, мало того, врагом слабейшим. Трудно было ждать, что род
человеческий решится на такой шаг, настолько красивый, настолько
парадоксальный, настолько тонкий, настолько акробатический, настолько
неестественный. И потому нечего удивляться, что вскоре упомянутый род ощутил
противоположную решимость. Дело оказалось слишком непростым и нелегким,
чтобы утвердиться на земле.
Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! Не кажется ли уже
непонятной подобная покладистость? Ничто не отразило современность так
беспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюду
аморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие
оппозиционные ростки. Масса - кто бы подумал при виде ее однородной
скученности! - не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса,
она ненавидит смертно.
X. ОДИЧАНИЕ И ИСТОРИЯ
Природа всегда налицо. Она сама себе опора. В диком лесу можно
безбоязненно дикарствовать. Можно и навек одичать, если душе угодно и если
не помешают иные пришельцы, не столь дикие. В принципе целые народы могут
вечно оставаться первобытными. И остаются. Брейсиг назвал их "народами
бесконечного рассвета", потому что они навсегда застряли в неподвижных,
мерзлых сумерках, которых не растопить никакому полдню.
Все это возможно в мире полностью природном. Но не в полностью
цивилизованном, подобно нашему. Цивилизация не данность и не держится сама
собой. Она искусственна и требует искусства и мастерства. Если вам по вкусу
ее блага, но лень заботиться о ней, - плохи ваши дела. Не успеете моргнуть,
как окажетесь без цивилизации. Малейший недосмотр - и все вокруг улетучится
в два счета. Словно спадут покровы с нагой Природы и вновь, как изначально,
предстанут первобытные дебри. Дебри всегда первобытны, и наоборот. Все
первобытное - это дебри.
Романтики были поголовно помешаны на сценах насилия, где низшее,
природное и дочеловеческое, попирало человеческую белизну женского тела, и
вечно рисовали Леду с распаленным лебедем, Пасифаю - с быком, настигнутую
козлом Антиопу. Но еще более утонченным садизмом их привлекали руины, где
окультуренные, граненые камни меркли в объятиях дикой зелени. Завидя
строение, истый романтик прежде всего искал глазами желтый мох на кровле.
Блеклые пятна возвещали, что все только прах, из которого поднимутся дебри.
Грешно смеяться над романтиком. По-своему он прав. За невинной
извращенностью этих образов таится животрепещущая проблема, великая и
вековечная, - взаимодействие разумного и стихийного, культуры и неуязвимой
для нее природы. Оставляю за собой право при случае заняться этим и
обернуться на сей раз романтиком.
Но сейчас я занимаюсь обратной проблемой - как остановить натиск леса.
Сейчас "истинному европейцу" предстоит решать задачу, над которой бьются
австралийские штаты, - как помешать диким кактусам захватить землю и
сбросить людей в море. В сорок каком-то году некий эмигрант, тоскующий по
родной Малаге либо Сицилии, привез в Австралию крохотный росточек кактуса.
Сегодня австралийский бюджет истощает затяжная война с этим сувениром,
который заполонил весь континент и наступает со скоростью километра в год.
Массовая вера в то, что цивилизация так же стихийна и первозданна, как
сама природа, уподобляет человека дикарю. Он видит в ней свое лесное логово.
Об этом уже говорилось, но следует дополнить сказанное.
Основы, на которых держится цивилизованный мир и без которых он рухнет,
для массового человека попросту не существуют. Эти краеугольные камни его не
занимают, не заботят, и крепить их он не намерен. Почему так сложилось?
Причин немало, но остановлюсь на одной.
С развитием цивилизация становится все сложнее и запутаннее. Проблемы,
которые она сегодня ставит, архитрудны. И все меньше людей, чей разум на
высоте этих проблем. Наглядное свидетельство тому - послевоенный период.
Восстановление Европы - область высшей математики и рядовому европейцу явно
не по силам. И не потому, что не хватает средств. Не хватает голов. Или,
точнее, голова, хоть и с трудом, нашлась бы, и не одна, но иметь ее на
плечах дряблое тело срединной Европы не хочет.
Разрыв между уровнем современных проблем и уровнем мышления будет
расти, если не отыщется выход, и в этом главная трагедия цивилизации.
Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с быстротой и
легкостью, уже недоступной человеческому восприятию. Не думаю, что
когда-либо происходило подобное. Все цивилизации погибали от несовершенства
своих основ. Европейской грозит обратное. В Риме и Греции потерпели крах
устои, но не сам человек. Римскую империю доконала техническая слабость.
Когда население ее разрослось и спешно пришлось решать неотложные
хозяйственные задачи, решить которые могла лишь техника, античный мир
двинулся вспять, стал вырождаться и зачах.
На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный поспевать за своей
цивилизацией. Оторопь берет, когда люди вполне культурные - и даже весьма -
трактуют злободневную тему. Словно заскорузлые крестьянские пальцы
вылавливают со стола иголку. К политическим и социальным вопросам они
приступают с таким набором допотопных понятий, какой годился в дело двести
лет назад для смягчения трудностей в двести раз легче.
Растущая цивилизация - не что иное, как жгучая проблема. Чем больше
достижений, тем в большей они опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее.
Разумеется, с усложнением самих проблем усложняются и средства для их
разрешения. Но каждое новое поколение должно овладеть ими во всей полноте. И
среди них, переходя к делу, выделю самое азбучное: чем цивилизация старше,
тем больше прошлого за ее спиной и тем она опытнее. Словом, речь идет об
истории. Историческое знание - первейшее средство сохранения и продления
стареющей цивилизации, и не потому, что дает рецепты ввиду новых жизненных
осложнений, - жизнь не повторяется, - но потому, что не дает перепевать
наивные ошибки прошлого. Однако, если вы помимо того, что состарились и
впали в тяготы, ко всему еще утратили память, ваш опыт, да и все на свете
вам уже не впрок. Я думаю, что именно это и случилось с Европой. Сейчас
самые "культурные" слои поражают историческим невежеством. Ручаюсь, что
сегодня ведущие люди Европы смыслят в истории куда меньше, чем европеец
XVIII и даже XVII века. Историческое знание тогдашней верхушки - властителей
sensu lato[11] - открыло дорогу сказочным достижениям XIX века. Их политика
- речь о XVIII веке - вершилась во избежание всех политических ошибок
прошлого, строилась с учетом этих ошибок и обобщала самый долгий опыт из
возможных. Но уже XIX век начал утрачивать "историческую культуру", хотя
специалисты при этом и продвинули далеко вперед историческую науку[*В этом
уже проступает та разница между научным уровнем эпохи и ее культурным
уровнем, с которой мы еще столкнемся вплотную]. Этому небрежению он обязан
своими характерными ошибками, которые сказались и на нас. В последней его
трети обозначился - пока еще скрытно и подпочвенно - отход назад, откат к
варварству, другими словами, к той скудоумной простоте, которая не знала
прошлого или забыла его.
Оттого-то и большевизм и фашизм, две политические "новинки", возникшие
в Европе и по соседству с ней, отчетливо представляют собой движение вспять.
И не столько по смыслу своих учений - в любой доктрине есть доля истины, да
и в чем только нет хотя бы малой ее крупицы, - сколько по тому, как
допотопно, антиисторически используют они свою долю истины, Типично массовые
движения, возглавленные, как и следовало ждать, недалекими людьми старого
образца, с короткой памятью и нехваткой исторического чутья, они с самого
начала выглядят так, словно уже канули в прошлое, и, едва возникнув, кажутся
реликтовыми.
Я не обсуждаю вопроса, становиться или не становиться коммунистом. И не
оспариваю символ веры. Непостижимо и анахронично то, что коммунист 1917 года
решается на революцию, которая внешне повторяет все прежние, не исправив ни
единой ошибки, ни единого их изъяна. Поэтому происшедшее в России
исторически невыразительно и не знаменует собой начало новой жизни.
Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции. Общих
настолько, что нет ни единого изречения, рожденного опытом революций,
которое применительно к русской не подтвердилось бы самым печальным образом.
"Революция пожирает собственных детей"; "Революция начинается умеренными,
совершается непримиримыми, завершается реставрацией" и т. д. и т. п. К этим
затасканным истинам можно бы добавить еще несколько не столь явных, но
вполне доказуемых, например такую: революция длится не дольше пятнадцати лет
- активной жизни одного поколения[*Срок деятельности одного поколения -
около тридцати лет. Но срок этот делится на два разных и приблизительно
равных периода: в течение первого новое поколение распространяет свои идеи,
склонности и вкусы, которые в конце концов утверждаются прочно и в течение
всего второго периода господствуют. Тем временем поколение, выросшее под их
господством, уже несет свои идеи, склонности и вкусы, постепенно пропитывая
ими общественную атмосферу. И если господствуют крайние взгляды и предыдущее
поколение по своему складу революционно, то новое будет тяготеть к
обратному, то есть к реставрации. Разумеется, реставрация не означает
простого "возврата к старому" и никогда им не бывает].
Кто действительно хочет создать новую социально-политическую явь, тот
прежде всего должен позаботиться, чтобы в обновленном мире утратили силу
жалкие стереотипы исторического опыта. Лично я приберег бы титул
"гениального" для такого политика, с первых же шагов которого спятили все
профессора истории, видя, как их научные "законы" разом стареют, рушатся и
рассыпаются прахом.
Почти все это, лишь поменяв плюс на минус, можно адресовать и фашизму.
Обе попытки - не на высоте своего времени, потому что превзойти прошлое
можно только при одном неумолимом условии: надо его целиком, как
пространство в перспективу, вместить в себя. С прошлым не сходятся
врукопашную. Новое побеждает, лишь поглотив его. А подавившись, гибнет.
Обе попытки - это ложные зори, у которых не будет завтрашнего утра, а
лишь давно прожитый день, уже виденный однажды, и не только однажды. Это
анахронизмы. И так обстоит со всеми, кто в простоте душевной точит зубы на
ту или иную порцию прошлого, вместо того чтобы приступить к ее
перевариванию.
Безусловно, надо преодолеть либерализм XIX века. Но такое не по зубам
тому, кто, подобно фашистам, объявляет себя антилибералом. Ведь быть
нелибералом либо антилибералом - значит занимать ту позицию, что была до
наступления либерализма. И раз он наступил, то, победив однажды, будет
побеждать и впредь, а если погибнет, то лишь вкупе с антилиберализмом и со
всей Европой. Хронология жизни неумолима. Либерализм в ее таблице наследует
антилиберализм, или, другими словами, настолько жизненнее последнего,
насколько пушка гибельнее копья.
На первый взгляд кажется, что каждому "античему-то" должно
предшествовать это самое "что-то", поскольку отрицание предполагает его уже
существующим. Однако новоявленное "анти" растворяется в пустом жесте
отрицания и оставляет по себе нечто "антикварное". Если кто-то, например,
заявляет, что он антитеатрал, то в утвердительной форме это всего лишь
означает, что он сторонник такой жизни, в которой театра не существует. Но
такой она была лишь до рождения театра. Наш антитеатрал, вместо того чтобы
возвыситься над театром, ставит себя хронологически ниже, не после, а до
него, и смотрит с начала раскрученную назад киноленту, в конце которой
неизбежно появится театр. Со всеми этими "анти" та же история, что
приключилась, согласно легенде, с Конфуцием. Он родился, как водится, позже
своего отца, но родился-то, черт возьми, уже восьмидесятилетним, когда
родителю было не больше тридцати. Всякое "анти" лишь пустое и пресное "нет".
Было бы недурно, если б безоговорочное "нет" могло покончить с прошлым.
Но прошлое по своей природе revenant[12]. Как ни гони его, оно вернется и
неминуемо возникнет. Поэтому единственный способ избавиться от него - это не
гнать. Прислушиваться к нему. Не выпускать его из виду, чтоб перехитрить и
ускользнуть от него. Жить "на высоте своего времени", обостренно чувствуя
историческую обстановку. У прошлого своя правда. Если с ней не считаться,
оно вернется отстаивать ее и заодно утвердит свою неправду. У либерализма
правда была, и надо признать это per saecula saeculorum[13]. Но была и не
только правда, и надо избавить либерализм ото всего, в чем он оказался не
прав. Европа должна сохранить его суть. Иначе его не преодолеть.
О фашизме и большевизме я заговорил походя и бегло, отметив лишь их
архаические черты. Такие черты, на мой взгляд, сегодня присущи всему, что
кажется победоносным. Ибо сегодня торжествует массовый человек и лишь то,
что внушено им и пропитано его плоским мышлением, может одержать видимость
победы. Ограничиваясь этим, не стану вдаваться в суть упомянутых течений,
равно как и пытаться решить вечную дилемму эволюции и революции.
Единственное, чего я хочу, - чтобы та и другая были историчны, а не
выглядели анахронизмом.
Проблема, над которой я бьюсь, политически нейтральна, потому что
коренится глубже, чем политика с ее распрями. Консерваторы в такой же мере
массовые люди, как радикалы, и разница между ними, которая и всегда-то была
поверхностной, нимало не мешает им быть одним и тем же - восставшей чернью.
Европе не на что надеяться, если судьба ее не перейдет в руки людей,
мыслящих "на высоте своего времени", людей, которые слышат подземный гул
истории, видят реальную жизнь в ее полный рост и отвергают саму возможность
архаизма и одичания. Нам понадобится весь опыт истории, чтобы не кануть в
прошлое, а выбраться из него.
|
|
|
