 |
XIII. Государство как высшая угроза
|
|
|
|
В хорошо организованном обществе масса не действует сама по себе.
Такова ее роль. Она существует для того, чтобы ее вели, наставляли и
представительствовали за нее, пока она не перестанет быть массой или по
крайней мере не начнет к этому стремиться. Но сама по себе она осуществлять
это не способна. Ей необходимо следовать чему-то высшему, исходящему от
избранных меньшинств. Можно сколько угодно спорить, кем должны быть эти
избранные, но то, что без них, кем бы они ни были, человечество утратит
основу своего существования, сомнению не подлежит, хотя Европа вот уже
столетие, подобно страусу, прячет голову под крыло в надежде не увидеть
очевидного. Это не частный вывод из ряда наблюдений и догадок, а закон
социальной "физики"[15], под стать законам Ньютона по своей непреложности. В
день, когда снова воцарится подлинная философия[*Для этого вовсе не
требуется, чтобы философы правили, как предлагал Платон[16], и не требуется
даже, чтобы правители философствовали, как более скромно предлагалось после
него. Оба варианта плачевны. Чтобы философия правила, достаточно одного -
чтобы она существовала, иначе говоря, чтобы философы были философами. Едва
ли уж не столетие они предаются политике, публицистике, просвещению, науке и
чему угодно, кроме своего дела], единственное, что может спасти Европу, -
вновь откроется, что человек, хочет он того или нет, самой природой своей
предназначен к поискам высшего начала. Кто находит его сам, тот избранный;
кто не находит, тот получает его из чужих рук и становится массой.
Действовать самовольно означает для массы восставать против
собственного предназначения, а поскольку лишь этим она сейчас и занята, я
|
|
|
говорю о восстании масс. В конце концов, единственное, что действительно и
по праву можно считать восстанием, - это восстание против себя, неприятие
судьбы. Люцифер был бы не меньшим мятежником, если бы метил не на место
Бога, ему не уготованное, а на место низшего из ангелов, уготованное тоже не
ему. (Будь Люцифер русским, как Толстой, он, наверно, избрал бы второй путь,
не менее богоборческий.)
Действуя сама по себе, масса прибегает к единственному способу,
поскольку других не знает, - к расправе. Не зря же суд Линча возник в
Америке, в этом массовом раю. Нечего удивляться, что сегодня, когда массы
торжествуют, торжествует и насилие, становясь единственным доводом и
единственной доктриной. Я давно уж отмечал, что насилие стало бытом. Сейчас
оно достигло апогея, и это обнадеживает, поскольку должен же начаться спад.
Сегодня насилие - это риторика века, и его уже прибирают к рукам пустомели.
Когда реальность отмирает, изжив себя, труп выносится волнами и долго еще
вязнет в болотах риторики. Это кладбище отжившего; на худой конец его
богадельня. Имена переживают хозяев, и хотя это звук пустой, но все-таки
звук, и он сохраняет какую-то магическую власть. Но если даже и вправду
окажется, что значимость насилия как цинично установленной нормы поведения
готова пойти на убыль, мы все равно останемся в его власти, лишь
видоизмененной.
Я перехожу к наихудшей из опасностей, которые грозят сегодня
европейской цивилизации. Как и все прочие угрозы, она рождена самой
цивилизацией и, больше того, составляет ее славу. Это наше современное
Государство. Вспоминается то, что я уже отмечал, говоря о науке:
плодотворность ее основ ведет к небывалому прогрессу, прогресс неумолимо
ведет к небывало узкой специализации, а специализация - к удушению самой
науки.
Нечто подобное происходит и с государством.
|
|
|
Вспомним, чем было в конце XVIII века государство для всех европейских
наций. Почти ничем! Ранний капитализм и его промышленные предприятия, где
впервые восторжествовала техника, самая передовая и производительная, резко
ускорили рост общества. Возник новый социальный класс, энергичнее и
многочисленнее прежних, - буржуазия. У этой напористой публики было одно
всеобъемлющее дарование - практическая сметка. Они умели дать делу ход и
слаженность, развернуть и упорядочить его. В их человеческом море и блуждал
опасливо "государственный корабль". Эту метафору извлекла на свет божий
буржуазия, ибо действительно ощущала себя безбрежной, всемогущей и чреватой
штормами стихией. Кораблик выглядел утлым, если не хуже, и всего было в
обрез - и денег, и солдат, и чиновников. Его строили в средние века иные
люди, во всем противоположные буржуазии, - доблестные, властные и преданные
долгу дворяне. Это им обязаны существованием европейские нации. Но при всех
душевных достоинствах у дворян было, да и продолжает быть, неладно с
головой. Они на нее и не полагались. Безрассудные, нерасчетливые,
"иррациональные", они живо чувствовали и трудно соображали. Поэтому они не
смогли развить технику, требующую изобретательности. Они не выдумали пороха.
Поленились. И, не способные создать новое оружие, позволили горожанам
освоить порох, завезенный с востока или бог весть откуда, и с его помощью
разгромить благородных рыцарей, так бестолково заклепанных в железо, что в
бою они еле ворочались, н начисто неспособных уразуметь, что вечный секрет
победы - секрет, воскрешенный Наполеоном, - не в средствах защиты, а в
средствах нападения[*Эта схема великого исторического перелома, сменившего
господство знати главенством буржуазии, принадлежит Ранке, но, разумеется,
символическая картина переворота требует множества дополнений, чтобы
походить на действительную. Порох известен с незапамятных времен. Заряд был
придуман кем-то из ломбардцев, но оставался без применения, пока не
догадались отлить пулю. Дворяне изредка употребляли огнестрельное оружие, но
оно было слишком дорогим. Лишь горожане, экономически лучше организованные,
|
|
|
сделали его массовым. Исторически, однако, известно с документальной
точностью, что дворянское, средневекового образца бургундское войско было
наголову разбито новым, не профессиональным, а состоящим из горожан
швейцарским. Главной силой его была дисциплина и рациональная
изобретательная тактика].
Власть - это техника, механизм общественного устройства и управления, и
потому "старый строй" к концу XVIII века зашатался под ударами беспокойного
общественного моря. Государство было настолько слабее общества, что
сравнительно с эпохой Каролингов абсолютизм кажется вырождением. Разумеется,
власть Карла Великого бесконечно уступала власти Людовика XVI, но зато
общество при Каролингах было бессильным[*Стоило бы задержаться на этом и
подчеркнуть, что эпоху европейского абсолютизма отличает именно слабость
государства. Какая тому причина? Ведь общество уже набирало силу. Почему же
Власть, будучи непререкаемой - "абсолютной", - не старалась и сама стать
сильнее? Одна из причин уже упомянута: техническая и административная
несостоятельность родовой знати. Но есть и другая - аристократы не хотели
усиливать государство за счет общества. Вопреки привычным представлениям
абсолютизм инстинктивно уважал общество, и уважал гораздо больше, чем наши
нынешние демократии. Сегодня государство умнее, но исторически
безответственнее]. Огромный перевес общественных сил над государственными
привел к революции, вернее, к полосе революций, вплоть до 1848 года.
Но в ходе революции буржуазия отобрала власть и, приложив к ней свои
умелые руки, на протяжении одного поколения создала по-настоящему сильное
государство, которое с революциями покончило. С 1848 года, то есть с началом
второй генерации буржуазных правлений, революции в Европе иссякли. И,
конечно, не по недостатку причин, а по недостатку средств. Власть и общество
сравнялись силой. Прощай навеки, революция! Впредь лишь антипод ее грозит
европейцам - государственный переворот. Все, что в дальнейшем казалось
|
|
|
революцией, было личиной государственного переворота.
В наши дни государство стало чудовищной машиной немыслимых
возможностей, которая действует фантастически точно и оперативно. Это
средоточие общества, и достаточно нажатия кнопки, чтобы гигантские рычаги
молниеносно обработали каждую пядь социального тела.
Современное государство - самый явный и наглядный продукт цивилизации.
И отношение к нему массового человека проливает свет на многое. Он гордится
государством и знает, что именно оно гарантирует ему жизнь, но не сознает,
что это творение человеческих рук, что оно создано определенными людьми и
держится на определенных человеческих ценностях, которые сегодня есть, а
завтра могут улетучиться. С другой стороны, массовый человек видит в
государстве безликую силу, а поскольку и себя ощущает безликим, то считает
его своим. И если в жизни страны возникнут какие-либо трудности, конфликты,
проблемы, массовый человек постарается, чтобы власти немедленно вмешались и
взяли заботу на себя, употребив на это, все свои безотказные и
неограниченные средства.
Здесь-то и подстерегает цивилизацию главная опасность - полностью
огосударствленная жизнь, экспансия власти, поглощение государством всякой
социальной самостоятельности - словом, удушение творческих начал истории,
которыми в конечном счете держатся, питаются и движутся людские судьбы.
Когда у массы возникнут затруднения или просто разыграются аппетиты, она не
сможет не поддаться искушению добиться всего самым верным и привычным
способом, без усилий, без сомнений, без борьбы и риска, одним нажатием
кнопки пустив в ход чудодейственную машину. Масса говорит: "Государство -
это я" - и жестоко ошибается. Государство идентично массе лишь в том смысле,
в каком Икс идентичен Игреку, поскольку никто из них не Зет. Современное
государство и массу роднит лишь их безликость и безымянность. Но массовый
человек уверен, что он-то и есть государство, и не упустит случая под любым
предлогом двинуть рычаги, чтобы раздавить какое бы то ни было творческое
меньшинство, которое раздражает его всегда и всюду, будь то политика, наука
или производство.
Кончится это плачевно. Государство удушит окончательно всякую
социальную самодеятельность, и никакие новые семена уже не взойдут. Общество
вынудят жить для государства, человека - для государственной машины. И
поскольку это всего лишь машина, исправность и состояние которой зависят от
живой силы окружения, в конце концов государство, высосав из общества все
соки, выдохнется, зачахнет и умрет самой мертвенной из смертей - ржавой
|
|
|
смертью механизма.
Такой и была судьба античной цивилизации. Бесспорно, созданная Юлиями и
Клавдиями империя представляла собой великолепную машину, по конструкции
намного совершеннее старого республиканского Рима. Но знаменательно, что,
едва она достигла полного блеска, общественный организм угас. Уже при
Антонинах (II век) государство придавило его своей безжизненной мощью.
Общество порабощается, и все силы его уходят на служение государству. А в
итоге? Бюрократизация всей жизни ведет к ее полному упадку. Жизненный
уровень быстро снижается, рождаемость и подавно. А государство, озабоченное
только собственными нуждами, удваивает бюрократический нажим. Этой второй
ступенью бюрократизации становится милитаризация общества. Все внимание
обращено теперь на армию. Власть - это прежде всего гарант безопасности (той
самой безопасности, с которой, напомним, и начинается массовое сознание).
Поэтому государство - это прежде всего армия. Императоры Северы, родом
африканцы, полностью военизируют жизнь. Напрасный труд! Нужда все
беспросветнее, чресла все бесплоднее. Не хватает буквально всего, и даже
солдат. После Северов в армию приходится вербовать варваров.
Теперь ясно, как парадоксален и трагичен путь огосударствленного
общества? Оно создает государство как инструмент, облегчающий жизнь. Потом
государство берет верх, и общество вынуждено жить ради него[*Вспомним
последний наказ Септимия Севера сыновьям: "Держитесь вместе, платите
солдатам и забудьте об остальном"]. Тем не менее состоит оно пока что из
частиц этого общества. Но вскоре уже не хватает людей для поддержания
государства и приходится звать иноземцев - сперва далматов, потом германцев.
Пришельцы в конце концов становятся хозяевами, а остатки общества,
аборигены, - рабами этих чужаков, с которыми их ничто не роднило и не
роднит. Вот итог огосударствленности - народ идет в пищу машине, им же и
созданной. Скелет съедает тело. Стены дома вытесняют жильцов.
Осознав это, трудно благодушествовать, когда Муссолини с редкостным
апломбом провозглашает как некое откровение, чудесно снизошедшее на Италию:
"Все для государства, ничего, кроме государства, ничего против государства!"
Одно уж это выдает с головой, что фашизм - типичная доктрина массового
человека. Муссолини заполучил отлично слаженное государство, и слаженное
отнюдь не им, а той самой идейной силой, с которой он борется, - либеральной
демократией. Он лишь алчно воспользовался ее плодами, и, не входя сейчас в
детали его деятельности, можно констатировать одно: результаты на сегодня
просто несопоставимы с тем, чего достиг в политике и управлении либерализм.
Эти результаты, если они вообще есть, настолько ничтожны, незаметны и
несущественны, что трудно оправдать ими ту чудовищную концентрацию власти,
которая позволила разогнать государственную машину до предела.
Диктат государства - это апогей насилия и прямого действия, возведенных
в норму. Масса действует самовольно, сама по себе, через безликий механизм
государства.
Европейские народы стоят на пороге тяжких внутренних испытаний и самых
жгучих общественных проблем - экономических, правовых и социальных. Кто
поручится, что диктат массы не принудит государство упразднить личность и
тем окончательно погасить надежду на будущее?
Зримым воплощением такой опасности является одна из самых тревожных
аномалий последних тридцати лет - повсеместное и неуклонное усиление
полиции. К этому неумолимо привел рост общества. И как ни свыклось с этим
наше сознание, от него не должна ускользать трагическая парадоксальность
такого положения дел, когда жители больших городов, чтобы спокойно двигаться
по своему усмотрению, фатально нуждаются в полиции, которая управляет их
движением. К сожалению, "порядочные" люди заблуждаются, когда полагают, что
"силы порядка", ради порядка созданные, успокоятся на том, чего от них
хотят. Ясно и неизбежно, что в конце концов они сами станут устанавливать
порядки - и, само собой, те, что их устроят.
Стоит задержаться на этой теме, чтобы увидеть, как по-разному
откликается на гражданские нужды то или другое общество. В самом начале
прошлого века, когда с ростом пролетариата стала расти преступность, Франция
поспешила создать многочисленные отряды полиции. К 1810 году преступность по
той же причине возросла и в Англии - и англичане обнаружили, что полиции у
них нет. У власти стояли консерваторы. Что же они предпринимают? Спешат
создать полицию? Куда там! Они предпочли, насколько возможно, терпеть
преступность. "Люди смирились с беспорядком, сочтя это платой за свободу".
"У парижан, - пишет Джон Уильям Уорд, - блистательная полиция, но они
дорого платят за этот блеск. Пусть уж лучше каждые три-четыре года полдюжине
мужчин сносят голову на Ратклиф Род, чем сносить домашние обыски, слежку и
прочие ухищрения Фуше". Налицо два разных понятия о государственной власти.
Англичане предпочитают ограниченную.
XV. ПЕРЕХОДЯ К СУТИ ДЕЛА
Суть такова: Европа утратила нравственность. Прежнюю массовый человек
отверг не ради новой, а ради того, чтобы, согласно своему жизненному складу,
не придерживаться никакой. Что бы ни твердила молодежь о "новой морали", не
верьте ни единому слову. Утверждаю, что на всем континенте ни у кого из
знатоков нового ethos нет и подобия морали. И если кто-то заговорил о
"новой", значит, замыслил новую пакость и ищет контрабандных путей[*Не знаю,
найдется ли сейчас десяток людей, рассеянных по миру, которые видят воочию
ростки того, что со временем действительно может стать новой моралью. И, уж
конечно, не эти люди делают погоду].
Так что наивно укорять современного человека в безнравственности. Это
не только не заденет, но даже польстит. Безнравственность нынче стала
ширпотребом, и кто только не щеголяет ею.
Если отвлечься, как мы и делали, от пережитков прошлого - христиан,
идеалистов, старых либералов и т. д., - то среди современных альянсов не
найдется ни одного, который не исходил бы из убеждения, что за ним числятся
все права и ни единой обязанности. Не важно, рядятся ли при этом в
реакционеров или революционеров: под любой личиной и при любом удобном
случае решительно отбрасывают обязанности и притязают, сами не ведая почему,
на неограниченные права.
Что бы ни одушевляло, все сводится к одному и становится предлогом не
считаться ни с кем и ни с чем. Если кто-то играет в реакционера, то
наверняка для того, чтобы под видом спасения отечества и государства
сравнять с землей все остальное и с полным правом топтать ближнего, особенно
если тот чего-то стоит. Но и в революционеров играют с той же целью:
наружная одержимость судьбой угнетенных и социальной справедливостью служит
маской, освобождающей от досадной обязанности быть правдивым, терпимым и,
главное, уважать человеческие достоинства. Я знаю немало людей, которые
вступили в ту или иную рабочую партию лишь затем, чтобы обрести внутреннее
право презирать интеллигенцию и не смотреть на нее снизу вверх. Что ж до
диктатур, то мы уже налюбовались, как там льстят толпе и топчут все, что
выше ее уровня.
Отвращением к долгу отчасти объясняется и полусмешной-полупостыдный
феномен нашего времени - культ молодежи как таковой. Все от мала до велика
подались в "молодые", прослышав, что у молодых больше прав, чем
обязанностей, поскольку последние можно отложить в долгий ящик и приберечь
для зрелости. Молодость как таковую всегда освобождали от тяжести свершений.
Она жила в долг. По-человечески так и должно быть. Это мнимое право ей
снисходительно и ласково дарят старшие. И надо же было настолько одурманить
ее, что она и впрямь сочла это своим заслуженным правом, за которым должны
последовать и все прочие заслуженные права.
Как ни дико, но молодостью стали шантажировать. Вообще мы живем в эпоху
всеобщего шантажа, у которого два облика с дополняющими друг друга гримасами
- угрозой насилия и угрозой глумления. Обе служат одной цели и равно
пригодны для того, чтобы людская пошлость могла не считаться ни с кем и ни с
чем.
Поэтому не стоит облагораживать нынешний кризис, видя в нем борьбу двух
моралей, или цивилизаций, - обреченной и новорожденной. Массовый человек
попросту лишен морали, поскольку суть ее - всегда в подчинении чему-то, в
сознании служения и долга. Но слово "попросту", пожалуй, не годится. Все
гораздо сложнее. Попросту взять и избавиться от морали невозможно. То, что
грамматически обозначено как чистое отсутствие, - безнравственность - не
существует в природе. Если вы не расположены подчиняться нравственным
устоям, будьте любезны подчиниться иной необходимости и velis nolis[17] жить
наперекор им, а это уже не безнравственность, но противонравственность. Не
просто отрицание, но антимораль, негатив, полый оттиск морали, сохранивший
ее форму.
Как же умудрились уверовать в антиморальность жизни? Несомненно, к
этому и вела вся современная культура и цивилизация. Европа пожинает горькие
плоды своих духовных шатаний. Она стремительно катится вниз по склону своей
культуры, достигшей невиданного цветения, но не сумевшей укорениться.
В этой книге я попытался обрисовать определенный тип человека и,
главным образом, его взаимоотношения с той цивилизацией, которой он
порожден. Это было необходимо потому, что персонаж моей книги знаменует
собой не торжество новой цивилизации, а лишь голое отрицание старой. И не
надо путать его психограмму с ответом на главный вопрос - каковы же коренные
пороки современной европейской культуры. Ведь очевидно, что ими в конечном
счете и обусловлено сегодняшнее преобладание этой человеческой особи.
Но такой ответ ввиду непомерной трудности вопроса выходит за рамки
книги. Понадобилось бы развить во всей полноте ту концепцию человеческого
существования, которая здесь едва намечена и звучит побочно. Об этом
говорится вскользь и вполголоса, а скоро, быть может, придется кричать.
КОММЕНТАРИЙ
ВОССТАНИЕ МАСС
(La rebelion de las masas). - О. С., 4, р. 113-310.
Впервые напечатано в 1930 г. отдельной брошюрой в издании "Ревиста де
Оксиденте". В работе 15 глав. В настоящем издании печатается перевод I, V,
VI, VIII, X, XI, XIII и XV глав. В Полн. собр. соч. в состав "Восстания
масс" включены еще три текста: 1. Введение к французскому изданию 1937 г.;
написано в Голландии, где Ортега находился по приглашению И. Хейзинги.
Название введения - "Единство и многообразие Европы". Здесь рассматриваются
процессы политической и духовной дезинтеграции Европы главным образом как
следствия набравшего силу массового экстремизма. 2. Послесловие к
английскому изданию 1938 г.; написано в декабре 1937 г. в Париже. Здесь
автор взывал к обладающей "характером", "терпимой" и "молчаливой" нации
англичан - содействовать интеграции многообразных национальных "жизненных
форм" Европы на общеевропейской культурной основе: "У каждого европейского
народа есть свое,-писал Ортега, - но важнее общее: не замыкаться в своем, не
становиться "европейской" нацией, а быть европейской "нацией" (О. С" 4, р.
285). 3. Небольшая работа "Относительно пацифизма"; написана в Париже также
в 1937 г. Здесь философ, справедливо отмечая недееспособность существовавших
тогда политических и правовых механизмов "замирения" Европы, олицетворением
которых являлась Лига наций, указывал утопический, а по существу реакционный
в тогдашних условиях консолидации фашистских режимов путь восстановления
европейского единства - в направлении возрождения общеевропейской
"дисциплины духа" как основы "нового либерализма". Ради достижения этой цели
Ортега примирялся с тоталитарными режимами: в них, по мнению философа,
должны сгореть, как в жертвенном огне, скверны старого либерализма (см.: О.
С., 4, р. 310).
Основной текст "Восстания масс" многими читателями был воспринят как
пророчество грядущей катастрофы Запада. Издание "Восстания масс" на немецком
языке принесло Ортеге международную известность и признание. Вольфганг Древс
в некрологе Ортеге, опубликованном в октябре 1955 г. в газете "Ди Вельт",
утверждал: "Немного книг в Германии времен диктатуры и затмения разума были
столь же читаемы, как "Восстание масс". По данным X. Мариаса на конец 50-х
гг., эта работа была издана в Германии общим тиражом более 300 тыс. экз.
Неоднократно издавалась она и на других европейских языках, а также в Канаде
и США. В СССР перевод "Восстания масс" опубликован в No 3 и 4 журнала
"Вопросы философии" за 1989 г.
Успех "Восстания масс" складывался из многих компонентов. У части
читателей эта книга удовлетворяла потребность в пророчествах; импонировал
"реалистический", "трезвый" подход к оценке сложившегося положения дел,
намерение дойти до его истоков; у либеральной интеллигенции, у средне- и
мелкобуржуазного читателя находил отклики идеологический центризм Ортеги,
оптимистические воззвания к твердой воле, здравому смыслу, исконной
"духовности" европейца. Критика "массового человека", несмотря на избыток
риторики, воспринималась как умеренная. С другой стороны, резкая критика
фашизма стала причиной официального непризнания Ортеги франкистским режимом.
Однако было бы неправильно видеть в "Восстании масс" только
политический памфлет. Эта работа занимает заметное место в социологии и
философии культуры Ортеги; она рассматривалась автором как попытка
построения общей социологической теории в связи с анализом условий и причин
кризиса фундаментального, по убеждению Ортеги, "общественного отношения" -
отношения между избранным меньшинством и массами - и как отправная позиция
для более широкого, комплексного исследования "радикальной реальности"
(человеческой жизни), которое составило содержание ряда работ 30-х гг.
(особенно "Ensimismamiehto у alteracion", 1939; "Размышление о технике",
1933) и было завершено в посмертно изданной книге "Человек и люди" (1957).
[1] Хинаяна, махаяна (соотв. "малая" и "большая" колесницы; санскрит) -
в учении буддистских сект сарвастивадинов и махасангхиков так называются
пути, ведущие души людей к спасению от страданий, каковые, согласно
буддизму, сопровождают действия людей, имеющие цель удовлетворять
повседневные желания. Идеи хинаяны и махаяны были сформулированы на IV
великом соборе буддистов при Канишке в I-II вв. н. э. В дальнейшем, после
III в., в махаяне усваивается воспринятая из христианства идея страдающего
за людей спасителя.
Согласно хинаяне, освобождение от страданий происходит посредством
постепенной утраты человеком личностного начала на пути индивидуальной
самодисциплины и медитации. Целью является полное освобождение души от
непостоянства повседневного мира и переход к единственно постоянному
состоянию - нирване, то есть к состоянию запредельному как бытию, так и
небытию. Достичь нирваны, а со смертью "окончательно угаснуть" в ней могут
только совершенные существа - будды и архаты. Таким образом, хинаяна -
индивидуалистическое, интеллектуалистическое и аскетическое учение.
В махаяне субъектом учения является страдающий бодхисаттва; целью своей
жизни он избирает принятие на себя деяний и страданий людей, готовность
нести бремя страданий всех людей во исполнение обета их спасения. Мир
махаяны включает многочисленных великодушных и благородных бодхисаттв:
сострадающих, помогающих страждущим, карающих за ложь и заблуждения,
наставляющих добродетели, воспитывающих оступившихся и т. д.
[2] По-видимому, Ортега имел в виду рассуждения Гегеля во "Введении" к
"Философии истории" по поводу кризиса, способного пронизать "народный дух",
когда он достигает своего завершения и осуществления (или, говоря словами
Ортеги, полноты существования). По Гегелю, народ в этих условиях склоняется
к тому, чтобы воспринимать достигнутое, ставшее обыденным, обычным, как
принцип своего права. Это побуждает его пересматривать свои обязанности с
точки зрения их обоснованности. В свою очередь это ведет к изолированию
индивидов друг от друга и от целого; "у них развивается себялюбие и
тщеславие, они стремятся к личной выгоде и добиваются ее в ущерб целому..."
(Гегель. Философия истории. - Соч., т. 8, М. - Л., 1935, с. 73).
[3] В 4-томном труде "Система позитивной политики" О. Конт разрабатывал
идею новой религии человечества как руководящей силы в политическом и
социальном преобразовании человечества; в ней он отводил себе роль
первосвященника. Известно также, что О. Конт пытался привлечь к реализации
своего замысла царя Николая I, турецкого визиря, орден иезуитов...
[4] Выражение, схожее с русским "Гуляй, душа!".
[5] Ради жизни утратить смысл жизни (латин.; Ювенал. Сатиры, VIII, 84).
[6] В общих чертах, в целом (итал.).
[7] Испанский вариант синдикализма - это анархо-синдикализм, или (в
терминологии испанских анархистов) революционный синдикализм.
[8] Последний довод (латин.).
[9] Первый довод (латин.).
[10] Великая Хартия (латин.) вольностей. Имеется в виду официальный
юридический документ английской короны, обнародованный в 1215 г., в котором
были заложены основоположения конституционной формы правления.
[11] В широком смысле (латин.).
[12] Тень, призрак (франц.).
[13] Во веки веков (латин.); здесь - единожды и навеки.
[14] "Силлабус" (sillabus - перечень; латин.) - приложение к папской
энциклике от 8 декабря 1864 г., названное "Перечень главнейших заблуждений
нашего времени", в число которых включены (и осуждены церковью)
общественно-политические и религиозные движения, научные и иные принципы,
подрывающие учение католической церкви и авторитет римского папы. В 1907 г.
был издан еще один "Силлабус", направленный в основном против модернизма в
католицизме.
[15] Термин "социальная физика" употреблялся в XVII в. для обозначения
наук об обществе, но еще в XIX в. им пользовались философ О. Конт и
статистик А. Кетле. В широком значении - ориентация на физику как на
образцовую науку при разработке социальных теорий.
[16] В утопии Платона философам отведена роль мудрых правителей
государства.
[17] Хочешь не хочешь (латин.).
|
|
|
