Определение Святейшего Синода от 20-22 февраля 1901 года.

Святейший синод в своем попечении о чадах Православной церкви, об охранении их от губительного соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным обнародовать нижеследующее свое послание.

Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере в Христа, Сына Бога Живого. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет неодоленною во веки. И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой.

Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь Святая.

В своих сочинениях и письмах, в множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, создателя и промыслителя Вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человек и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает божественное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы, Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отверг себя сам от всякого общения с Церковью Православной.

Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем перед всею Церковью к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.

Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25). Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь.

Подлинное подписали:

Смиренный Антоний, митрополит С.-Петербургский и Ладожский

Смиренный Феогност, митрополит Киевский и Галицийский

Смиренный Владимир, митрополит Московский и Коломенский

Смиренный Иероним, архиепископ Холмский и Варшавский

Смиренный Иаков, епископ Кишиневский и Хотинский

Смиренный Маркел, епископ

Смиренный Борис, епископ

 

Постановление Синода было одобрено Николаем II и перепечатано всеми газетами и многими журналами, а впоследствии появилось в самых различных изданиях.

Как видно из определения, несколько главных иерархов церкви подтвердили факт отпадения Толстого от православной церкви. Можно было бы ожидать, что официальное объявление того, что Толстой находится вне церкви, должно восприниматься как констатация факта. Однако это определение было воспринято обществом как анафема (и воспринимается так до сих пор), не смотря на то, что не являлось таковой по своей форме. Оно выявило широкий спектр расхождений в обществе и вызвало большой общественный резонанс.

После появления определения общество активно заинтересовалось религиозными взглядами Льва Николаевича. Церковь, сама того не желая, надела на писателя ореол гонимого мученика. Бытует мнение, что определение никогда бы не увидело света без участия обер-прокурора Священного Синода К. П. Победоносцева.

Характер отношений Победоносцева и Толстого определяется ещё в начале 1880-х гг., когда Л.Н. Толстой, считая обер-прокурора отзывчивым человеком, пишет письмо Александру III о помиловании народовольцев, убившими его отца, и направляет его К.П. Победоносцеву с просьбой передать государю. В письме он пишет: «Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию. Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем — человеком, исполняющим закон Христа»[57].

Однако обер-прокурор Св. Синода был решительным противником помилования. Он отвечает Толстому, что «в таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав письмо ваше, я увидел, что ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос - не ваш Христос»[58].

Отношения потом так и не наладились. В начале 1896 года, уже в новое царствование, Победоносцев писал своему конфиденту (Рачинскому), что Толстого надо отлучить. Считается, что «последней каплей», переполнившей терпение церковных иерархов, стал выход в свет романа «Воскресение». Показательно, что в романе писатель в очередной раз решительно высказался против основных постулатов православной веры и официального христианства. Важно было и другое - в изображенном в романе обер-прокуроре Топорове современники без труда узнавали Победоносцева.

Сторонники этой точки зрения уверяют, что текст постановления был написан Победоносцевым собственноручно. Членам же Синода в течение двух заседаний пришлось над ним весьма потрудиться, дабы оно не носило характера отлучения.

Есть и другой взгляд на проблему. Столичный митрополит Антоний именно тогда, в конце 1900 г., в частных беседах откровенно признавался, что прямое и гласное отлучение Толстого было бы лучше всего. 11 февраля 1901 г. он направил Победоносцеву письмо, в котором заявлял, что в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования синодального суждения о графе. Но Победоносцев с самого начала был против синодального акта и даже после его опубликования остался при своем мнении. Он лишь уступил и не воспротивился, как он это умел делать в иных случаях, осуществлению идеи, активно проводившейся митрополитом Антонием. Как вспоминал много лет спустя близкий в те годы к Победоносцеву синодальный чиновник Скворцов, роль обер-прокурора сводилась к пассивному наблюдению за происходившим.

Как отмечает Л.И. Сараскина, формальное определение Синода сопровождалось таким набором частных высказываний духовно авторитетных людей, которые должны были воздействовать на общество, может быть, гораздо сильнее, чем сам факт отлучения. В глазах русского общества православный фундаментализм выставлял Толстого преступником, злодеем, кощунником, едва ли не сатанистом[59].

Современники Толстого середины XIX — начала ХХ века стали свидетелями величайшего духовного неблагополучия Церкви, где стояли неверующие под видом верующих. Оказывается, можно было числиться в Церкви, не веря в нее, можно было молиться и поститься, но верить в добро и любовь. Обман казался тем страшнее, что исходил не только от людей, пропивших веру в ночных заведениях, но и от добропорядочных, образованных русских граждан, зачастую имевших и общественный авторитет, и власть, и даже сан.

Почти все, даже близкие к Церкви люди, расценивали это определение не как сакральный акт (каким была бы анафема), а как преходящая, своего рода политическая мера воздействия. В.В. Розанов в своей статье «Об отлучении гр. Л. Н. Толстого от церкви (1902-1906)» писал: «Все это чувствовали, и все остались холодны к решению, безотчетно чувствуя, что в нем нет ни святости, ни религиозности, а исключительно светскость, мирской характер.

Это — мирское дело, только совершенное не мирянами»[60]. Русское общество буквально раскололось на два лагеря – за и против Толстого.

24 февраля 1901 года, то есть в день публикации Определения, было издано распоряжение Главного управления по делам печати за № 1576 «о непоявлении в печати сведений и статей», относящихся к постановлению Синода. Однако, несмотря на это распоряжение, со страниц многих, черносотенных органов печати посыпались резкие обвинения и призывы покаяться, адресованные Толстому. Со стороны правых черносотенных кругов раздалась критика в адрес Синода: отлучение вместо анафемы было сочтено слишком мягкой, недейственной мерой.

В этот же день, 24 февраля 1901 года, как отмечает в своем дневнике от 6 марта С. А. Толстая, толпа студентов и рабочих, собравшись в Москве на Лубянской площади, кричала: «Ура Льву Николаевичу! Привет великому человеку!» В Хамовнический переулок хлынул поток телеграмм, писем, адресов, корзин с цветами, посетителей — с изъявлением солидарности с Толстым и выражением негодования в адрес Синода. В многочисленных гектографических и рукописных копиях появились язвительные карикатуры, сатирические стихотворения анонимных авторов, в которых высмеивался Синод и превозносилась непреклонность Толстого.

Всемирная слава писателя, его огромная популярность к этому времени были так велики, что народ не безмолвствовал. «По всей Москве только и разговоров, что о студентах и об отлучении Льва Николаевича, на стороне которого симпатия всего простого народа — извозчиков, лавочников, прислуги, не говоря уже о фабричных рабочих»[61]. «Мужики объясняют это отлучение так: «Это все за нас; он за нас стоит и заступается, а попы и взъелись на него»[62].

Не только простые люди оказались на стороне Л.Н. Толстого, но и представители интеллигенции тоже активно поддерживали писателя. Это было довольно закономерно, поскольку среди образованной части российского общества процент православных только по факту, а по существу неверующих, был весьма велик. Строго говоря, почти все они находились вне церковной ограды. Толстой был даже исключением: он глубоко верил, хотя и по-своему.

Современники широко высказывали свою позицию. В. В. Розанов довольно категорично заявлял: «Акт Синода относительно Толстого я считаю невозможным теоретически, а потому и в действительности как бы не составившимся вовсе»[63]. Доказывая, что Синод не есть религиозное учреждение, не имеющее при этом ни традиций, ни форм, Розанов утверждал, что Синод не имеет и права религиозное религиозно судить. А Толстой, в свою очередь, «при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление…»[64]. Поэтому, по мнению Розанова, такое действие Синода по отношению к Толстому, пережившему годы страданий, поисков, размышлений - это «кощунство, а не серьезный факт; и менее всего — факт «церковной жизни». Отлучение было а-экклезиастично, внецерковно»[65].

Д.С. Мережковский находит, что Толстой подменяет хоть и не христианской, но глубокой метафизикой евангельскую мистику, утверждает абсолютное поглощение духовным началом плотского, и в этом смысле Толстой «церковнее, чем сама Церковь, православнее, чем самое православие». Толстой вместе с Ф.М. Достоевским, Вл. Соловьевым, Н.В. Гоголем «твердят одно и то же: Да придет Царствие Твое»[66].

Себя Мережковский не отделяет от Толстого, пишет: «мы с Толстым», под «мы» подразумевая, надо думать, интеллигенцию. Он верит писателю потому, что с именно ним Христос, и если утверждать истину, так вместе, погибать – тоже вместе. «Главное, следует помнить, что со стороны Л. Толстого в его отпадении от христианства не было злого умысла, злой воли: кажется, он сделал все, что мог, — боролся, мучился, искал. У него было здесь, на земле, великое алкание Бога, просто не верится, чтобы это ему и там не зачлось. <...> Между таким писателем, как Л. Толстой, и всеми его читателями есть чувство взаимной ответственности, как бы тайная круговая порука: ты за нас — мы за тебя; не можем мы тебя покинуть, если бы даже ты сам покинул нас; ты слишком нам родной; ты — мы сами в нашей последней сущности. Мы не можем, не хотим спастись без тебя: вместе спасемся, или вместе погибнем. Так нам кажется, потому что мы любим его»[67]. Таковы были отклики современников.

Широкое распространение в русском обществе получило письмо Софьи Андреевны Толстой, направленное 26 февраля, то есть через два дня после отлучения, митрополиту Антонию. Жена Толстого писала: «Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божье... Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу,... которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода»[68].

Митрополит Антоний (Вадковский) вскоре публично ответил графине. 16 марта 1901 года столичный архиерей писал:

"Милостивая государыня графиня Софья Андреевна. Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от церкви вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, сына бога живого, искупителя и спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж ваш, а от того, что отвратился от источника жизни вечной. Для христианина немыслима жизнь без Христа, по словам которого, "верующий в него имеет жизнь вечную и переходит от смерти в жизнь, а неверующий не увидит жизни, но гнев божий пребывает на нем" (Иоанн., III, 15, 16, 36: V, 24), и потому об отрекающемся от Христа одно только и можно оказать, что он перешел от жизни в смерть. В этом и состоит гибель вашего мужа, но в этой гибели повинен только он сам один, а не кто-либо другой. Из верующих во Христа состоит церковь, к которой вы себя считаете принадлежащей, и для верующих, для членов своих церковь эта благословляет именем божиим все значительнейшие моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя божие, для отрекшихся от нее и не желающих получать от нее ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены ее. И потому с точки зрения этой церкви распоряжение Синода вполне постижимо, понятно и ясно, как божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь божия бесконечна, но и она прощает не всех и не за все. Хула на духа святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Матф., XII, 32). Господь всегда ищет человека своею любовию, но человек иногда не хочет итти навстречу этой любви и бежит от лица божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов своих, но и он в своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви его слово, что погиб сын погибельный (Иоанн., XVII, 12). О вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею. В своем послании, говоря об этом. Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражение сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться тут вам нечем. Есть слава человеческая и есть слава божия. "Слава человеческая, как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее отпал; до слово господне пребывает во век" (Петр., I, 24, 25).

И далее, митрополитом Антонием был поставлен очень важный вопрос об отношении Синода к «отпавшему от веры и церкви» Л. Толстого:

 «Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения с церковью. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребению над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда... <...>

 И напрасно вы упрекаете служителей церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив, есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в церковь и верующих к молитве о нем». <...>

В заключение письма была просьба о прощении за то, «что не сразу ответил. Я ожидал, пока пройдет первый острый порыв вашего огорчения. Благослови вас господь и храни, и графа - мужа вашего - помилуй!

Антоний, митрополит С.-Петербургский». [69]

 

Митрополит Антоний характеризовал синодальное определение как акт любви и призыва к Л.Н. Толстому вернуться в Церковь, а верующих – к молитве о нём. Позже, в день юбилея Л. Толстого владыка Сергий (Страгородский) предложит молиться о писателе: «Главное же, как бы ни была велика наша национальная гордость писательством Толстого… мы никогда не должны забывать наших обязанностей по отношению к нему просто, как к человеку, жизнь которого не может закончиться на земле…»[70].

Архимандрит Сергий (Тихомиров), считал февральское определение св. Синода попыткой, хотя бы страхом изгнания, спасти Л.Н. Толстого. «Церковь молится, чтобы Л. Толстой пришел к познанию истины. Церковь об этом молится, хотя не заявляет официально»[71].

Любая церковь всегда находится под давлением как минимум двух сил. Одна идёт сверху, от государства, другая – снизу, со стороны массового сознания. И мировоззрение церкви всегда находится в этих рамках. За них церковь как социальный институт выйти не может, а вот каждый отдельный религиозный деятель – может.                    

Отношение церковных деятелей к отлучению Толстого тоже не было однозначным.

Например, Иоанн Кронштадтский со свойственным ему страстным напором пишет, что отлучение Толстого от Церкви Святейшим Синодом «озлобило» писателя до крайней степени, «оскорбив его графское писательское самолюбие, помрачив ему мирскую славу. Отсюда проистекла его беззастенчивая, наивная, злая клевета на все вообще духовенство и на веру христианскую, на Церковь, на все священное богодухновенное Писание»[72].

Но не все находящиеся в церковной ограде люди воспринимали учение Толстого как богохульство; были и исключения из общего правила.

В предъюбилейные дни 1908 г. – Толстому в августе исполнялось 80 лет – будущий известный историк церкви, богослов Антон Владимирович Карташев, выпускник и преподаватель Санкт-Петербургской Духовной Академии, об отлучении Толстого писал совсем в ином ключе. В статье «Толстой как богослов» он отметил, что главная ошибка церкви не в отлучении Толстого. Это как раз закономерно, ибо он сам, во всеуслышание, исключил себя из её рядов. Ошибка церкви, по его мнению, состоит в её непоследовательности: «Почему она вдруг подняла голос на Толстого, покрывая молчанием множество прежних и настоящих представителей русского общества – ученых, писателей, общественных деятелей, прямо или косвенно разрушающих мировоззрение церкви?»[73]. И резко заметил: «Отлучать или всех, или никого»[74]. 

Да, Толстой отрицал церковные устои в корне, но он был далеко не единственным представителем русского общества, разрушающим мировоззрение церкви. Многие общественные деятели, ученые, писатели, да и простые люди того времени в своём отрицании церкви были солидарны с Толстым, однако никто из них не подвергся отлучению. Всё было бы иначе, «если бы церковь в этом акте была свободна от услуг политики момента»: «Да и что за лицемерное «духовное воздействие», когда наш церковно-политический строй не допускает категории свободных от религии, так что отлучением от церкви человек лишается паспорта и чуть не гражданского бытия? Какая уж тут «духовность»!..»[75]

Карташев замечает, что и за рубежом, и в широких народных массах Толстой известен куда более как религиозный проповедник, нежели чем талантливый литератор, и при этом воздействие Льва Толстого на сознание читателей удивительно по своей мощи. Вот как ученый-богослов описывает свою первое прочтение трактата Л. Толстого «Царство Божие внутри вас»: «Я помню, какое подавляющее впечатление произвело на меня «Царство Божие внутри нас», как глубоко ранила и растравила мою совесть, от колыбели связанную с образом церковного Христа, эта заграничная книжка. И читал я ее не наивным мальчиком, а по окончании высшей богословской школы, после давних знакомств со всякими родами критики церкви и христианства. С нескрываемой краской стыда приходилось сознаться, что ни одно из произведений церковной литературы, древней и новой, не могло так обнажить пред моим сознанием горькой истины евангельских слов: «что мне говорите: Господи, Господи! и не делаете того, что Я говорю»[76].

 Карташов убеждён, что Толстой «провел неизгладимую борозду в сознании не только отдельных богословов, но и в истории русского богословия вообще»[77]. Духовные люди были вынуждены принять к сведению урок Толстого, раскрыть нравственный смысл догматов церкви.

Карташев утверждает, что Толстой бесконечно прав: «хорошо ли, худо ли Толстой проповедует по всему миру Христово учение – его служение в этом направлении громадно... По смелому почину Толстого слова «Бог» и «Христос» перестали быть запретными для русского интеллигента, а отчасти и в целом мире»[78].

Близок к пониманию Карташева и другой религиозный публицист, С.Л. Франк. Подмечая некоторые недостатки в его рассуждениях, он в положительном ключе отзывается об идеях Толстого: «Огромная и самая важная заслуга Толстого состоит в том, что он вскрывает противоречия и непоследовательности господствующего нравственного сознания, показывая, что выводы этого сознания, его каждодневные суждения и оценки не соответствуют его собственным посылкам <…>»[79].

Но, отмечает Франк, последовательность Толстого, в конечном счете, работает на прогресс общества: он заставляет общество продумывать до конца моральные посылки, намечает путь для преодоления разногласий между посылками и выводами из них.

Франк считает, что если от нравственной аксиомы Толстого «не противься злому» убрать присущий толстовским рассуждениям догматизм, то останется идея чистого христианства, высказанная Толстым с особой силой: «Нравственная чистота, идеалы любви, и согласия не суть блага, которые можно было бы пускать в оборот, отчуждать, чтобы вознаграждаться впоследствии с лихвою; они суть неотъемлемые достояния личной жизни, с которыми никогда нельзя расставаться, которые всегда должны руководить нашим поведением»[80].

Франк замечает, что вставшая перед современным Толстому обществом проблема выбора между личным самосовершенствованием и общественной деятельностью решалась ими по-разному. И на стороне Толстого, утверждавшего нравственный индивидуализм, была значительная часть правды, потому что общественные отношения в последнем счете есть отношения личные, зависящие от участвующих в них людей. По существу, Толстой намечает верный путь общественного прогресса. И выход из тупика, в котором находится общество, - в здоровой и мудрой стороне Толстовского учения.

По Франку, понимание религии у Толстого – это понимание религии как живого, личного, внутреннего отношения человека к Божеству. Идеи Толстого захватывают сознание многих людей, и причина этого не в таланте писателя, а в правдивости религиозного сознания Толстого, отмечает богослов: «Неустанно и сосредоточенно работать над самим собой, безбоязненно искать правду, превыше всего ставить божественную природу человеческой души и мертвость догматов, традиций и стадных привычек в общественной, религиозной и этической жизни заменять свободным поклонением Богу любви в духе и истине - таковы бессмертные заветы Толстого»[81].

Все ждали реакции самого Льва Толстого на определение Синода. Он долгое время не хотел публично отвечать на него, однако большое количество писем и сочувствующего, и бранящего толка принудили его пояснить свою позицию. Ответ писателя оказался довольно резким:

«Постановление Синода вообще имеет много недостатков: оно незаконно или умышленно-двусмысленно, оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам»[82].

Толстой отмечает, что Определение фактически не носит характер отлучения, хотя воспринимается именно таким образом, а в этом случае оно не имеет того смысла, которое должно иметь официальное отлучение от церкви. Писатель опровергает главный повод появления Определения – широкое распространение толстовского лжеучения: «людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем»[83].

 Кроме этого, утверждает Толстой, в отношении него никогда не предпринимались попытки «вразумления», как это сказано в Определении. И оно, наконец, вызывает дурное отношение к писателю со стороны непросвещённой общественности, вплоть до ненависти, в чём он мог убедиться по прочтении писем.

То, что Толстой отрёкся от церкви, он признаёт. Но не потому, что восстал на Господа, как пишет об этом Синод, а наоборот, потому что «всеми силами души желал служить ему»[84].

Никогда он не заботился о распространении своего учения, а только излагал в сочинениях свои мысли, и не скрывал их от людей, которым были интересны его воззрения.

В своём ответе Толстой бегло перечисляет пункты, в понимании которых он расходился с официальной церковью. Это и отвержение непонятных ему символов Троицы, непорочного зачатия, мифа о первородном грехе и так далее, но полное принятие Бога и признание его истинно существующим. Это и непризнание загробной жизни и мздовоздаяния после смерти, выражающиеся в образах ада и рая, но утверждение вечной жизни души и воздаяния за поступки и здесь и везде. Не признаёт Толстой и церковных таинств, полагая их колдовством.

Завершается ответ Толстого утверждением того, во что он верит: в Бога, в человека Христа, который наиболее полно выразил заповеди Бога, в то, что истинное благо человека — в исполнении воли Бога, которая заключается в любви людей друг к другу, следовательно, смысл жизни человека в увеличении в себе любви.

Таков был ответ Л.Н. Толстого, ставший еще одним (и при этом одним из самых сильных) выступлений писателя против Церкви.

Синодальный акт об отпадении Льва Толстого от церкви, его религиозно-философское учение ещё долго и активно обсуждалась в образованном обществе, проблема была актуальна для современников Толстого, да она актуальна и до сих пор. Дело было не только в Толстом, но и в сложившейся напряженной социальной обстановке. Этим можно было объяснить и то, что в 1900-е годы на Религиозно-философских собраниях обсуждалась тема отношений Л.Н. Толстого и русской церкви.

На этих собраниях происходила встреча интеллигенции с Церковью, диалог после периода нигилизма и отречения от веры. В собраниях принимали участие такие видные деятели русской культуры как Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, В. В. Розанов, В. С. Миролюбов, А. Н. Бенуа, В. А. Тернавцев и др.

Религиозно-философские собрания изначально задумывались как форма диалога между представителями Церкви и русской интеллигенцией, с возможным их последующим объединением на православной почве во имя возрождения России. Но для этого было необходимо, чтобы духовенство признало интеллигенцию новой силой, имеющей те же цели, что и Русская Православная Церковь, и так же ищущей Бога и Истину.

В замысле «Собраний» была неизбежная двусмысленность. И задачу собраний стороны понимали очень по-разному. «Духовные власти» разрешали их скорее по миссионерским соображениям. Интеллигенты же ожидали от Церкви нового действия, ожидали новых откровений. Однако ожидания ни одной из сторон не оправдались. Тем не менее, Собрания продолжались на протяжении полутора лет, и в журнале «Новый путь» регулярно печатались протоколы собраний.

Обсуждение вопроса отношений Толстого и Русской Церкви состоялось после доклада Д.С. Мережковского, который констатировал: «Положение дел таково: соединившись под знамением Л. Толстого, образованные русские люди восстали во имя свободы мысли и совести на догматику и схоластику, сказавшиеся будто бы в определении Синода, принятом всеми, как утверждает по крайней мере сам Л. Толстой, не за простое «свидетельство об отпадении», а за настоящее, хотя и скрытое, отлучение от Церкви, за своего рода церковную «анафему»»[85]. Таким образом, Мережковский придает первостепенное значение восприятию определения образованными русскими людьми.

Дискуссия выявила целый спектр различных точек зрения на февральский акт 1901 г. Секретарь РФС А. Егоров считал, например, что «удостоверение» св. Синода об отпадении Л.Н. Толстого от церкви имело значение «богословского мнения» иерархов, а не окончательного суда самой Церкви[86]. При подготовке речи Е.А. Егорова к печати цензор архимандрит (Грановский) попытался откорректировать заявленное, указав на то, что «акт отлучения Толстого не есть осуждение его на вечные адские мучения, а только снятие с него «священного звания» христианина»[87]. Данное замечание весьма характерно тем, что по существу позволяет рассматривать термин «отлучение» как фиксацию «отпадения». Не случайно неправильность посыла Е.А. Егорова, акцентировавшего внимание на «чисто юридическом характере» синодального акта, отметил другой активный участник РФС, В.А. Тернавцев, подчеркнувший, что «отпадение Толстого бесспорно, и оно страшнее, чем отлучение». Это указание в дальнейшем было поддержано председателем Собраний, епископом Сергием (Старгородским), напомнившим участникам заседаний, что «в существе дела объявление об отпадении от веры более страшно, чем отлучение»[88]. Владыка подчеркнул именно это положение, заметив: «поскольку человек сам, добровольно отпал от Церкви, он к ней более не принадлежит, и со стороны последней остается только засвидетельствовать это». В случае с Л.Н. Толстым так и произошло: «его не нужно было отлучать, потому что он сам сознательно отошел от Церкви»[89]. Не забыл епископ и мистической стороны дела, упомянув о том, что «правда этого отлучения основывается не на юридическом праве Церкви располагать вечною жизнью людей, а на внутренней правде этих действий, то есть, раз человек потерял возможность к вечной жизни, он фактически лишается ее, фактически отлучается от нее церковным актом»[90].

Как видим, в пылу полемики владыка, очевидно случайно, подменил слово «отпадение» «отлучением», невольно продемонстрировав сложность юридически определиться со словом «отпадение». То, что проблема восприятия февральского определения существовала и в среде «ученых монахов», продемонстрировал также вице-председатель РФС архимандрит Сергий (Тихомиров), сказавший в своей речи о произнесённой «теперь» анафеме над Л. Толстым, а чуть позже, в той же речи, указавший на объявление Церкви об отпадении писателя[91]. Подобные оговорки имеют самостоятельное значение, демонстрируя не столько терминологическую «небрежность» богословов, сколько их недостаточную подготовленность к тем вопросам, которые ставились богоискателями на «толстовских» заседаниях РФС.

В связи со сказанным кажутся весьма показательными следующие слова архимандрита Сергия (Тихомирова), сказанные в ответ В.П. Протейкинскому: февральским определением св. Синод («уста Русской Церкви») старался, хотя бы страхом изгнания, спасти Л.Н. Толстого. «Когда св. Синод объявил об отпадении Толстого, - говорил отец Сергий, - он не сделал ничего нового в сравнении с тем, что обыкновенно делается при анафеме. Церковь молится, чтобы Л. Толстой пришел к познанию истины. Церковь об этом молится, хотя не заявляет официально[92].

Таким образом, анафема оказалась приравнена к констатации отпадения того, что уже не считал себя членом Церкви. Но один ли Лев Николаевич считал себя далёким от Церкви?

То, что это проблема более широкая, доказывают и слова архимандрита Сергия (Тихомирова), в конце концов заявившего: «Христос интеллигенции – Христос благожелательный, но в учении Церкви важны моменты нравоучительный, догматический и мистический. Двух последних моментов интеллигенция не признает, и поэтому мы говорим на разных языках»[93]. В то же время эта «разноязыкость» и была, очевидно, препятствием, помешавшим русскому образованному обществу без оговорок солидаризироваться с выраженным в февральском 1901 г. определении св. Синода мнением Православной Российской Церкви о Льве Толстом.

Кризис веры был характерен не для одного Толстого, но и для всего его времени. Обрядовая церковность, поддерживаемая силой привычки и государственной необходимостью, на фоне выхолощенности религиозного сознания, - всё это не могло не разлететься в прах при первом же взрыве революции. С таким «ненастоящим» христианством Толстой боролся всеми силами своей правдолюбивой души.

Значительная часть русского общества поддержала писателя и осудила решение церкви об отлучении Толстого. Лев Николаевич в течение последующих месяцев получил огромное количество разных писем – и ругательных, и с выражением сочувствия. Александр Никифорович Дунаев, один из друзей Льва Николаевича, собравший письма и телеграммы, полученные Толстым по случаю его отлучения, в письме к В. Г. Черткову говорит: «Сочувственных писем так много, что печатать их все значило бы десятки раз повторять те же мысли, только в разных выражениях».

Л.Н. Толстому выражают сочувствие люди разного умственного и нравственного уровня: это и крестьяне, и рабочие, и студенты, и интеллигенты; живущие в России и за границей, молодые и пожилые.

Вот одно из характерных писем писателю, от русской колонии в Женеве:

"Дорогой Лев Николаевич. Мы вполне уверены, что нелепое распоряжение синода от 22 февраля сего года не могло нарушить спокойствия и бодрости вашего духа. Но присутствуя при факте этого наглого лицемерия, мы не можем удержаться, чтобы не выразить вам нашего горячего сочувствия и солидарности с вами во многих "преступлениях", взводимых на вас синодом. Мы искренно желали бы удостоиться той чести, которую оказал вам синод, отделив такой резкой чертой свое позорное существование от вашей честной жизни. По своей близорукости синод просмотрел самое главное ваше "преступление" перед ним - то, что вы своими исканиями рассеиваете тьму, которой он служит, и даете сильный нравственный толчок истинному прогрессу человечества. За это мы приносим вам нашу глубокую благодарность и от души желаем продления вашей жизни еще на многие годы" [94].

Другое, уже анонимное послание:

"Ваше отлучение от церкви повергло всех в страшнейшее негодование, даже тех, кто не любит вас. Они этим отлучением сделали только то, что вы стали всем еще дороже. У меня есть маленький племянник, ему нет еще и года, мы его назвали Львом в честь вас; он знает ваш портрет, и когда скажешь: "Левушка, покажи, где Лев Николаеви

⇐ Предыдущая123

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: