 |
LI. Среда 29 июля. - Мейнестрель рассматривает документы Штольбаха
|
|
|
|
В течение двух последних недель Мейнестрель повторял "война войне" с тем же пылом, что и другие его товарищи по "Локалю". Но ничто не могло поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала против войны не смогут ее предотвратить.
- Война нужна для того, чтобы возникла наконец настоящая революционная ситуация, - говорил он Альфреде. - Никто, разумеется, не может сказать, произойдет ли революция в результате этой ситуации, или же в результате следующей войны, или из-за какого-либо иного кризиса. Это зависит от самых разнообразных обстоятельств... В большой мере зависит и от "первых побед". Кто вначале будет иметь преимущество? Германцы или франко-русские войска? Предугадать невозможно... Для нас вопрос заключается не в этом. В данный момент для нас тактика состоит в том, чтобы действовать так, как если бы мы были уверены, что вскоре сможем превратить империалистическую войну в пролетарскую революцию... Всеми средствами обострять нынешнюю предреволюционную обстановку, то есть: объединить усилия всех пацифистски настроенных элементов, откуда бы они ни исходили, и всячески развивать агитационную работу! Вызвать как можно больше волнений! В максимальной степени мешать правительствам проводить их планы. - А про себя он думал: "При условии все же, чтобы не бить дальше цели; чтобы избежать слишком успешных действий, которые рисковали бы отсрочить войну..."
Приехав в Брюссель, Мейнестрель нарочно остановился подальше от "Таверны". Он поселился за Южным вокзалом в маленьком домике, скрытом в глубине двора.
Проведя два часа у себя в комнате перед документами Штольбаха, он уже не сомневался в сговоре между генеральными штабами обеих германских держав: доказательства, неопровержимые доказательства находились тут, в его руках!.. Добыча, привезенная Жаком, состояла почти целиком из заметок, которые Штольбах делал день за днем в Берлине, во время своих бесед с руководителями генерального штаба и военного министерства; эти заметки, по-видимому, служили ему материалом для тех донесений, которые он посылал в Вену после каждой беседы. Заметки Штольбаха не только проливали яркий свет на состояние переговоров между обоими генеральными штабами в настоящий момент, но, благодаря многочисленным намекам на обстоятельства недавнего прошлого, уточняли всю историю переговоров между Веной и Берлином на протяжении последних недель. Эти ретроспективные разоблачения представляли значительный интерес: они подтверждали подозрения, возникшие у венского социалиста Хозмера, о которых, по его поручению, Бем и Жак сообщили Мейнестрелю в Женеве 12 июля. Они позволяли также восстановить все факты в их последовательности.
|
|
|
Не прошло и нескольких дней после сараевского убийства, как Берхтольд с Гетцендорфом стали направлять все усилия на то, чтобы убедить старого императора воспользоваться обстоятельствами, немедленно объявить мобилизацию и раздавить Сербию силой оружия. Но Франц-Иосиф оказался несговорчивым: он возражал, что военное выступление Австрии натолкнулось бы на вето со стороны кайзера. ("Ага, - сказал себе Мейнестрель, - это доказывает, между прочим, что он уже тогда очень ясно представлял себе возможность русского вмешательства и угрозу всеобщей войны!..") Чтобы преодолеть сопротивление своего государя, Берхтольд возымел смелую мысль отправить в Берлин начальника своей собственной канцелярии, Александра Гойоша, с поручением добиться согласия Германии. Как и следовало ожидать, Гойош сперва натолкнулся на отказ кайзера и канцлера, которые действительно опасались реакции со стороны России и вовсе не желали, чтобы Австрия вовлекла их в европейскую войну. Тогда-то на сцену и выступила прусская военная партия. В ней Гойош обрел вполне готового к действию, очень могущественного союзника. Германский генеральный штаб уже с февраля 1913 года отдавал себе полный отчет в опасности со стороны славянских государств и в махинациях, которые Россия и Сербия затевали против Австрии, а следовательно, и против Германии. Он подозревал даже, что Петербург в сообщничестве с Белградом принял более или менее косвенное участие в сараевском убийстве. Но германские генералы считали аксиомой, что Россия ни в коем случае не согласится на немедленную войну и что она не даст вовлечь себя в какую-нибудь авантюру раньше, чем через два года, то есть пока она не завершит программу вооружений. Подстрекаемые Гойошем, руководители германской армии в конце концов убедили Вильгельма II и Бетмана, что при нынешнем положении в Европе непримиримость России вряд ли может вызвать всеобщий конфликт и что тут представляется совершенно неожиданная и блистательная возможность укрепить германский престиж. И вот Гойош добился того, что у Австрии оказались развязаны руки, и привез в Вену обещание со стороны Германии решительно поддержать свою союзницу во всех ее требованиях. Это наконец объяснило загадочную политику Австрии в последние недели. А кроме того, это доказывало, что с данного момента кайзер и его окружение внутренне более или менее согласились если не с неизбежностью, то, во всяком случае, с возможностью всеобщей войны.
|
|
|
"Счастье, что я один сунул сюда свой нос, - тотчас же сказал себе Мейнестрель. - Подумать только, что я чуть было не позвал на помощь Жака или Ричардли!"
Он стоял, склонившись над кроватью, на которой, за неимением другого места, разложил документы - мелкими, наспех подобранными пачками. Он взял заметки, отложенные направо и относившиеся в основном к событиям начала июля, сунул в конверт и запечатал его, предварительно пометив: "No 1".
Потом пододвинул стул и уселся.
"А теперь просмотрим-ка еще раз вот это, - решил он, потянув к себе заметки, сложенные слева. - Это все миссия нашего друга Штольбаха... В этом пакете австрийские военные планы: стратегия, технические детали. Не моя область. Положим в конверт номер два... Так... Но меня интересует остальное... Заметки датированы. Таким образом, легко восстановить последовательность, в которой велись собеседования... Цель его миссии? В общем: ускорить германскую мобилизацию... Вот первые листки... Приезд в Берлин, встреча с Мольтке... И так далее... Полковник настаивает, чтобы германский генеральный штаб ускорил подготовку к войне... Но ему отвечают: "Невозможно, канцлер против, а его поддерживает кайзер!" Вот как! Что же означает эта оппозиция со стороны Бетмана?.. Он заявляет: "Слишком рано!" Каковы же его доводы? Во-первых, причины внутриполитического порядка: он мечет громы и молнии против народных демонстраций, нападок со стороны "Форвертс" и так далее... Ага! В сущности, он очень встревожен энергичным противодействием социал-демократии!.. Во-вторых, причины внешнеполитические: прежде всего надо обеспечить Германии одобрение нейтральных стран, в первую голову - Англии... Затем подождать, пока угроза со стороны России усилится: ибо в тот день, когда пред лицом имперского правительства будет стоять "откровенно агрессивная Россия", оно сможет убедить и германских социалистов, и Европу, что для Германии речь идет о "законной защите", что она против воли вынуждена объявить мобилизацию из "простой предосторожности"... Ну конечно! Неумолимая логика!.. Какую же тактику применяют Штольбах и германские генералы, чтобы принудить милейшего Бетмана согласиться?.. Из всех этих заметок ясно становится, как зародилась их комбинация... Надо, значит, без промедления вынудить Россию к какой-нибудь акции, которую можно было бы рассматривать как враждебную. "Например, заставить ее объявить мобилизацию", - подсказывает Штольбах 25-го вечером. На что ему отвечают: "Правильно. Но для этого есть лишь одно хорошее средство, единственное, и оно зависит от Австрии: австрийская мобилизация..." Они не такие дураки, какими кажутся, эти генералы! Они очень хорошо поняли, что если бы Франц-Иосиф объявил мобилизацию всей своей армии (а это, отмечает Штольбах, "явилось бы угрозой не только по адресу маленькой Сербии, но и по адресу великой России"), царь неизбежно вынужден был бы ответить всеобщей мобилизацией. А перед лицом такого факта, как всеобщая русская мобилизация, кайзер уже не смог бы уклониться от приказа о мобилизации и со своей стороны. И канцлеру нечего было бы возразить, ибо германская мобилизация, как прямое следствие угрозы русского нашествия, может быть оправдана перед всеми - и за рубежом и внутри страны, перед европейским общественным мнением и перед общественным мнением Германии, уже и без того сильно возбужденным против России; она может быть оправдана даже перед социал-демократами... И это очень верно. Зюдекум[27]с присными на всех съездах уши нам прожужжали своей "русской опасностью"! И даже Бебель! Уже в девятисотом он заявлял, что перед лицом угрозы со стороны России он сам возьмется за ружье... В данном случае социалисты оказались бы пойманными на слове. Пойманными в ловушку! Ловушку, ими же самими себе расставленную! Для них будет невозможно - невозможно как для социал-демократов - отказаться от сотрудничества со своим правительством, когда оно намеревается защищать германский пролетариат от казацкого империализма... Прекрасно разыграно! Значит, вскоре надо ожидать всеобщей мобилизации в Австрии... Так вот почему уже через день после своего приезда в Берлин наш друг Штольбах шлет оттуда одну за другой депеши Гетцендорфу, настаивая, чтобы Австрия взяла решительный курс на всеобщую мобилизацию... Браво! Макиавеллевская западня, которую Берлин расставляет России через посредство Австрии! А в это время кайзер и его канцлер безмятежно курят сигары, даже не подозревая о том, какую с ними сыграли штуку!"
|
|
|
|
|
|
Привычным жестом Мейнестрель сжал большим и указательным пальцами виски, затем пальцы его быстро скользнули вдоль щек до заостренного кончика бороды.
"Отлично, отлично!.. Прямо туда и катятся! Да на всех парах!"
Он поспешно собрал разбросанные по одеялу заметки, спрятал их в третий конверт и повторил вполголоса:
- Какое счастье, что только я один сунул сюда свой ног!
Он откинулся на спинку стула, скрестил руки и несколько мгновений сидел неподвижно.
Очевидно было, что документы эти представляют собой "новый факт" неизмеримой важности. Германские социал-демократы, за очень немногими исключениями, даже не подозревали о сговоре между Веной и Берлином. Самые отчаянные хулители кайзеровского режима отвергали мысль, что он настолько глуп, чтобы рисковать европейским миром и судьбами Империи ради защиты австрийского престижа; поэтому они принимали на веру официальные утверждения: они верили, что Вильгельмштрассе была захвачена врасплох австрийским ультиматумом, что ей не были заранее известны ни его точное содержание, ни даже его агрессивный характер и что Германия самым искренним образом пытается сыграть роль посредника между Австрией и ее противниками. Наиболее проницательные, правда, чуяли возможность сговора между генеральными штабами Вены и Берлина. (Гаазе, германский делегат на Брюссельской конференции, с которым Мейнестрель виделся утром, рассказал ему, что в воскресенье он сделал демарш перед правительством и торжественно напомнил от имени партии, что германо-австрийский союз - это союз строго оборонительный; он не скрывал, что у него вызвал некоторое беспокойство услышанный им ответ: "А что, если Россия первая допустит враждебное выступление против нашей союзницы?" И все-таки даже Гаазе был далек от предположения, что всеобщей мобилизации в Австрии суждено стать хорошо насаженной приманкой, которую германская военная партия намеревалась бросить России!) Неопровержимое доказательство сообщничества, которое представили заметки Штольбаха, могло бы стать, если бы оно попало в руки вождей социал-демократии, страшным оружием в их борьбе против войны. И тогда все яростные нападки, которые до того времени направлялись по адресу венского правительства, обрушатся на голову правительства их собственной страны.
|
|
|
"Это снаряд такой взрывчатой силы, - говорил себе Мейнестрель, - что, черт возьми, если его хорошо использовать, эффект может превзойти все ожидания... Да, можно предположить все, что угодно, - даже, в конце концов, срыв войны!"
В течение нескольких секунд он представлял себе кайзера и канцлера перед лицом угрозы, что это доказательство будет представлено всему свету, или же под огнем поднятой в прессе кампании, которая могла бы восстановить против германского правительства не только немецкий народ, но и общественное мнение всего мира, - он вообразил их себе стоящими перед дилеммой: либо отдать приказ об аресте всех социалистических вождей и тем самым открыто объявить войну всему германскому пролетариату, всему европейскому Интернационалу (предположение почти невероятное), либо капитулировать перед угрозой со стороны социалистов и поспешно дать задний ход, отказав Австрии в поддержке, обещанной Гойошу. Что же произошло бы тогда? А то, что, лишенная возможности опереться на Германию, Австрия скорее всего не посмела бы упорствовать в своих воинственных планах и ей пришлось бы удовлетвориться дипломатическим торгом... Таким образом, все расчеты капиталистов на большую войну оказались бы опрокинутыми.
- Это надо хорошенько обдумать! - прошептал он.
Он встал, прошелся по комнате, выпил стакан воды и снова уселся перед разложенными на кровати бумагами.
"А сейчас, Пилот, смотри, берегись сделать тактическую ошибку!.. Два выхода: дать бомбе взорваться или спрятать, сохранив для более позднего времени... Гипотеза первая: я передаю эти бумажки кому-нибудь - Либкнехту, например; разражается скандал. Тогда имеются две возможности: скандал не предотвращает войны или же предотвращает ее. Предположим, что он ее не предотвратит, - а это весьма возможно, - что мы выиграем? Разумеется, пролетариат пойдет воевать в полной уверенности, что он обманут... Хорошая пропаганда гражданской войны... Да, но ведь ветер дует в обратную сторону: всюду уже господствует "военный дух". Даже здесь, в Брюсселе, это просто поражает... Вопрос еще, захотят ли соцдемовские вожаки, чтобы бомба взорвалась? Не уверен... Все же допустим, что они опубликуют документы в "Форвертс"... Газета будет конфискована; правительство станет все нагло отрицать; общественное мнение в Германии настроено сейчас таким образом, что правительственные опровержения будут иметь в его глазах больше веса, чем наши обвинения... Предположим теперь, что, вопреки всякому вероятию, Либкнехт, играя на народном негодовании и возмущении всего мира, заставит кайзера отступить и тем самым сумеет предотвратить войну. Разумеется, мощь Интернационала и революционное сознание масс усилятся... Да, но... Но предотвратить войну?.. Упустить наш лучший козырь!.."
Несколько секунд он с застывшим лицом размышлял о тяжелой ответственности, которую готов был взять на себя.
- Только не это! - сказал он вполголоса. - Только не это!.. Пусть будет хоть один шанс из ста за предотвращение войны - нельзя идти на такой риск!
Он упорно размышлял еще несколько секунд: "Нет, нет... Какой стороной ни повернуть вопрос... Сейчас выход может быть лишь один: бомбу надо припрятать..."
Он нагнулся и решительным движением вытащил из-под кровати чемоданчик.
"Запрем-ка все это... Никому не скажем ни слова... Дождемся удобного момента!"
Он предвидел момент, когда с неизбежностью рока в мобилизованные массы начнет проникать деморализация, и тогда, чтобы ускорить эту деморализацию, чтобы усилить ее, неплохо будет нанести решающий удар, обнародовав это бесспорное доказательство махинаций буржуазных правительств.
По губам его скользнула мимолетная усмешка - усмешка одержимого: "На чем все держится? Война, революция, может быть, до некоторой степени зависят от этих трех конвертов!" Он взял их и начал машинально взвешивать в своей руке.
Кто-то постучал в дверь.
- Это ты, Фреда?
- Нет, Тибо.
- А!
Пилот быстро спрятал конверты в чемоданчик и запер его на ключ, прежде чем открыть дверь.
Войдя в комнату, Жак прежде всего окинул взглядом весь царивший в ней беспорядок в поисках документов.
- Фреда с тобой не вернулась? - спросил Мейнестрель, поддаваясь внезапному чувству недовольства, почти тревоги, которое он, впрочем, тотчас же подавил. - Я не предлагаю тебе сесть, - продолжал он шутливым тоном, указывая на беспорядочную кучу женских платьев и белья, загромождавшую оба имевшихся в комнате стула. - Впрочем, я как раз собирался выйти. Надо бы поглядеть, что они там делают в Народном доме.
- А... бумаги? - спросил Жак.
Разговаривая, Пилот засунул чемоданчик под кровать.
- Мне кажется, что Траутенбах даром потратил время, - спокойно сказал он. - И ты тоже...
- Да?
Жак был больше поражен, чем огорчен. Мысль, что эти бумаги могут не представлять никакого интереса, даже в голову ему не приходила. Он колебался - расспрашивать подробнее или нет, но под конец все же решился.
- А что вы с ними сделали?
Мейнестрель движением ноги указал на чемоданчик.
- Я думал, что вы намеревались сегодня вечером сообщить обо всем этом на Бюро... Вандервельде, Жоресу?..
Пилот улыбнулся какой-то медленной холодной улыбкой, больше глазами, чем губами, и в этом улыбчивом взгляде, озарившем его мертвенно-бледное лицо, было столько ясности и вместе с тем так мало человечности, что Жак опустил глаза.
- Жоресу? Вандервельде? - произнес своим фальцетом Мейнестрель. - Да они не найдут там материала даже для одной лишней речи! - Заметив разочарованный вид Жака, он отбросил саркастический тон и добавил: - В Женеве я, разумеется, внимательнее разберусь во всех этих заметках. Но на первый взгляд ничего существенного нет: стратегические детали, данные о количестве вооруженных сил. Ничего такого, что в настоящий момент могло бы пригодиться. - Он надел пиджак и взял шляпу. - Пойдем вместе? Мы будем идти потихоньку и разговаривать... Какая жара! Никогда не забуду, какое Брюссель в июле... Куда девалась Альфреда? Она сказала, что зайдет за мной... Проходи вперед, я иду за тобой.
Пока они шли, он расспрашивал Жака о Париже и ни разу не упомянул о документах.
Он волочил ногу больше обычного и грубовато извинился за это перед Жаком. Летом, особенно при сильном утомлении, мускулы ноги болели у него иногда не меньше, чем на другой день после той воздушной аварии.
- Я вроде "инвалида войны", - заметил он с коротким смешком. - В свое время такая штука окажется почетной...
У дверей Народного дома, когда Жак собрался уходить, он внезапно дотронулся до его рукава:
- А ты? Что это с тобой, мой мальчик?
- Что со мной?
- Ты как-то изменился. Уж не знаю, как сказать... Но очень изменился.
Он пристально смотрел на него жестким, темным, проницательным взглядом.
На несколько секунд перед глазами Жака возник образ Женни. Он покраснел. Ему противно было лгать, но и объяснять не хотелось. Он загадочно улыбнулся и отвернул голову.
- До скорого свидания, - сказал Пилот, не настаивая. - Перед митингом я пойду с Фредой пообедать в "Таверну". Мы займем тебе место подле нас.
|
|
|
