 |
LIV. Среда 29 июля. - Патерсон объявляет Жаку, что уезжает с Альфредой. Неудавшееся самоубийство Мейнестреля
|
|
|
|
Когда Жак открыл глаза, комната была ярко освещена. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вернуться к действительности. Он увидел спину какого-то мужчины, стоявшего на коленях в глубине комнаты: Патерсон... Англичанин наскоро укладывал кое-какую одежду в раскрытый на полу чемодан. Он уже уезжал? Который час?
- Это ты, Пат?
Патерсон, не отвечая, запер чемодан, поставил его возле двери и подошел к кровати. Он был бледен и глядел вызывающе.
- Я ее увожу! - бросил он.
Какая-то угроза дрожала в его голосе.
Жак ошеломленно смотрел на него припухшими, усталыми глазами.
- Тс! Молчи! - заикаясь, вымолвил Патерсон, хотя Жак даже не пошевелил губами. - Я знаю!.. Но это так! И тут уж ничего не поделаешь!..
Внезапно Жак его понял. Он во все глаза смотрел на англичанина, как ребенок, которому приснился страшный сон.
- Она внизу, в такси. Она на все решилась. Я тоже. Она ему ничего не сказала, она его жалеет, не хочет ничего ему говорить и даже не захотела взять свои вещи. Мы уезжаем, она с ним не увидится. С первым же поездом на Остенде. Завтра вечером будем в Лондоне... И все кончится само собой. Тут уж ничего не поделаешь!
Жак выпрямился. Он опирался головой о деревянную спинку кровати и не говорил ни слова. "У него лицо убийцы", - подумал он.
- У меня это уже долгие месяцы! - продолжал Патерсон, неподвижно стоя под лампой. - Но я не осмеливался... Только сегодня вечером я узнал, что она тоже... Бедная darling! Ты не знаешь, какую жизнь она вела с этим человеком... Он меньше чем мужчина: ничто! О, он играет самую благородную роль! Он ее предупредил. Она на все согласилась! Она думала, что сможет. Она не знала... Но с тех пор, как она полюбила меня, - нет, самопожертвование стало невозможным... Не осуждай ее! - воскликнул он внезапно, словно прочел на ошарашенном лице Жака суровый приговор. - Ты ведь не знаешь, каков он на самом деле, этот человек! Он на все способен. Из отчаяния, что он ни во что не верит, не может во что-либо верить - даже в самого себя, потому что он ничто!
|
|
|
Жак вытянул руки на постели, слегка запрокинул голову и, ощущая в глазах боль от яркого света, лежал без движения. Окно было открыто. Комары, которых он и не пытался прогнать, жужжали ему прямо в уши. Он ощущал тошнотную слабость, будто человек, потерявший много крови.
- Каждый имеет право жить! - с какой-то свирепостью продолжал англичанин. - Можно требовать от кого-нибудь, чтобы он бросился в воду спасать человека, но нельзя требовать, чтобы он все время держал голову утопающего над водой, пока сам не погибнет!.. Она хочет жить. Ну, так вот я здесь, и я ее увожу!.. Тс!..
- Я вас не упрекаю, - прошептал Жак, не пошевелив головой. - Но я думаю о нем...
- You don't know him! He is capable of anything!.. That man is a monstre... a perfect monstre![35]:
- Может быть, он умрет от этого, Пат.
Губы Патерсона полуоткрылись, и его мертвенно-бледные черты свело судорогой, словно он получил удар в лицо. Жак не мог вынести вида этого лица, которое вдруг показалось ему омерзительным. "Убийца", - снова подумал он. Жак на секунду отвел глаза, затем продолжал глухим голосом:
- Я думаю о партии. Партии сейчас нужны ее вожди. Больше, чем когда-либо... Это предательство, Пат. Двойное предательство, предательство во всех смыслах.
Англичанин отступил к самой двери. Надетая набок фуражка, мертвенная бледность лица, взгляд загнанного зверя, гримаса, искривившая рот, - все это внезапно придало ему вид бродяги-хулигана. Он быстро нагнулся и схватил чемодан. Теперь он был похож не на убийцу, а на взломщика.
- Good night![36]- сказал он. Веки его были опущены. Не поднимая их, он убежал.
Как только дверь за ним закрылась, мысль о Женни с нестерпимой остротой завладела Жаком. Почему о Женни?.. Он услышал, как внизу, на безмолвной улице, от дома отъехала машина. Долгое время лежал он без движения, упираясь головой в деревянную спинку кровати, уставив глаза на закрытую дверь. Перед ним вставало то красивое лицо Пата, его ясный взгляд, его улыбка белокурого мальчика, то эта мрачная маска выгнанного слуги, вора, пойманного с поличным, постыдная, наглая маска... Отвратительно искаженная страстью... Не таков ли был его облик там, в переходах метро, когда он бежал за Женни? И разве в тот день он не был тоже способен на гнусности, на предательство?
|
|
|
В половине седьмого Жак, который так и не смог заснуть, побежал к Мейнестрелю.
В пансионе все еще спали. Только старуха уборщица мыла вымощенный плитками пол вестибюля. Жак с минуту колебался: возвратиться или подняться наверх? Если он хотел попасть на восьмичасовой поезд, нельзя было откладывать это посещение. А после происшедшей ночью сцены он не мог решиться уехать из Брюсселя, не повидавшись с другом.
Он осторожно стукнул в дверь комнаты Пилота. Ответа не последовало. Не ошибся ли он? Нет. Вчера он приходил именно сюда, в номер девятнадцать. Может быть, Мейнестрель, напрасно прождав целую ночь, заснул?.. Жак собирался постучать еще раз, но тут ему показалось, что за дверью он слышит быстрый шорох босых ног, что чьи-то пальцы коснулись замка. Безумная, страшная мысль пронзила его. Инстинктивно схватился он за ручку и нажал на нее. Дверь открылась, задев Мейнестреля как раз в тот момент, когда он намеревался повернуть ключ в замке.
Они оглядели друг друга с ног до головы. На ледяном лице Пилота не было никакого определенного выражения: может быть, след досады... В течение секунды он, казалось, колебался. Оттолкнет ли он гостя, запрет ли перед ним дверь? У Жака возникло такое подозрение. Повинуясь той же интуиции, которая заставила его нажать на ручку, он плечом толкнул дверь и вошел.
С первого же взгляда он заметил, что комната изменилась, словно увеличилась. Стол, стулья были придвинуты к стенам, посредине, перед зеркальным шкафом, оставалось свободное пространство. Кровать была в беспорядке, но застлана одеялом. Прибранная комната казалась для чего-то подготовленной. Сам Мейнестрель тоже: на нем была голубоватая пижама, на которой еще виднелась сделанная утюгом складка. На вешалке ничего не висело. На умывальнике не было никаких принадлежностей туалета. Казалось, все уже было уложено для отъезда в два закрытых чемоданчика, стоявших у окна. Но ведь не мог же Пилот выйти на улицу прямо в пижаме и босой.
|
|
|
Взгляд Жака снова обратился к Мейнестрелю. Тот не двигался с места, он смотрел на Жака. Он не шевелился, но, казалось, не слишком твердо стоял на ногах. Он был похож на больного, который только что подвергся операции и проснулся после наркоза, на мертвеца, исторгнутого из небытия.
- Что вы собирались делать? - пробормотал Жак.
- Я? - переспросил Мейнестрель. Его веки невольно опустились. Шатаясь, он отступил к стене и прошептал, словно плохо расслышал заданный ему вопрос: - что я собираюсь делать?
Затем, сев за стол, он молча сжал голову руками. Даже на столе царил какой-то странный порядок. Два запечатанных письма лежали друг подле друга адресами вниз, а на сложенной газете - разные личные вещи: вечное перо, бумажник, часы, связка ключей, бельгийские деньги.
Жак несколько мгновений стоял в полной растерянности, не решаясь шевельнуться. Затем подошел к Мейнестрелю, который сейчас же поднял голову и прошептал:
- Тс-с...
Он с усилием поднялся, сделал, прихрамывая, несколько шагов, снова повернулся к Жаку и повторил еще раз, но уже другим тоном:
- Что я собираюсь делать?.. Да ничего, мой мальчик. Я оденусь... а потом уйду отсюда вместе с тобой.
Не глядя на Жака, он раскрыл один из чемоданчиков, извлек оттуда носильные вещи, разложил их на кровати, развернул газету, вынул из нее запыленные ботинки и начал одеваться, словно находился один в комнате. Одевшись, он подошел к столу и, все так же не замечая Жака, который молча сел в стороне, взял оба письма, разорвал на мелкие клочки и бросил их в камин.
В этот момент Жак, не спускавший с него глаз, увидел, что камин полон золы от только что сожженной бумаги. "Неужели у него было столько личных бумаг? - подумал он. И внезапно его обожгла мысль: - Документы Штольбаха!" Он бросил растерянный взгляд на раскрытый чемоданчик: в нем находилось мало вещей, и среди них не было видно пакета с бумагами. "Наверное, он переложил их в другой чемоданчик", - сказал себе Жак, не желая задерживаться на абсурдном подозрении, мелькнувшем у него в уме.
|
|
|
Мейнестрель возвратился к столу. Он собрал деньги, бумажник, ключи и аккуратно разложил все это по карманам.
И только тогда он, казалось, вспомнил о присутствии Жака. Он посмотрел на него, подошел к нему.
- Ты хорошо сделал, что пришел, мой мальчик... Кто знает, может быть, ты оказал мне услугу... - Лицо его было спокойно. Он как-то странно улыбался. - Видишь ли, ничто не заслуживает того... Ничего на свете не стоит желать, но также и бояться ничего на свете не стоит... Ничего... Ничего...
Неожиданным жестом он протянул Жаку обе руки. И когда Жак с волнением схватил их, Мейнестрель прошептал, не переставая улыбаться:
- So nimm denn meine Hande und fuhre mich...[37]Пойдем! - добавил он, высвобождаясь.
Он подошел к чемоданчикам и взял один из них. Жак тотчас же нагнулся, чтобы взять другой.
- Нет, этот не мой... Я его оставлю здесь.
И в его затуманенном взгляде мелькнула улыбка, полная душераздирающей грусти и нежности.
"Он уничтожил документы", - подумал потрясенный Жак. Но не посмел задать ни одного вопроса. Вместе они вышли из комнаты. Мейнестрель волочил ногу немного больше обычного.
Внизу он прошел мимо дверей конторы, не заходя внутрь. Жак подумал: "Он позаботился даже о том, чтобы заранее расплатиться!"
- Женевский экспресс... Семь часов пятьдесят минут, - пробормотал Мейнестрель, взглянув на расписание поездов, висевшее на стеле вестибюля. А ты? Едешь восьмичасовым парижским? У тебя как раз хватит времени усадить меня в вагон. Видишь, как все хорошо устроилось!..
|
|
|
