Конструктивистская площадь

Оуэн Хатерли

На площади. В поисках общественных пространств постсоветского города

Across the Plaza: The Public Voids of the Post-Soviet City by Owen Hatherley

Strelka Press

Перевод с английского Дмитрий Симановский

© Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», 2012

Введение

«Пустое пространство создает чрезвычайно наполненное время»

 

Представьте широкий простор большой центральной площади: вы стоите посередине, ветер безжалостно бьет в лицо. Вокруг гигантские здания из гранита и бетона, построенные строго по центрально-осевому плану. И располагаются в них, скорее всего, правительственные учреждения. Возможно, вас даже разглядывает скучающий оператор системы видеонаблюдения, греющий руки о кружку с кофе в кабинете где-то поблизости, но вы-то знаете, что лет двадцать с небольшим назад за вами могли следить настоящие агенты спецслужб. От этого пробирает мороз по коже, особенно если вам нравятся шпионские истории. На самой площади наблюдается какое-то движение – служащие курят под навесами в обеденный перерыв, нищие просят милостыню, вокруг ларьков царит суета. А если вы в Восточной Германии или в бывшем Советском Союзе, то компанию вам составит еще и неодушевленный предмет – статуя Маркса или Ленина может просто стоять, а может сурово указывать на вас, порицая за тунеядство. В других странах акценты расставляют более традиционными методами: коринфской колонной или памятником правителю, усатому генералу. Ощущение огромного неиспользованного пространства тем не менее остается; отсюда и ветер, пронизывающие порывы которого рано или поздно вынудят вас укрыться в помещении. Нет, сама по себе площадь, конечно, представляет интерес как трехмерный пережиток ушедшей эпохи, как музейная реликвия.

Однако это представление ошибочно – научиться чему-нибудь в таком музее получится едва ли.

В современном урбанизме широкий простор большой площади воспринимается как нечто безвозвратно устаревшее. Даже осмотр предметов данного исследования, таких как Александерплац в Берлине, варшавская площадь Дефилад или площадь Рынек в Катовице, у большинства современных планировщиков вызвал бы в первую очередь отвращение, а потом уж мысли о том, как эти пространства облагородить. Что делать с этим кошмаром? Решение такой проблемы может объединить традиционалистов и авангардистов. Какую из указанных площадей ни возьми, каждая могла бы послужить для них примером наихудшего воплощения классического осевого принципа – формальной композиции, где все на своих местах и не допускается никаких случайностей или отклонений вроде модернистского объекта в пространстве (сегодня этот принцип подвергается критике, но все равно часто используется в других контекстах). Цель же и у тех и у других одна: обозначить границы, выстроить перспективу, показать пару дешевых трюков с масштабом и восприятием. Ни один проектировщик, будь он из «новых урбанистов» (движение почитателей канонов XVIII столетия, финансируемое компанией Disney) или зацикленный на понятии «пьяцца» урбанист современного высокотехнологичного направления, не захочет иметь ничего общего с таким гигантским, порожденным авторитарной системой монстром. Чем же обусловлено такое отторжение – исключительно эстетическим неприятием, или здесь видна политическая подоплека? Может статься, в необъяснимой бесполезности такого пространства кроется некий тайный потенциал? А, может, эти пустые пространства на самом деле удачно подходят для общественных выступлений и волеизъявлений?

Чтобы ответить на эти вопросы, нам нужно выяснить, что это за пространства и какие объекты на них размещаются. Возьмем, к примеру, модернистское пространство из тех, что никак не заподозришь в каких-либо непосредственных связях с советской эстетикой: Культурфорум в бывшем Западном Берлине. Имеем: архитектурные произведения детальнейшей проработки. Новая национальная галерея (архитектор – Мис ван дер Роэ) – сдержанная, тщательно выверенная классика модернизма. Разнообразие цоколей, платформ и колонн здесь будто создано для поклонения, благодаря цоколю здание заметно возвышается над своим окружением; стоящая в самом широком смысле особняком неоготическая церковь, сдержанно модернистское здание кафе и смотрящие на него постройки, спроектированные под руководством Ганса Шаруна: Филармония, Концертный зал камерной музыки и Государственная библиотека. Нарочитые, захватывающие внимание экспрессионистские здания Шаруна расположены на краю территории, неопределенный характер которой подчеркивает архитектурную зрелищность, но не дает воспринимать ее как общественное пространство. Гравийное покрытие усиливает ощущение неясности и временности. И только престиж самих зданий да имена великих модернистов Веймарской республики не позволили проектировщикам застроить это пространство жилыми домами, торговыми центрами и киосками. В таком нетронутом виде Культурфорум остается одним из последних мест современного города, где можно ощутить порыв бодрящего воздуха, присутствие которого подразумевало модернистское городское планирование.

Блестящую пустоту, холодность и параноидальность нового типа пространств горячо романтизировал в своей композиции Plaza (1980) британский пионер электроники Джон Фокс: «На площади / мы медленно танцуем, подсвеченные словно фотографии в лайт-боксах… / А напротив в лаунже проводят семинары… / На эскалаторе вниз, там вид на море / За матовым стеклом никто тебя не видит. / Мне знакомо твое лицо / Я видел его в осколках лобового стекла». Песня проникает в саму суть того, почему площадь, и в частности Культурфорум, может вызывать такой интерес и так отличаться от безликой тесноты современной городской планировки. Это парадоксальная намеренная инаковость пространства, ощущение его бесполезности и откровенного формализма, его беззастенчивая мрачность. Культурфорум когда-то прилегал к настоящему пустырю – полосе отчуждения, мертвой зоне, где пограничники открывали огонь по людям, пытавшимся бежать из Восточной Германии. Чтобы проследить такой подход к городскому пространству в развитии, нужно лишь пройтись до выросшей на месте полосы отчуждения Потсдамерплац.

Потсдамерплац – небезынтересная сама по себе градостроительная ошибка – является попыткой воскресить свойственную столичному Берлину «культуру уплотнения» периода между двумя мировыми войнами, воссоздать шумный перекресток торговых и транспортных путей (здесь были установлены первые в Германии светофоры) на месте, где до 1989 года был продуваемый всеми ветрами пустырь. Здания, в особенности постройка Ханса Коллхоффа, представляют собой тщательно выверенные дорогостоящие интерпретации экспрессионизма времен Веймарской республики, в то время как построенные вокруг торговые центры и кинотеатры работают на привлечение публики, создание суматохи, не дают пространству пустовать. Потсдамерплац изо всех сил старается создать видимость движения, активности, разнообразия функций, что лишь усугубляет ощущение неизбывной холодности. Разница между вымученной столичностью Потсдамерплац и тишью Культурфорума потрясающая; однако причины этих различий куда глубже и сложней, нежели может показаться на первый взгляд.

Здесь уместной будет краткая предыстория рассматриваемых пространств. Онтологически послевоенная площадь восходит прежде всего к градостроительным традициям прусского военного государства и пан-европейскому прагматизму императорского Санкт-Петербурга; от таких корней, впрочем, принято открещиваться. Не будем забывать, что последний был эдаким Дубаем XVIII столетия – невероятный проект на неосвоенных территориях в малопригодном для жизни климате, возведенный рабским трудом и волей абсолютного монарха. Его самые известные архитекторы – Растрелли, Росси и прочие – были иностранными звездами. Когда эти итальянцы приехали застраивать ядовитое смертоносное болото на Финском заливе, они взяли формальные приемы классицизма и барокко и расширили их до невиданных ранее пределов. Итальянским и французским городам еще нужно было избавиться от средневековой сутолоки, чтобы соответствовать математически выверенным предписаниям градостроителей. И в Москве раздолье Красной площади упирается в безотрадную путаницу средневековых улочек. В Петербурге таких помех не было. Соответственно отличительной особенностью города стал Невский проспект, широта и простор которого поражают до сих пор. Проспект ведет к Дворцовой площади, чей размер и ровный рельеф производит не менее грандиозное впечатление. Как будто в самом сердце города решено было воссоздать необъятное пространство, его окружавшее. И здание Главного штаба Карла Росси, и его колоссальная арка, сквозь которую открывается парадный вид на Зимний дворец, – все это невероятных размеров. И далее до горизонта простираются здания почти одинаковой высоты, и возвышаются лишь самые достойные: золотой купол Исаакиевского собора да суровый шпиль Адмиралтейства – прямой предок тысячи сталинских высотных зданий, взметнувшихся два столетия спустя.

Это, по крайней мере в теории, и есть авторитарное градостроительство. Введите «Невский проспект» в Google Images, и почти наверняка вам попадется фотография «Июль 1917», когда Временное правительство открыло огонь по рабочей демонстрации. Люди разбегаются по непомерно широкой улице, не имея возможности ни защититься, ни укрыться в переулке, ни построить баррикаду. Однако, когда спустя три месяца те же рабочие организовали военно-революционный комитет, они осознанно обратили осевой план города против него самого, направив толпу по проспекту к Зимнему дворцу. За последующие несколько лет Дворцовая площадь, центр Коммунистического Интернационала, стала очагом беспрецедентных уличных акций, на которых рабочие Петрограда праздновали обретенную ими власть. Футуристы украшали все те же колонны и бюрократические кварталы архитектурными элементами, которые исчезали сразу по окончании праздника. Интересно, что более позднее коммунистическое руководство сменило эту новую форму ситуативного градоустройства ретроградной, беззастенчиво копировавшей старый Петербург.

В Восточном Берлине, Варшаве, Киеве, в десятках других городов, расположенных восточнее Эльбы, от Свердловска до Белграда в той или иной форме неизменно воспроизводятся характерные черты Петербурга: длинный широкий проспект и гигантская площадь – только больше, величественнее и эффектнее, чем прежде. У Берлина были свои предшественники, ведь прусское градостроительство было почти так же монументально и в той же степени обусловлено военными нуждами, как и проект, начатый Петром Великим. Наиболее очевидный пример совмещения парадного плаца и проспекта – это Унтер-ден-Линден; впрочем, по царским стандартам его размеры ничтожны. Куда более серьезное впечатление, нежели Унтер-ден-Линден и, если уж на то пошло, неловко разбросанные по пространству объекты Культурфорума, производит путь от Карл-Маркс-Аллее к Александерплац. «Здесь начинается степь», – шутили берлинцы с недоброй ухмылкой. Это полюса восточноевропейского пространства, зажатого между Пруссией и царской Россией, или позднее, что более ужасно, между сталинизмом и нацизмом.

Кто же тогда, кроме как из чисто извращенческих побуждений, захочет проводить время в таких местах и тем более искать им оправдания? По господствующим сегодня представлениям о градостроительстве проблема этих пространств заключается в том, что они суть порождения авторитарной власти – будь то кайзер, царь или генеральный секретарь. В определенном смысле так оно и есть. Это продукт предельной централизации, осевой стержень городских и архитектурных ансамблей, очевидное предназначение которого – внушать уважение к власти. Пространства эти спроектированы специально для массовых действ, для развевающихся знамен, для синхронных движений марширующих тел. Не стоит, однако, забывать, сколько эти представления позаимствовали у акций революционных рабочих движений – позднейшие «социалистические» режимы в точности следовали если не духу, то букве ранних экспериментов на Дворцовой площади в Петрограде. Кроме того, в условиях капитализма нужно тщательно взвешивать свои желания. Децентрализация, дезурбанизм, отход от образцово-показательных авторитарных городских пространств практикуется здесь уже многие десятилетия. Однако в результате в окраинных промзонах и в полностью нематериальной компьютерной сети власти скапливается столько же, если не больше, чем на центральной площади. Это не означает, что у площади не осталось политической власти. Совсем наоборот.

Перепланировка крупнейших городских площадей наводит на мысль о том, что устранение открытых пространств имеет подоплеку политического характера. Готовая вместить толпы Александерплац, не взирая на свое «вертикальное» происхождение, стала местом, где под давлением массовых протестов пал режим Хонеккера. Как будто условный народ, единство которого изображали организованные действа, внезапно ожил к вящему ужасу руководства. За последние двадцать лет было представлено несколько проектов перепланировки Александерплац, цель которых заключалась в решении проблемы пустого, якобы неиспользуемого и непригодного к использованию (а точнее – к извлечению прибыли) пространства. В рамках одного из них архитектору Потсдамерплац Хансу Коллхоффу заказали проект заполняющих пустоты небоскребов. Официально от этого плана так и не отказались, однако в реальности с задачей уже справились довольно неуклюжие архитектурные наросты, лишенные благопристойного формализма Коллхоффа. Футуристический фасад универмага времен ГДР заложили песчаником, а вокруг в произвольном порядке выстроили из кирпича торговые помещения в неопрусском стиле: классицистский китч рядом с китчем космической эры. Все ради того, чтобы место стало бойким, чтобы здесь продавали и потребляли, а не занимались непроизводительным, а то и политически опасным праздношатанием.

Еще более четко и наглядно эти тенденции проявились в реконструкции Майдана Незалежности в столице Украины, городе Киеве. Прежде чем в названии площади появилось пришедшее в украинский из персидского и обозначающее в обоих языках место всеобщего сбора слово «майдан», площадь эта была известна как Советская, Калинина и Октябрьской революции. Площадь помещается на пологом холме (природный рельеф Киева так разнообразен, что город здесь как будто даже не совсем уместен), на котором расположилась гостиница «Москва». Задуманная как необарочная разлапистая высотка по образцу построенных Львом Рудневым зданий Московского университета и Дворца культуры и науки в Варшаве, достраивалась гостиница уже по упрощенному проекту. Получилась довольно странная облезлая сталинская высотка – гигантизм и осевая симметрия остались, а вот орнамент и шпиль ушли. На другой стороне выстроился ряд башенок, в которых тоже чувствуется отход от высокобюджетной сталинской роскоши в сторону чего-то более скромного. Все это осталось на месте, кроме одного обязательного элемента – памятника Ленину. Эта типичная, хоть и не по всем правилам сталинского ампира исполненная площадь, на которую выходит обязательный широченный проспект

– Крещатик, – стала в 2000 году центром массовых выступлений. Акции «Украина без Кучмы» были направлены против местного популиста, занимавшего президентский пост со времени обретения независимости. Демонстрантам помешала спешно начавшаяся реконструкция, вследствие которой площадь стала практически непригодной для выступлений.

Результатом, а скорее побочным продуктом такого политического решения, стал подземный торговый центр «Глобус», который президент Кучма торжественно открыл в 2001 году. Его зеркальные купола выходят на поверхность площади там, где раньше били фонтаны и стояли скамейки. Продолжением этих куполов перед гостиницей «Москва» (переименованной конечно же в «Украшу») вровень с ней по высоте выросла еще более крупная конструкция, по краям которой расположились плакаты Православной церкви. Но и это еще не все. Основной акцент после реконструкции взяли на себя необарочные архитектурные излишества, стоящие на оси Растрелли – Руднев – Вегас. Эти конструкции из стекловолокна и золота – коринфские колонны, триумфальные арки – являются примером ни с чем не сравнимого, но мало изученного новосталинского стиля, получившего чрезвычайно широкое распространение к востоку от Польши. Снимите с пьедестала казака или Мать Украину и поставьте туда Рабочего или Родину-Мать, и в результате получится ровно та конструкция, которую поставили бы здесь пятьдесят лет назад. Как и в случае с Александерплац, по официальной версии пространство решено было сделать более праздничным, нарядным, менее унылым и пустым, однако очевидна была и реальная цель – помешать протестным выступлениям на открытом просторе площади. Тем не менее зимой 2004 года в оставшиеся пространства застроенной площади каким-то образом втиснулся палаточный городок, и Майдан Незалежности стал местом «оранжевой революции», скинувшей уличенного в подтасовке итогов голосования преемника Кучмы, а ныне свободно избранного президента Украины Виктора Януковича. Здесь по-прежнему проходят протестные выступления, хотя демонстрации на самой площади были запрещены вскоре после переизбрания Януковича. Попытки снизить возможности площади как места политического волеизъявления провалились по крайней мере на определенном этапе; у властей, однако, остается надежда, что рано или поздно все больше народу будет приходить сюда за покупками, и все меньше – на митинги.

Весьма показательным представляется тот факт, что центром величайшей из революций последних десятилетий – восстания египетского народа, свергнувшего Хосни Мубарака, и последующих демонстраций, до сих пор постоянно заполняющих площадь, – стала каирская Мидан ат-Тахрир. Эта площадь Освобождения, большей частью построенная еще при Насере, являет собой классический пример советского планирования в стиле социалистического реализма. Более того, самое заметное, зиккуратоподобное здание правительства – Могамма – подарок Советского Союза. Именно громадный размер и незаполненность площади, а также непосредственная близость к подлинному сосредоточию власти позволили использовать ее для восстания, дали людям возможность употребить ее для собственных целей. Нельзя обойти вниманием и тот факт, что события эти стали источником устойчивого заблуждения, что любую площадь можно превратить в площадь Тах-рир, однако сравнение с менее централизованными городами наглядно демонстрирует, насколько важную роль сыграло конкретно это общественное пространство. Когда волна выступлений прошла по арабскому миру, стало вполне очевидно, насколько советский центризм, позволивший занимать главную площадь Каира столь продолжительное время, удобнее для подобных целей, чем не имеющая ни четкого плана, ни центра агломерация – к примеру, Бахрейн. И когда мы хулим пустые пространства, не стоит забывать, что такая пустота часто мозолит глаза власти и капиталу и что симуляция веселой потребительской суеты не многим лучше неподвижного монументализма режима.

Настоящий текст является частью более обширной работы, озаглавленной «Реальный урбанизм». Это подробный географический справочник по советскому и постсоветскому урбанизму, по городам, которые, в отсутствие более подходящего определения, можно обозначить как «посткоммунистические». Книга рассматривает бывший Советский Союз и примыкающую к нему с запада «буферную зону». В названии, которое кому-то покажется странным, обозначена непрерывная связь не только между странами, которые более не видят себя частью (принудительного) «социалистического лагеря», но и между когда-то общим для всех идеологическим строем и системой, сложившейся теперь. С точки зрения географии это может показаться весьма сомнительным утверждением. И пусть когда-то эти страны входили в СЭВ, сегодня связи между ними ослаблены, особенно после вступления некоторых из них в Евросоюз. Калининград или Минск не дальше от Варшавы, чем Эдинбург или Ньюкасл от Лондона, однако границы между ними совсем не прозрачны. В политическом плане, слияние этих территорий двадцать два года спустя после 1989 года едва ли кому-то покажется реалистичным, как и заявления государственных и бизнес-руководителей, что лишь «пережитки социалистической системы» тормозят их бодрый шаг в либеральное будущее. И все же есть в них что-то общее: это всепроникающее ощущение разрушенной реальности, остановившегося развития. «Развитой социализм» – понятие, введенное в обиход в конце 1970-х для описания сложившейся в Восточном блоке системы. Это был намеренно сдержанный термин, как будто противопоставлявший себя воображаемому социализму, в котором теоретически могло бы найтись место для демократических институтов и свободы слова. Он отчетливо давал понять, что с социалистической мечтой покончено, что на самом деле притязания системы на «социализм» в общепринятом понимании не стоило даже воспринимать всерьез. Система, сложившаяся после 1989 года, также насаждает «развитие», не терпящее инакомыслия; если раньше последней допустимой революцией был октябрь 1917-го, теперь последнее слово за ноябрем 1989-го.

В книге «Реальный урбанизм» я наношу на карту территорию, где пространство, называемое Марком Фишером «капиталистическим реализмом», встречается с пространствами, когда-то занимаемыми «социалистическим реализмом»; фиксирую влияния, оказанные на советские пространства двумя десятилетиями новой нормализации, а также предпринимаю попытку непредвзятого анализа этих демонизированных ландшафтов, в которых зачастую оказывается куда больше красоты и уродства, нежели принято полагать. Речь в книге идет о городах, какие они есть, а не какими нам хотелось бы их видеть. О намеренно деполитизированных пространствах, пропитанных жестоким неравенством, о строгих социальных разграничениях, гнетущей нищете и зачастую чудовищной архитектуре. Я рассматриваю один смысловой уровень за другим, неизбежно натыкаясь на пространственные и физические приметы того, что и здесь был когда-то выбор, а может статься, есть и теперь. Представленная здесь часть этой работы, «На площади», посвящена местам, где в результате успешной социалистической революции родилась советская система. Местам, которые впоследствии стали ритуальными пространствами, где режимы, называвшие себя социалистическими, демонстрировали свою мощь, где в свой черед эти, а иногда и наследовавшие им режимы были низвергнуты и где по-прежнему есть потенциал для формирования чего-то нового.

Все эти невероятные просторы, на которые с непостижимой сегодня расточительностью переведено было столько потенциально прибыльной земли, не являются капиталистическими. Но и социалистическими их назовешь не всегда. Петр Великий, если судить по Невскому проспекту и Дворцовой площади, едва ли утруждал себя рассуждениями о рыночной целесообразности, производственных отношениях или необходимости принимать в расчет интересы землевладельцев, биржевиков или хозяев предприятий. Коммунистом он, конечно, не был. Как не были коммунистическими, в исходном смысле слова, и советские режимы, также пренебрегавшие подобными тонкостями. В то же время фантастическая атмосфера этих пространств обладает очарованием, далеким от хаотичного нагромождения капиталистического ландшафта. По сути, это попытка сконструировать пространство, руководствуясь скорее нуждами людей, нежели выгодой. И какими бы бесчеловечными ни казались итоги этой попытки, они дают нам возможность хотя бы приблизительно разглядеть, как могли бы выглядеть города, если бы деньги не играли определяющей роли. Результаты иногда внушают ужас и действуют как предостережение; однако многие пространства остаются неопределенными местами, допускающими различные толкования, с которыми не вполне понятно, что делать. Как со спорными территориями. Исследование этих территорий сопровождается также подробным географическим справочником по прочим элементам развитого урбанизма, как то: проспекты, здания, исторические реконструкции, постиндустриальные изменения, линия горизонта, сеть общественного транспорта, импровизационная и мемориальная составляющие. В конечном итоге должна сложиться фрагментарная, неоднородная картина фрагментарного, неоднородного ландшафта.

Каждая из описанных здесь площадей обладает специфическими свойствами, каждая является образцом определенной вариации на тему советской площади. Первая – Александерплац – архетипичная советская площадь постсталинского времени, модернистская по стилю и совершенно монументальная по исполнению – в последние годы активно перестраивается. Оттуда мы отправимся на бывшую площадь Дзержинского в украинском Харькове. Это первая спроектированная в СССР главная площадь, что представляет отличную возможность попробовать разобраться в первоначальных замыслах и намерениях новой власти. Затем следует Дефилад в Варшаве – своего рода неудавшаяся площадь: в теории – крупнейшая площадь в ЕС, на деле – полуразвалившаяся парковка. Далее – бывшая площадь Революции в Любляне, представляющая внеблоковый социалистический урбанизм, затем следует попытка создания эдакого Gemeinschaft (сообщества) в небольшом городке Лодзь; а так же как будто застывшая в ожидании чего-то площадь посреди обширного Силезского индустриального района. Темная сторона представлена неуклонно ослабляемой и лишаемой самобытности площадью в Киеве и тем местом в Москве, что после бравых усилий по оптимизации дорожного движения ощущается как невнятный довесок магистрали. Закончим мы на Потсдамерплац, которая сменила акценты и сам принцип устройства площади и создавалась с очевидным намерением дистанцироваться от Александерплатц и ей подобных. Исследование показывает площадь во всей ее архитектурной и общественной многозначности. Все перечисленные пространства роднят размер и социалистическое происхождение, однако весьма заметные различия в структуре и не менее значимые – в истории наводят на мысль, что мы сильно поспешили махнуть на них рукой.

Поскольку осваивать эту территорию я пришел с северо-запада Европы – родины «нормальности» и того самого либерализма – настоящий текст представляет точку зрения совершенно и непоправимо стороннего наблюдателя. Я не говорю на языках, не могу прочитать даже вывеску, единственные доступные мне сведения черпаю в переводных источниках, и без посторонней помощи способен лишь купить себе выпивку и жетон на метро. И работа эта никогда не увидела бы свет без Агаты Рыжик, без ее участия, помощи с переводом, мнений и доводов. За это ей моя любовь и благодарность. Если же в тексте обнаружатся какие-либо ошибки или содержание заденет чьи-то чувства, то Агата за это не в ответе.

Степь начинается здесь

Александерплац, Берлин

 

Если и есть в Европе архетипическая советская площадь, это, вероятнее всего, Александерплац. Остальные претенденты являются скорее продолжением проспектов, нежели самостоятельными площадями, либо имеют дореволюционное происхождение (Красная площадь – самый очевидный пример). Начав с эталона, мы сможем проследить степень его родства с другими пространствами, и определить, насколько последний пример отстоит от исходного.

Благодаря роману Альфреда Дёблина и телесериалу Фассбиндера, «Берлин Александерплатц» известнее своего физического прототипа. При том, что между образом и прототипом нет практически ничего общего. Пространство, о котором писал Дёблин в 1928 году, позднее было стерто с лица земли, а к 1980-му, когда Фассбиндер снимал свой сериал, изменилось настолько, что натурные съемки были просто немыслимы. На экране интерьеры обшарпанных съемных комнат в печально известных берлинских Mietskaseme (домов-казарм) перемежаются с выложенными плиткой станциями метро, где бродят агитаторы от фашистов и коммунистов, а на стенах висят палимпсесты политических плакатов. Неоновые вывески за окнами – это весь «Алекс», который мы видим, тем более поражает картина, созданная в отсутствие оригинала. Само название для английского уха определенного настроя звучит неизъяснимо романтично. И пусть ландшафт даже отдаленно не напоминает пространство, населенное героями Фассбиндера, звучание создает определенную цепочку мыслительных образов. Восточный Берлин. Стена. Холодная война. Пост-панк. Дэвид Боуи, втянув щеки, бродит где-то рядом в длинном пальто. Музыка – электронная, архитектура – модернизм, время года – зима.

Смех смехом, а ведь это все мои фантазии. Из всех пространств этой книги Александерплац было единственным, которое я посетил еще зеленым юнцом. До того я был в посткоммунистической Праге и Будапеште, но держался исключительно районов, сложившихся до Первой мировой войны, чей пряничный вид нарушали лишь редкие безумные вкрапления модернизма 1920-х и хай-тека 1970-х на поверхности да построенное тогда же метро под землей. Все это было, конечно, красиво, однако понять, что с тех пор здесь что-то произошло, можно было лишь по тому, насколько капиталистическим выглядело все вокруг – реклама на каждой поверхности, всюду порно и неизбывное ощущение «все на продажу». Кроме того, это было первое в моей жизни место, где все (будь то работники бара, прохожие или попрошайки), заслышав мой британский английский, делали вывод, что я состоятельнее их. Я был на пособии или еще учился, но в те времена, возможно, я и в самом деле был настоящим богачом на их фоне.

Бюджетными авиалиниями я добрался до восточно-берлинского аэропорта Шёнефельд, чьи стены из тонированного стекла готовили меня к главному, и там уже сел на поезд до Александерплац. В окне вагона прокручивался все еще покрытый шрамами город заводов, теплоэлектростанций, огромных и серых спальных районов; все это перемежалось мрачного вида станциями под арочными навесами из стекла и металла, названия которых не оставляли сомнений относительно местоположения: Осткройц. Остбанхов. На кассете, естественно, – берлинская трилогия Боуи, но скорее Heroes, нежели Low, запись более угрюмая и маниакальная, где сквозь пульсацию диско просвечивает тевтонско-турецкий звуковой пейзаж. Все, что я мог увидеть, было настолько совершенным, что я чувствовал себя почти как во сне. Такого я не ожидал. Я-то думал, что там все уже, конечно, причесали. Вот еще один похожий на декорации навес из стекла и бетона, и я выхожу.

Было очень холодно. Площадь – огромная. За станцией – телебашня; ничего выше я до тех пор не видал. Наколотый на пику фасеточный серебряный шар смотрелся невероятно футуристично. Окружавшие станцию здания были более прозаичными, но от того не менее интересными – серые с подтеками фасады, поделенные на ячейки настолько симметрично, что все это с трудом вписывалось в бытующие в Великобритании представления о модернизме. Заляпанные граффити, они производили даже больший эффект. Ни на что не похожие вращающиеся часы из советского будущего, увенчанные скульптурной моделью Солнечной системы, показывали все часовые пояса, начиная с Камчатки и Владивостока. Северную границу площади обозначало невероятно длинное офисное здание, украшенное выполненной гротесковым шрифтом надписью, в которой я потом уже признал цитату из романа «Берлин Александерплац». А посредине был простор, ничего подобного я еще не испытывал, и не только в смысле архитектуры – стоял декабрь, а Гольфстрим был весьма далеко. Я поглубже укутался в куртку и шарф и втянул щеки, но на этот раз не красоты ради. Именно так я и представлял себе это место – мрачный и бесцветный ландшафт, бодрящая ширь и пустота которого дают чувство свободы. В таком месте могло что-то случиться. И случилось.

С тех пор я много раз бывал на Александерплац, и всякий раз не знал, чего ждать. Сейчас у меня есть некоторое представление об истории этого места. Первоначально Александерплац была круглой площадью с радиально расходящимися улицами и располагалась в центре рабочего района на восточной оконечности Берлина. Даже в конце 1920-х, во времена первого «Берлин Александерплац» это место было источником горячих новостей, полицейского насилия и убийств. Прямо за углом располагался Карл-Либкнехтхаус – штаб-квартира Коммунистической партии Германии (KPD), третьей по численности партии в стране и самой большой коммунистической партии за пределами СССР. Франц Биберкопф – герой Дёблина / Фассбиндера – склонялся на сторону основных противников KPD – нацистов. Представители другой массовой политической партии, правящие на тот момент социал-демократы, устроили архитектурный конкурс, которым руководил градостроитель Мартин Вагнер. Задача была полностью разрушить и заново построить Александерплац. Из целого вороха заявок модернистского толка Вагнер выбрал нечто среднее – план, предложенный Питером Беренсом, чьи заляпанные граффити строго симметричные здания я видел в свой первый приезд. Проект этот был реализован лишь наполовину: когда к власти пришли нацисты, они заморозили строительство, оставив площадь полуциркулярной. В 1950-х Германская Демократическая Республика выбрала Александерплац – в конце концов это же сердце рабочего Берлина – как место для устройства выставки достижений и широкого градостроительного жеста; площадь должна была стать лицом города, центром «Berlin, Hauptstadt der DDR» (Берлина – столицы ГДР). Застроить успели полмили ведущей к площади неоклассицистской Сталиналлее, однако к 1960-м, когда строительные работы начались на самой Александерплац, архитектурная мода заметно изменилась.

Сегодняшняя гэдээровская Александерплац имеет мало общего с проектом Вагнера и Беренса, впрочем, и тот, будучи модернистским, начинался со сноса всего вокруг – чему, конечно, помогли ковровые бомбардировки 1944–1945 годов. На расчищенном просторе между станцией и блочными зданиями Беренса веймарской поры устроили пару затей – фонтан с абстрактной скульптурой и уже упомянутые часы. На восточной и северной оконечностях расположились офисные здания: первое – с выдающейся лестницей – занимало издательство Berlin Verlag, второе – то, на котором красовалась длинная цитата из Дёблина. Третье было богато отделано скульптурными барельефами, на которых абстрактный повторяющийся рисунок сменялся яркими фигуративными изображениями стилизованных космонавтов, устремленных в трехмерное пространство; в 2008 году здесь на верхнем этаже разместился техноклуб. Фасад четвертого здания до последнего времени украшали красные, похожие на плавники, вставки, придававшие плоской невыразительной поверхности некоторый ритм. Здание это давно уже определили под снос, но пока что власти финансово несостоятельного города смогли только ободрать эти декоративные элементы. Ближе к Сталиналлее начинаются строения поинтереснее, самое впечатляющее из которых – Дом учителей (The Haus des Lehrers) из стекла и металла – украшено по периметру яркой мозаикой с изображением педагогов Социалистической Республики. К нему примыкает аккуратный стеклянный павильон конгресс-холла; оба здания построены по проекту Германа Хенсельманна, ответственного также за неоклассицистские, в духе Шинкеля, только вытянутые башни на Сталиналлее.

За станцией парит построенная по чертежам того же Хенсельманна телебашня, цепляющаяся за землю переплетением паучьих лап. По обеим сторонам от нее – огромные спальные районы, состоящие из (печально) известных панельных домов – самого примитивного варианта сборного строительства. В домах недалеко от Berlin Verlag панельное строительство достигло почти комического предела – это буквально бетонные коробки, накиданные одна поверх другой. Здесь становится понятно, почему панельный шик так дорог берлинским хипстерам – эти домики такие клевые – примерно так дети представляют себе взрослое строительство. Дальше снова простор, вдоль неоготической Красной ратуши – единственного следа, ост

12Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: