Речь присяжного поверенного В. М. Пржевальского в защиту Махалина

Господа присяжные заседатели! Вместе с игуменьей Владычного Серпуховского монастыря Митрофанией, в миру баронессой Розен, по настоящему делу предан суду временно-серпуховской 2 гильдии купец Алексей Платонович Махалин, защиту которого я принял на себя. Эти два лица, столь различные между собой по происхождению, общественному положению и деятельности, в настоящее время одинаково ждут вашего приговора. Несмотря на такую разницу между ними, по мнению представителей обвинения, их соединила вместе одна и та же злая цель, во имя которой они совершают ряд преступлений. Если верить словам обвинения, то по настоящему делу мы видим пред собою такую массу подлогов и обманов, что самое смелое воображение отказывается верить подобной дерзости преступления: нам считают подложные документы десятками, нам говорят о сотнях тысяч рублей, приобретенных путем обмана и подлогов. И среди такой обстановки нам указывают на робкую, лишенную всякой энергии и самостоятельности личность купца Махалина, которого называют соучастником игуменьи Митрофании в {160} том длинном ряде преступлений, которые ей приписываются. Происходившее перед вами, гг. присяжные, судебное следствие дало достаточный материал для определения значения и деятельности каждого из лиц, участвующих в настоящем процессе. Вы помните, что имя подсудимого Махалина упоминается по двум делам: Медынцевой и Солодовникова; но вы, вероятно, не забыли также и те обстоятельства, при которых имя это упоминается: Махалин провожает Медынцеву, Махалин берет билеты на железной дороге, Махалин отвозит приглашения, Махалин по приказу пишет векселя, Махалин по приказу ставит бланки на векселях и т. п.,— одним словом, если брать мерилом для оценки человеческой деятельности не одно только безмолвное, покорное исполнение чужих приказаний, то, как видите, Махалину вместе с другим подсудимым, Красных, в настоящем процессе должен быть отведен едва ли не самый скромный уголок.

Начало знакомства Махалина с игуменьей Митрофанией было чисто случайное. В 1869 году он берет в аренду у Серпуховского монастыря принадлежащий монастырю мыловаренный завод, и с этих-то пор начинаются отношения его к игуменьи Митрофании, которая вовлекла его незаметно в тот род деятельности, в каком является он в настоящем процессе. Он попал к игуменье Митрофании в самый разгар ее деятельности: оканчивались работы по Серпуховскому монастырю, начиналось устройство общин сестер милосердия, Петербургской и Псковской, полагалось основание общине Московской. Здесь я позволю себе, гг. присяжные, обратиться к этой стороне деятельности игуменьи Митрофании, в которой принял участие и подсудимый Махалин. Что бы ни говорили противники наши, как бы ни старалось обвинение чернить имя игуменьи Митрофании, но к этой стороне ее деятельности нельзя не отнестись с глубоким уважением; здесь она стоит выше всякого упрека, вне всякого порицания. Явившись игуменьей в Серпуховской монастырь, она тотчас же начинает его переделку и перестройку, заводит в нем мастерские, учреждает школу, больницу. Та почтенная монахиня, которая 43 года провела в этом монастыре и истину слов которой едва ли кто-либо может заподозрить, говорила здесь на суде, что с поступлением Митрофании игуменьей в Серпуховской монастырь он стал неузнаваем в сравнении с тем, что был прежде. Если русский человек, проходя мимо этого монастыря, осеняет себя крестом, как говорил нам один из представителей интересов гражданского истца, он осеняет себя недаром; не биржа в этом монастыре, как говорили нам, в нем — дом Божий; в нем школа, где учатся дети; в нем больница, в которой бедный люд получает бесплатно медицинскую помощь. Останутся ли те же стены общины или придется их строить выше, как указывал тот же поверенный гражданского истца, но за этими стенами жили и живут собранные игуменьей Митрофанией бедные дети, бесприютные сироты; там подается и готовится к подаянию помощь страждущему человечеству. И все это дело рук игуменьи Митрофании, над всем этим работает неутомимая труженица — игуменья Митрофания. Но не одно только суровое чувство долга связывает ее в этой работе с ее подчиненными; нет, ее деятельность проникнута любовью, и, в свою очередь, она пользуется неподдельною любовью тех, которые ее окру-{161}жают. Припомните, например, рассказ священника Скороходова о том, как прощались с игуменьей Митрофанией в Петербургской общине, когда, по словам этого свидетеля, «проливались потоки слез». Нам говорили здесь о том что деятельность игуменьи носит светский характер, что деятельность эта не соответствует строгому уставу монашеской жизни, но при этом забывали об одном: монастырь XIX столетия — не тот монастырь, что был прежде. Было такое время, когда люди, проникнутые сознанием ничтожества всего земного, бросали семьи, общество, бежали в пустыни и там в подвигах умерщвления плоти искали спасения своей души. Наше время совсем иное: теперь монах, чтобы не быть тунеядцем, должен идти в мир; монастырь, чтобы не стать бесплодным учреждением, должен принимать участие в общественной деятельности. И игуменья Митрофания поняла это: она заводит монастырскую школу, мастерские, больницу, под сенью монастырского покрова устраивает общины сестер милосердия; в этом велика ее заслуга! Недаром великий иерарх русский митрополит Филарет ценил такую ее деятельность, недаром же он почтил ее особенным своим вниманием! Здесь, гг. присяжные, поверенный гражданского истца говорил вам, что игуменья преступила те заповеди, которые Господь даровал своему народу с вершин дымящегося Синая; но не забудьте, что тот же Господь простил даже разбойника и даровал ему Царство небесное. Пусть же те дела добра, которые совершила игуменья Митрофания, будут перед вами лучшими ходатаями за нее, и за них многое должно быть прощено...

Я сказал вам, господа присяжные, что подсудимый Махалин очутился именно среди этой деятельности игуменьи Митрофании, на которую я вам только что указывал. Невольно вовлеченный в такого рода деятельность, он доверился игуменье вполне и безусловно. Да и как было не верить? Уже с одной внешней стороны высокий сан игуменьи, знатность происхождения, близость ко Двору — все это не могло не влиять обаятельно на такого простого человека, каков Махалин; с другой стороны, самый род деятельности, для которой требовали его услуг, не мог также, конечно, не оставаться без влияния на него. Ему указывали на женщину, говоря, что она лишена своего состояния, поругана своим мужем, изгнана из своего дома, и просили помочь этой несчастной женщине; он видел перед собой общины для призрения сирот, попечения для больных и раненых, и для таких благих целей просили его ничтожных услуг, в которых он не видел ничего противозаконного. Если другие жертвовали на такое дело капиталы, десятки тысяч рублей, то Махалин считал себя в нравственном смысле не вправе отказать в такой незначительной услуге, как, например, написание векселя на его имя или выставление им своего бланка. Ослепленный величием сана и общественного положения, подавленный энергией и массой деятельности игуменьи, Махалин видел во всех своих услугах только одну благую цель и доверился игуменье Митрофании безусловно. Рассматривая обстоятельства настоящего дела, невольно поражаешься этой безусловной его верою, доходящею иногда почти до самоотвержения, его преданностью, которая не знала границ. Никогда никакие планы не выходили из головы Махалина; вся деятельность его состояла в исполне-{162}нии только того, что ему приказывали, но никогда не возникло у него даже малейшей тени подозрения в том, чтоб игуменья могла требовать от него чего-либо противозаконного. Представляя в таких чертах личность Махалина и его деятельность, я далек от преувеличения: за меня говорят факты, имеющиеся в деле. Каково же было разочарование Махалина, когда ему вдруг объявили, что все, им сделанное по просьбе игуменьи, есть ряд обманов и подлогов, что оказанные им услуги суть преступления; когда те лица, по просьбе которых и для которых он думал делать добро, явились его же обвинителями! Началось следствие. Махалин был призван к допросу, взят под стражу, предан суду, и вот теперь, убитый горем, измученный физически и нравственно, он ждет вашего приговора. Как-то странно даже видеть, гг. присяжные, на скамье подсудимых человека, обвиняемого в участии в целом ряде тяжелых преступлений, о котором в течение всего процесса на суде никто не сказал ни одного дурного слова! А между тем обвинительная власть приписывает ему преступное участие в деле Медынцевой и в деле Солодовникова. По первому из этих дел его обвиняют в написании текстов на двух векселях, взятых обманным будто бы образом у Медынцевой; сверх того, он обвиняется также в получении денег по вымышленному обязательству Медынцевой на имя доктора Трахтенберга и по счету портнихи Игнатовой. Приступая к разбору этих объяснений, я прежде всего остановлю ваше внимание, гг. присяжные, на показании, данном по этому делу самим лицом потерпевшим — Медынцевой. Когда идет речь о причинении кому-либо имущественного вреда путем обмана, то здесь, конечно, нельзя не придавать большого значения показанию лица потерпевшего о том, кого считает оно виновником нанесенного ему ущерба. Вот почему в качестве защитника Махалина я на суде обратился к Медынцевой с вопросом, считает ли она, чтобы подсудимый Махалин хотел себе когда-либо присвоить ее состояние, на что получил с ее стороны отрицательный ответ. Продолжая затем далее свои показания, Медынцева на мой вопрос о том, имеет ли она какую-либо претензию по настоящему делу к Махалину, отвечала категорически на своем оригинальном языке: «никакой безысключительно». Уж одно такое заявление могло бы избавить, конечно, защиту от представления дальнейших доказательств в пользу подсудимого; но, желая убедить вас еще более в его невиновности, я считаю своим долгом в кратких чертах рассмотреть те данные, на которые указал вам обвинитель, как на доказательства к обвинению Махалина. По первому из обвинений вы вспомните, что сама Медынцева утверждает, что в мае 1871 года в квартире доктора Трахтенберга, где, по ее словам, она подписала те «экземпляры», в которых обвинительная власть видит вексельные бланки и бланки для других документов, Махалина не было, что подтверждают и другие свидетели; сама Медынцева об этих подписях в то время, по ее словам, ни Махалину, ни кому-либо другому не говорила. Махалин, со своей стороны, объясняет, что тексты векселей, под которыми оказались подписи Медынцевой, были им написаны ранее, именно в декабре 1869 года, по просьбе игуменьи для ее родственниц Смирновых, и по случаю оказавшейся ненадобности остались у игуменьи Митрофании. Она сама подтверждает этот факт, и в деле нет никаких даль-{163}нейших доказательств, которые опровергали бы показания Махалина. Таким образом, в этом факте не видно положительно никакого преступления. Равно также бланки Махалина на векселях, писанных на имя других лиц, где значатся бланки Медынцевой, поставлены им после бланковых надписей тех лиц, на имя коих векселя были писаны, и нет никакого основания предполагать, что Махалин знал об обманном взятии этих векселей, тем более, что даже та Харламова, на имя которой написаны два векселя, суду не предана. Если обвинение не представляет вам никаких доказательств виновности, то, конечно, вы не можете обвинять человека, потому что всегда всякий предполагается невиновным, пока противное не будет доказано. Что касается затем до расписки в сумме 5 тысяч рублей за купленные будто бы у доктора Трахтенберга драгоценности, то вы, конечно, не забыли, что на расписке этой имеется дважды подпись Медынцевой: под самим текстом расписки и еще внизу страницы, где Медынцева признает долг ее подлежащим уплате. Сверх того, Медынцева подписывает удостоверение опекунам также с признанием этого долга; Трахтенберг дает Махалину доверенность, в которой просит его получить с Медынцевой деньги по расписке. При таких условиях действует Махалин, притом ему весьма легко могло быть известно, что у Медынцевой было описано много бриллиантов, и ничего не было странного, если у Трахтенберга оказались расписки ее о покупке драгоценностей. Махалин видел перед собой тот несомненный факт, что Медынцева признает долг. Хотя Медынцева здесь на суде и отвергла существование этой покупки и долга, но я имею сильное основание сомневаться в том чистосердечии показания Медынцевой, о котором вам уже говорили много. Медынцева, как признает сам ее поверенный, женщина такого свойства, что постоянно находится под чьим-либо влиянием, да это мы видим и из всего дела. И вот благодаря именно тому или другому влиянию она действует так или иначе. Ей сказали, чтоб она говорила, что не подписывала ни одной бумаги иначе, как по приказанию игуменьи Митрофании,— она так и говорит; ей сказали, чтоб она не признавала никаких денежных обязательств,— она так и делает. Доказательством несправедливости ее показаний в этом отношении служат факты, относящиеся к счету портнихи Анастасии Игнатовой, о котором речь будет впереди. Во всяком случае, Махалин утверждает, что он, расписавшись три раза в получении денег по расписке Трахтенберга, ни разу ни единой копейки не получал. Зная, каково участие Махалина в деле Медынцевой и каково его положение было вообще, едва ли мы можем сомневаться в справедливости его показаний в этом случае; тем более, что даже свидетель Толбузин, менее всего расположенный показывать в пользу защиты, и тот говорит, что о получении Махалиным таких сумм, как 5 тысяч рублей из опекунского управления Медынцевой, он никогда не слыхивал.

Сказанное мною по поводу расписки доктора Трахтенберга еще с большей силой может быть отнесено к счету портнихи Игнатовой. И здесь-то, господа присяжные, видна та неправдивость показаний Медынцевой, о которой я упомянул выше. Это единственный случай по делу, когда при подписании Медынцевой документа присутствует лицо, расположенное в пользу Медынце-{164}вой, так как Игнатова — племянница того Михаила Ефимова, с которым Медынцева находится в самых близких отношениях, и ее, конечно, никак нельзя заподозрить в желании дать показание не в пользу Медынцевой. Между тем свидетельница эта положительно утверждает в прочтенном за неявкой по болезни на суд показании ее, что сама Медынцева при ней подписала счет на сумму 1 тысячу 500 рублей и просила подписать ее, Игнатову, указывая на свое бедное положение. Если бы при этом было какое-либо выманивание или принуждение Медынцевой с чьей-либо стороны, то, конечно, Игнатова не преминула бы рассказать об этом. Нельзя не обратить при этом внимания также и на то, что счет Игнатовой подписан дважды Медынцевой, и ее собственной рукой написано несколько строк о признании этого счета вполне верным; а между тем в настоящее время Медынцева отвергает его. Вот почему, гг. присяжные, при обсуждении вопроса об обмане или при обсуждении такой личности, как Медынцева, вы должны провести строгую границу между советом и принуждением. Личность эта, как вы видите, легко подчиняется совету каждого, имеющего над ней влияние; но между советом и принуждением или обманом огромная разница, и немыслимо обвинять кого-либо за дачу совета, которому по собственному согласию последовало известное лицо, быть может, иногда даже и не в свою пользу. Махалин, по словам той же Игнатовой, по просьбе Медынцевой расписывается в получении денег по счету, и мне кажется, что в этом случае скорее следовало бы, если обвинять, то Игнатову, удостоверившую правильность счета, а не Махалина, подписавшего получение по нем денег и не получившего на самом деле, так же, как и по расписке Трахтенберга, ни копейки. Таким образом, беспристрастное рассмотрение фактов, относящихся по делу Медынцевой к подсудимому Махалину, мне кажется, должно привести нас к тому убеждению, что в этом деле со стороны Махалина не совершено никаких преступных деяний, за которые он мог бы подлежать наказанию. В заключение, гг. присяжные, я считаю нужным еще раз напомнить вам заявление самой Медынцевой на суде, что к Махалину она никакой претензии по настоящему делу не имеет, и полагаю, что заявление это служит еще лучшим доказательством его невиновности.

Не менее шаткие и недостаточные улики против Махалина приводятся обвинительной властью и по делу Солодовникова. Если из свидетельских показаний на суде не выяснились личные отношения покойного Солодовникова к подсудимому, так как из приказчиков Солодовникова один только Простаков показал, что видел Махалина раза два у Михаила Герасимовича Солодовникова, а остальные отказались даже от простого знакомства с ним, то мы, с другой стороны, в деле имеем несомненные доказательства того, что Махалин находился в самых лучших отношениях к покойному Солодовникову и пользовался его доверием. Так, мы знаем, что Солодовников открыл Махалину кредит у своего мясника Лощенова по покупке сала для Серпуховского мыловаренного завода, который был на аренде у Махалина. Мы видим также самое убедительное доказательство доверия Солодовникова к подсудимому Махалину в таком факте, как вручение ему на 75 тысяч рублей облигаций, чтоб отвезти их в Петербург адвокату Серебряному за ходатайство по скоп-{165}ческому делу. Согласитесь сами, что нужно считать человека очень честным и иметь к нему большое доверие, чтобы поручить ему такую сумму, и притом еще без всякой расписки. Само собой разумеется, что Махалину, как человеку, бывшему при постройке общины и знавшему, насколько Солодовников был заинтересован этим учреждением, слышавшему от игуменьи и от самого Солодовникова о значительных пожертвованиях последнего, не показалось ничего странного, когда он был позван игуменьей для того, чтобы поставить бланки на данных Солодовниковым на его имя, Махалина, векселях. В самом деле, если Солодовников дает Серебряному с лишком 200 тысяч рублей, то почему же было ввиду преклонной старости не сделать ему пожертвования для общины, в судьбе которой он принимал живейшее участие, когда больше некому было оставлять состояние, так как брат больной и богатый человек, а невестку он, как известно, не любил? Последнее Махалину было, конечно, известно, и сделанное пожертвование нисколько не могло казаться ему удивительным, тем более, что Махалин даже и не знал в то время всей цифры пожертвования. Внешний вид векселей равным образом не мог возбуждать в нем подозрения. В обвинительном акте ставилось Махалину в вину то обстоятельство, что при следствии он показал, что почерк руки, которым написаны тексты векселей, ему неизвестен, тогда как они писаны, по собственному ее признанию, игуменьей Митрофанией. Но вы, господа присяжные, слышали, что почерк, которым написаны тексты векселей Солодовникова, настолько не похож на обыкновенный почерк письма игуменьи Митрофании, что даже часть экспертов показали, что они не могут положительно сказать, чтобы тексты были писаны рукою игуменьи, и сам обвинитель признал на суде подобное несходство. Можно ли после этого ставить в вину Махалину, что он, знавший, конечно, только обыкновенный почерк игуменьи, не признал в текстах векселей Солодовникова ее руки? Точно также и относительно подписей Солодовникова на векселях эксперты, выразившие мнение, что подписи эти сделаны не Солодовниковым, высказали, что подделка весьма искусна, сделана рукой опытной, и только внимательное рассмотрение привело их к убеждению в подложности подписей. Но Махалин не каллиграф, он не мог исследовать ни почерка, ни букву за буквой, и в его глазах подписи Солодовникова не представляли никаких сомнений в подлинности. Насколько сказанное мною справедливо, вы, гг. присяжные, можете судить сами, так как вы лично обозревали векселя. Кроме того, отсутствие какой-либо корыстной цели не возбуждало, конечно, в Махалине чувства более строгого, критического отношения к векселям. Если б ему предстояло что-нибудь получать по ним или ответствовать каким-либо образом самому, то, естественно, он отнесся бы к ним внимательнее. Но игуменья просила его только сделать безоборотные бланковые надписи на векселях, которые его ставили по вексельному праву вне всякой ответственности за платеж, и более ничего. Прибавьте к этому то доверие, которое Махалин питал к игуменье Митрофании, и вы, гг. присяжные, поймете всю правдоподобность его рассказа о том, что у него не явилось ни малейшего сомнения в подлинности векселей, что он посмотрел два-три векселя, {166} а затем на остальных делал бланковые надписи, даже не читая самого текста векселей.

Затем по делу является вполне доказанным, что Махалин из этих векселей лично для себя не извлек никакой пользы. Единственный эпизод, где при продаже векселей Солодовникова упоминается имя Махалина, есть сделка с Башиловым, на которую обвинительный акт указывает как на преступное получение Махалиным денег по подложным векселям. Башилов был спрошен на суде и здесь он объяснил, что, покупая векселя, он был убежден, что продажа их совершается для игуменьи. Махалин утверждает даже, что все его участие в этой сделке ограничилось лишь написанием расписок Башилову по просьбе игуменьи. Как бы то ни было, верить ли показанию Махалина, что он не брал вовсе денег от Башилова, или показанию Башилова, что он передавал игуменье деньги через Махалина, во всяком случае, мы имеем перед собою тот несомненный факт, что вся сумма, полученная с Башилова, поступила к игуменье Митрофании, а у Махалина не осталось ничего. Я говорю о расписках, представленных к делу Башиловым, на которых имеются собственноручные надписи игуменьи Митрофании с приложением печати в том, что всю сумму, за которую проданы были векселя, она, игуменья, от Махалина получила сполна. Никто, конечно, гг. присяжные, не станет делать подлог для того только, чтобы сделать его, никто не совершает подобного преступления из одного удовольствия совершить его. Тот, кто сознательно делает подлог, бесспорно имеет в виду воспользоваться плодами своего преступления. А между тем мы видим, что Махалин по векселям Солодовникова никогда ничего для себя не получал, и это-то отсутствие всякой корыстной цели служит неопровержимым доказательством его невиновности по делу Солодовникова. Смешно даже сказать, что человек, ставящий бланки на векселях на 480 тысяч рублей, участвующий в обманах Медынцевой, по словам обвинения, на десятки тысяч рублей, по собственному его показанию, получает по обоим делам всего 40 рублей от Солодовникова на дорогу, так что если б он, везя 75 тысяч рублей, захотел дозволить себе роскошь проехать в первом классе курьерского поезда из Москвы в Петербург и обратно, то ему пришлось бы приплатить еще за проезд свои деньги. Таковы все доказанные обвинением выгоды, которые Махалин получил для себя от дел Медынцевой и Солодовникова! Что же, спрашивается, привело его на скамью подсудимых? Я полагаю, господа присяжные, что привлечение Махалина к суду объясняется прежде всего свойством настоящего процесса, обусловленного положением и деятельностью лица, стоящего во главе подсудимых по делу игуменьи Митрофании. Подобно тому, как падение какого-либо огромного здания влечет за собой обыкновенно массу мелких обломков, так и падение какой-либо высоко стоящей выдающейся личности увлекает за собою всегда других незначительных лиц, стоявших близ нее. Обширная и разнообразная деятельность не может не затрагивать массы мелких интересов лиц второстепенных, и здесь уже не всегда бывает возможно строго разобрать и отделить деятельность каждого из них. Вот почему эти лица обыкновенно остаются не одними только простыми зрителями падения. Не существует ни одного большого уголовного процесса, {167} где бы не было такого рода подсудимых, которые по большей части выходят из суда оправданными, потому что они и попадают на скамью подсудимых именно благодаря лишь близости к другим лицам, более высоко стоящим. Так было и в настоящем деле. За преданием суду игуменьи Митрофании последовало предание суду Махалина, и этот маленький человек должен был разделить участь той, подле которой его поставила несчастная судьба. К этому присоединилось еще, господа присяжные, и личное качество Махалина, которое я назову благородством и которое, быть может, иные назовут недогадливостью. Когда разнесся слух, что игуменья Митрофания арестована и против нее возбуждено уголовное преследование, тотчас же явился ряд личностей, которые поспешили забежать вперед и предложить свои услуги против нее. История падения игуменьи Митрофании, признаюсь, во многом напоминает мне известный рассказ об умирающем льве, которого все звери боялись при его жизни, но, прослышав о приближающейся кончине его, даже осел, и тот счел себя вправе явиться, чтобы лягнуть уже бессильного в то время льва. Тут, гг. присяжные, было широкое поле для такого рода деятельности! К тому же многим приходилось спасать самих себя, и в этом случае вопрос о разборчивости в средствах казался для них излишним. И эти лица достигли своей цели: они получили свою награду, они купили свою свободу ценой предательства или клеветы. Но не таков Махалин. Он так честен, что не захотел быть доносчиком и достаточно уважал себя для того, чтобы не унизиться клеветою. Он не хотел освобождать себя, явясь в роли, в какой явился здесь перед нами на суде один из свидетелей, вызванных со стороны обвинения. Этот свидетель, гг. присяжные, который, как вы помните, для вида писал себе задним числом расписку от имени Медынцевой в 6 тысяч рублей, для вида ставил бланк на вексель Медынцевой, для вида сам себе определил вознаграждение в 15 тысяч рублей по делу Медынцевой, для вида ездил устраивать ссылку лакея Медынцевой в Сибирь на поселение, и для вида асе в одно и то же время являлся с советами к игуменье Митрофании против Медынцевой и к Медынцевой против игуменьи. Это тот свидетель, который, как вы слышали, пришел в одной изношенной одежде к игуменье Митрофании, приютившей его и давшей ему средства к жизни, и который не имел настолько чувства, не скажу благодарности, но даже простого приличия, что имел дерзость явиться здесь на суде и публично свидетельствовать против своей благодетельницы! Это тот, наконец, свидетель, слыша показания которого, вам, вероятно, самим уже приходил в голову вопрос: почему же не он сидит на скамье подсудимых, а Махалин?.. Я уверен, гг. присяжные, что вы отметили уже деятельность Махалина по настоящему делу и дали надлежащую оценку его нравственной личности. Неужели в самом деле можно ставить в вину человеку то, что человек этот, не одаренный ни силой воли, ни особенною силой ума, подчинился влиянию другого, энергичного и сильного умом человека и, преклоняясь перед ним, доверился ему вполне и безусловно? Неужели можно карать человека за то, что он слишком много верил и слишком мало думал? Какова бы ни была судьба игуменьи Митрофании, но я полагаю, что едва ли у кого-либо найдется слово осуждения против Махалина. Такого рода люди {168} не несут с собою смелых замыслов ума; но то глубокое чувство, которым обыкновенно бывает отмечена их жизнь, невольно ставит все наши симпатии на их сторону. Обращаясь к вам, гг. присяжные, с просьбой о признании Махалина невиновным, я пользуюсь не одним только формальным правом защиты просить об оправдании подсудимого; нет, эта просьба моя исходит из убеждения в полнейшей невиновности Махалина в тех преступлениях, в которых его обвиняют по настоящему делу. И если, господа присяжные, ваша совесть, та совесть, во имя которой вы призваны произнести ваш приговор по настоящему делу, помимо внешних признаков невиновности, даст хотя какую-нибудь цену чувству глубокой преданности и тому высокому благородству, о которых я говорил вам, то я остаюсь в твердой уверенности, что просьба моя не останется напрасною и что ваш приговор о Махалине будет его полное оправдание.

После речи присяжного поверенного г. Пржевальского, речи защитника Трахтенберга присяжного поверенного г. Кейкуатова, защитника Красных г. Френкеля, возражений обвинителя и защиты, слова подсудимых и резюме председателя присяжным заседателям был вручен вопросный лист, в коем на их разрешение было поставлено 270 вопросов. После 4-часового совещания присяжные заседатели вынесли вердикт, которым признали игуменью Митрофанию виновною в составлении подложных документов от имени Лебедева, бланковой надписи Макарова, подложных документов М. Г. Солодовникова, а также в том, что она обманным образом выманивала у Медынцевой ее бланки на вексельной бумаге, которые и употребила в обеспечение выгодных для ее, игуменьи Митрофании, сделок, в составлении неправильного счета на имя портнихи Игнатовой в 1 тысячу 501 рубль 25 коп., в продаже принадлежавших Медынцевой шубы и муфты и в присвоении вырученных за них денег.

В заключение ответов присяжные заседатели признали игуменью Митрофанию заслуживающей снисхождения по всем пунктам.

Остальные подсудимые признаны невиновными. На основании этого вердикта присяжных заседателей суд постановил:

игуменью Серпуховского Владычного монастыря Митрофанию, лишив всех лично и по состоянию ей присвоенных прав и преимуществ, сослать в Енисейскую губернию с запрещением выезда в течение 3 лет из места ссылки и в течение 11 лет в другие губернии; остальных подсудимых считать по суду оправданными. Кроме того, суд удовлетворил ходатайство гражданских истцов об уничтожении посредством надписей признанных подложными документов и об удовлетворении истицы Тицнер из имущества игуменьи Митрофании в сумме 76 тысяч рублей, по стоимости приобретенных Тицнер векселей Медынцевой. {169}