 |
Племя Меджнуна узнает о его смерти
|
|
|
|
Так на могиле милой он лежал,
И весь огонь с лица его сбежал.
Так целый месяц тлел он на могиле
Иль целый год (иные говорили).
Не отходили звери ни на шаг
От мертвого. И спал он, словно шах
В носилках крытых. И охраной мощной
Вокруг стояли звери еженощно.
И кладбище травою заросло,
Сынам пустыни логово дало.
И, сторонясь встречаться с хищной сворой,
Про кладбище забыли люди скоро.
А тот, кто видел издали порой
Роящийся, подобно пчелам, рой,
Предполагал, что то паломник знатный
В тени перед дорогою обратной,
Надежно охраняемый, уснул,
Но если бы он пристальней взглянул,
Он увидал бы лишь нагое тело,
Что до предела ссохлось и истлело,
В чьем облике от всех живых частей
Была цела одна лишь связь костей.
Столь дорогой гиенам и шакалам,
Зиял костяк нетронутым оскалом.
Пока оттуда звери не ушли,
Запретным слыло кладбище Лейли.
Год миновал, и вновь ушли в пустыню
Все хищники, что стерегли святыню.
Сначала смельчаки, потом и все,
Путь проложив к таинственной красе,
Заметили и умилились слезно
Нагим костям, и мертвый был опознан.
Проснулась память, заново жива.
Пошла по всей Аравии молва.
Разрыли землю, и бок о бок с милой
Останки Кейса племя схоронило.
Уснули двое рядом навсегда,
Уснули вплоть до Страшного суда.
Здесь – клятвой обрученные навеки,
Там – в колыбели спят, смеживши век».
Прошел недолгий срок, когда возник
На той могиле маленький цветник,
Пристанище всех юношей влюбленных,
Паломников селений отдаленных.
И каждый, кто пришел тропой такой,
Здесь находил отраду и покой.
Могильных плит касался он руками,
Чтоб исцелил его холодный камень.
Из поэмы «Семь красавиц»
Перевод В. Державина
|
|
|
Бехрам находит изображения семи красавиц
В Хаварнак однажды прибыл из степей Бехрам,
Предался отдохновенью, лени и пирам.
Залами бесчисленными как-то он блуждал,
Дверь, закрытую в проходе узком, увидал.
Он ее дотоль не видел и не знал о ней;
Не входил в ту дверь ни ключник и ни казначей.
Тут не медля шах от двери ключ у слуг спросил.
Ключник тотчас появился, ключ ему вручил.
Шах открыл и стал на месте – сильно изумлен,
Будто бы сокровищницу там увидел он.
Дивной живописью взоры привлекал покой,
Сам Симнар его украсил вещею рукой.
Как живые, семь красавиц смотрят со стены.
Как зовут, под каждой надпись, из какой страны.
Вот Фурак, дочь магараджи, чьи глаза черны,
Словно мрак, и лик прекрасней солнца и луны.
Вот китайского Хакана дочерь – Ягманаз –
Зависть лучших дев Китая и твоих, Тараз.
Назпери, – ее родитель хорезмийский шах.
Шаг ее, как куропатки горной, легкий шаг.
В одеянии румийском, прелести полна,
Насринуш идет за нею – русская княжна.
Вот магрибского владыки дочь Азериюн,
Словно утреннее солнце, девы облик юн.
Дочь царей русийских – диво сердца и ума,
Счастье льет, сама счастлива, имя ей – Хума.
Дочь из рода Кей-Кавуса, чей отец – Хосрой,
Дурсити – нежна, как пальма, и павлин красой.
Этих семерых красавиц сам изобразил
Маг Симнар и всех в едином круге заключил.
А посередине круга – будто окружен
Скорлупой орех – красивый был изображен
Юный витязь. Он в жемчужном поясе, в венце.
Усики черны, как мускус, на его лице.
Словно кипарис, он строен, с гордой головой.
Взгляд горит величьем духа, ясный и живой.
Семь кумиров устремили взгляды на него,
Словно дань ему платили сердца своего.
Он же сладкою улыбкой отвечает им,
Каждою и всеми вместе без ума любим.
А над ним Бехрама имя мастер начертал.
И Бехрам, себя узнавши, надпись прочитал.
Это было предсказанье, речь семи светил:
|
|
|
«В год, когда воспрянет в славе витязь, полный сил,-
Он добудет семь царевен из семи краев,
Семь бесценных, несравненных, чистых жемчугов.
Я нс сеял этих зереп, в руки их не брал,
Что мне звезды рассказали, то и написал».
И любовь к семи прекрасным девам день за днем
Понемногу овладела молодым царем.
Кобылицы в пору течки, буйный жеребец –
Семь невест и льву подобный юный удалец.
Как же страстному желанью тут не возрастать,
Как же требованьям страсти тут противостать?
Рад Бехрам был предсказанью звездному тому,
Хоть оно пересекало в жизни путь ему,
Но зато определяло жизнь и вдаль манило,
Исполнением желаний звало и томило.
Все, что нас надеждой крепкой в жизни одаряет,
Силу духа в человеке удесятеряет.
Вышел прочь Бехрам, и слугам он наказ дает:
«Если кто из вас и прочих в эту дверь войдет,
Больше света белого не видать тому:
С плеч ему я без пощады голову сниму».
Стражи, слуги и вельможи – и никто другой
Даже заглянуть не смели в тайный тот покой.
Только ночь прольет прохладу людям и зверям,
Молча взяв ключи, Бехрам к заветным подходил дверям,
Отпирал благоговейно и, как в рай, вступал;
Семь изображений дивных созерцал.
Словно жаждущий, смотрелся в чистый водоем.
И, желаньем утомленный, забывался сном.
Вне дворца ловитвой вольной шах был увлечен,
Во дворце же утешался живописью он.
Бехрам и рабыня
Возжелал душой однажды шах Бехрам
Поохотиться по долам и горам.
Огненнокопытного в степь коня погнал он,
И в онагра первого, выстрелив, попал он.
Вровень с Муштари звездою в небе плыл Стрелец, –
Муштари достал стрелою царственный стрелец.
Оцепили всадники поле и упрямо
Весь табун онагров гнали прямо на Бехрама.
Шах на месте, льву подобно, притаясь, стоял.
Рыжий конь от нетерпенья прядал и плясал.
С тетивы Бехрам, как ливень частый, сыпал стрелы.
Чуть пускал стрелу – вторая в воздухе свистела.
Убегающих онагров стрелы настигали,
Настигая от полета, пламенем пылали.
Если есть онагр убитый и кувшин вина,
Полная огня жаровня алчущим нужна.
Дичь степную настигали за стрелой стрела
И без промаха пронзали, словно вертела.
Даже самых быстроногих шах не пропускал,
Настигал, и мигом им он ноги подсекал.
|
|
|
Шах имел рабу, красою равную луне;
Ты такой красы не видел даже и во сне!
Вся – соблазн, ей имя – Смута, иначе – Фитне.
Шах в любви к Фитне веселье черпал, как в випе.
А когда она на руде, как никто, играла,
С неба вольных птиц спускаться наземь заставляла.
На пиру, после охоты, за ковшом вина
Шах Бехрам любил послушать, как поет она.
Стрелы – шахово оружье. Струны – стрелы девы.
Стрел острей в сердца вонзались сладкие напевы.
Стадо вспугнутых онагров показалось там,
Где земля сливалась с небом. И погнал Бехрам
Скакуна; как лев пустыни, яростен и рьян,
Шах летел, крутя в руке легкий свой аркан.
На кольцо он спусковое положил стрелу,
Щелкнул звонкой тетивою и пустил стрелу.
В бок онагру мчащемуся та стрела вошла,
И, целуя прах, добыча на землю легла.
За короткий срок он много дичи подстрелил;
А не стало стрел – арканом прочих изловил.
А рабыня, отвернувшись, поодаль сидела,
От похвал воздерживалась – даже не глядела.
Огорчился шах, однако до поры сдержался.
Вдруг еще онагр далеко в поле показался.
«Узкоглазая татарка[69]! – шах промолвил ей. –
Что не смотришь, что не ценишь меткости моей?
Почему не хвалишь силу лука моего?
Иль не видит глаз твой узкий больше ничего?
Вот – онагр, он быстр на диво; как поймать его?
От крестца могу до гривы пронизать его!»
А рабыня прихотливой женщиной была,
И упрямой, и болтливой женщиной была.
Молвила: «Чтоб я дивилась меткости твоей,
Ты копытце у онагра с тонким ухом сшей».
Шах, ее насмешки слыша, гневом пламенел.
Он потребовал, подобный ветру, самострел.
И на тетиву свинцовый шарик положил.
В ухо шариком свинцовым зверю угодил.
С ревом поднял зверь копытце к уху на бегу,
Вырвать он хотел из уха жгучую серьгу.
Молнией, все осветившей, выстрел шаха был.
Он копыто зверя к уху выстрелом пришил.
Обратясь к рабыне: «Видишь?» – он спросил ее.
Та ответила: «Ты дело выполнил свое!
Ремесло тому не трудно, кто постиг его.
Тут нужна одна сноровка – только и всего.
В том, что ты сейчас копыто зверя с ухом сшил, –
|
|
|
Лишь уменье и привычка – не избыток сил!»
Шаха оскорбил, озлобил девушки ответ.
Гнев его блеснул секирой тем словам вослед.
Яростно ожесточилось сердце у него,
Правда злобною затмилось в сердце у него.
Властелин, помедли в гневе друга убивать,
Прежде чем ты вновь не сможешь справедливым стать.
«Дерзкую в живых оставлю – не найду покоя.
А убить! – женоубийство дело не мужское.
Лишь себя я опозорю», – думал гневный шах.
Был у шаха полководец, опытный в боях.
Шах сказал: «Покончи с нею взмахом топора –
Женщина позором стала моего двора.
Нам же дозволяет разум кровью смыть позор».
Девушку повез вельможа в область ближних гор.
Чтобы, как нагар со свечки, голову ее
С тела снять, привез рабыню он в свое жилье.
Дева, слезы проливая, молвила ему:
«Если ты не хочешь горя дому своему,
Ты беды непоправимой, мудрый, не твори.
На себя моей невинной крови не бери.
Избранный и задушевный я Бехрамов друг,
Всех рабынь ему милее я и всех супруг.
Я Бехраму услаждала на пирах досуг,
Я вернейших разделяла приближенных круг.
Див толкнул меня на шалость – дерзок и упрям…
Сгоряча, забыв про жалость, приказал Бехрам
Верную убить подругу… Ты же два-три дня
Подожди еще! Сегодня не казни меня.
Доложи царю обманно, что раба мертва.
Коль обрадуют владыку страшные слова, –
О, убей Фитне тогда же! Жизнь ей не нужна!
Если же душа Бехрама будет стеснена
Горем, то меня минует смертная беда.
Ты ж избегнешь угрызений совести тогда,
Кипарис судьбы напрасно в прах не упадет.
Хоть Фитне теперь ничтожна, но – пора придет –
За добро добром стократно возмещу тебе я!»
Молвив так, сняла рабыня ожерелье с шеи,
Семь рубинов полководцу отдала она;
Подать с целой части света – каждому цепа;
Дань с Омана за два лета[70] – полцены ему.
Полководец внял совету мудрому тому, –
Воздержался от убийства, пощадил Фитне.
Молвил: «Будешь в этом доме ты служанкой мне.
Ни при ком Бехрама имя не упоминай.
«Наняли меня в служанки», – дворню уверяй.
Данную тебе работу честно исполняй.
О тебе ж я позабочусь – не забуду, знай!»
Тайный договор скрепили, – жизнью поклялись;
Оп от зла, она от ранней гибели спаслись.
Пред царем предстал вельможа через восемь дней.
Стал Бехрам у полководца спрашивать о ней.
Полководец молвил: «Змею я луну вручил[71]
И за кровь ее рыданьем выкуп заплатил».
Затуманились слезами шаховы глаза,
И от сердца полководца отошла гроза.
Он имел одно поместье средь земель своих –
Сельский замок, удаленный от очей мирских.
Стройной башни над холмами высился отвес,
Омываемый волнами голубых небес.
Шестьдесят ступеней было в башенной стене,
|
|
|
Кровля башни подымалась к звездам и луне.
С сожаленьями своими там наедине
Постоянно находилась бедная Фитне.
В том селении корова родила телка,
Ласкового и живого принесла телка.
А Фитне телка на шею каждый день брала;
За ноги держа, на башню на себе несла.
Солнце в мир несет весну[72] – и несет тельца,
А видал ли ты луну, что несет тельца?
Дева сребротелая, хоть и с малой силой,
Каждый день тельца на кровлю на себе вносила,
За шесть лет не покидала дела. Наконец
Стал быком шестигодовым маленький телец.
Все же дева с телом розы, легче лепестка,
Каждый день наверх вносила грузного быка.
Бык жирел, но шею ей груз не тяготил,
Потому что и у ней прибывало сил.
С полководцем тем сидела раз наедине
Узкоглазая – с душою смутною – Фитне;
И четыре крупных лала – красных, как весна,
Из ушных своих подвесок вынула она.
Молвила: «Ты самоцветы ценные продай
И, когда получишь плату, мне не возвращай;
Накупи баранов, амбры, розовой воды,
Вин, сластей, свечей, чтоб ярко осветить сады.
Из жарких и вин тончайших, амбры и сластей
Пиршественный стол воздвигни в замке для гостей.
Как приедет к нам властитель, ты встречать поди,
На колени стань пред шахом, на землю пади;
Под уздцы коня Бехрама хоть на миг возьми!
Душу распластай пред шахом – позови, прими!
Нрав хороший у Бехрама – ласковый и вольный.
Если склонится к мольбам он, будем мы довольны.
Здесь на башне, достающей кровлей небосвода,
Мы Бехраму стол поставим – молока и меда.
Если замысел удастся, то клянусь тебе:
Ожидает нас великий поворот в судьбе».
Полководец самоцветов брать не захотел,
Ибо тысячу таких же ценностей имел.
Из казны своей он денег, сколько надо, взял.
Все, потребное для пира, скоро он достал:
Яства царственные: птицу, рыбу, и барана,
И ягненка, и корицу, перцу, и шафрана,
И рейхан, и вин тончайших – украшенье пира,
Чтоб суфрэ благоухало – сласти, амбру, мирру –
Все купил, все изготовил. И остался там
Ожидать, когда на ловлю выедет Бехрам.
В дни ближайшие, с престола, юный шах
Снарядился поохотиться в горах,
Но пред тем, как дичи в поле настрелял,
Дичи собственной добычей – сам он стал.
В то селенье легкий конь его понес,
Царь увидел башню, вставшую до звезд.
Не селенье, – а прибежище услад;
Тень над тенью, веет ленью свежий сад,
Шелестит листва густая – тешит взгляд.
Шах воскликнул: «Это чье? Кто так богат?»
Чуть селения владетель это услыхал, –
Он же у Бехрамова стремени стоял, –
На колени пал, и землю он облобызал.
«Ласковый к рабам владыка! – шаху он сказал. –
Здесь моя земля. Тобою мне она дана.
Пала капля из фиала твоего вина
В дом раба, и благом стала для него она.
Коль тебе пришлась по сердцу тень и тишина
Моего угла простого, тем возвышен я!
Ты с простыми – прост. Природа – счастлива твоя.
Я молю: войди в калитку сада моего!
Старому слуге не надо больше ничего.
Вот – построил я в поместье, подаренном мне,
Башню, возносящуюся куполом к луне.
Башня эта вертоградом вся окружена.
Если шах на башне выпьет моего вина, –
Звезды прах у входа в башню будут целовать,
Ветер амброй вдоль покоев будет провевать,
Муха принесет мне меду, буйвол – молока!»
Понял шах: чистосердечны речи старика;
Молвил: «Быть по-твоему! Нынче ж я приду
Пировать после охоты у тебя в саду».
И Бехрам со свитой дальше в поле ускакал.
Приказал хозяин слугам чистить медь зеркал,
Все проверил, был порядок всюду наведен.
Словно рай, коврами кровлю изукрасил он;
Из диковинок индийских – лучшие достал,
Из китайских и румийских – лучшие достал,
И – ковер к ковру – на землю прямо разостлал,
Как песок, по ним рассыпал адамант и лал.
Вот, ловитвой насладившись, подскакал Бехрам,
И скакун хуттальский шаха прыгал по коврам,
Шах на верхнюю ступеньку лестницы встает.
Видит – купола над башней несказанный взлет.
Свод высок, – от Хаварнака он свой род ведет,
Пышностью он попирает звездный небосвод.
Уж суфрэ благоухает розовой водой,
Амброй, винами и манит сладостной едой.
И когда Бехрам свой голод сладко утолил,
Начал пир и вкруговую винный ковш пустил.
А когда он пить окончил гроздий алый сок,
Капельки росы покрыли лба его цветок.
Молвил он: «О, как радушен ты, хозяин мой!
Чудно здесь! Твой дом обилен, как ничей иной.
И настолько эта башня дивно высока,
Что арканом ей обвили шею облака.
Но на шестьдесят ступеней этой высоты
В шестьдесят годов – как станешь подыматься ты?»
Тот ответил: «Шах да будет вечным! И при нем
Кравчим гурия да будет, а Земзем – вином!
Я мужчина, я привычен к горной крутизне,
И по лестнице не диво подыматься мне.
А вот есть красавица – обликом луна,
Словно горностай султана, словно шелк нежна;
Но она быка, который двух быков грузнее,
Каждый день на башню вносит на девичьей шее.
Шестьдесят ступеней может с ношею пройти
И ни разу не присядет дух перевести.
Этот бык – не бык, а диво! То не бык, а слон!
Жира своего громаду еле тащит он;
В мире из мужчин сильнейших нет ни одного,
Кто бы мог хоть на мгновенье приподнять его;
Ну а женщина на шее этакую груду
Вносит на вершину башни, – это ли не чудо?»
Шах Бехрам от удивленья палец прикусил.
«Где ты взял такое диво? – старца он спросил. –
Это ложь! А если правда, это колдовство!
И покуда не увижу чуда твоего,
Не поверю я!» И тут же привести велел
Эту девушку; мгновенья ждать не захотел.
Вниз по лестнице хозяин быстро побежал,
Девушке, быка носящей, все пересказал.
Сребротелая все раньше знала и ждала,
И она готова с шахом встретиться была;
Одеяньями Китая стан свой облекла,
Пьянотомные нарциссы розе придала[73],
Обольщения сурьмою очи очертила,
Взоры сладостные тайным чарам научила.
Словно дождь под кипарисом, перлы отрясла,
В кисею плеяд луною летнею вплыла;
Плечи, как венцом, одела амброю кудрей;
Локоны черны, как негры, на щеках у ней,
Родинка у ней индуса темного темней, –
Рвутся в бой индус и негры – воинов грозней.
Маковка в венце жемчужин южной глубины,
Покрывала – словно Млечный Путь вокруг луны,
А в ушах огни рубинов и камней зеленых
Превратили в буйный рынок скопище влюбленных.
Применила семь она снадобий сполна[74],
И, как двухнедельная, поднялась луна.
Вот она к быку походкой легкой подошла,
Голову склонив, на шею чудище взяла,
Подняла! Ты видишь – блещет самоцвет какой
Под быком! При этом блеске, словно бык морской[75],
Он бы мог на дне пучины по ночам пастись.
И – ступенька за ступенькой – побежала ввысь
Женщина и вмиг на кровлю круглую вбежала,
У подножия престола шахского предстала
И, смеясь, с быком на шее перед ним стояла.
Шах вскочил, от изумленья ничего сначала
Не поняв. Потом воскликнул: «Это снится мне!»
С шеи на пол опустила тут быка Фитне,
И, лукаво подмигнувши, молвила она:
«Кто снести способен наземь то, что я одна
Вверх, благодаря великой силе, подняла?»
Шах Бехрам ответил: «Это сделать ты могла,
Потому что обучалась долгие года,
А когда привыкла, стала делать без труда;
Шею приноравливала к грузу день за днем.
Тут – лишь выучка одна, сила – ни при чем!»
А рабыня поклонилась шаху до земли
И сказала: «Терпеливо истине внемли!
Ты за долг великой платой должен мне воздать.
Дичь без выучки убита? А быка поднять –
Выучка нужна? Вот – подвиг совершила я!
В нем не сила, в нем видна лишь выучка моя?
Что же ты, когда онагра жалкого сражаешь, –
Ты о выучке и слова слышать не желаешь?»
Милую по тем упрекам вмиг Бехрам узнал;
В нетерпеньи покрывало он с луны сорвал,
Ливнем слез ланиты милой жарко оросил.
Обнимал ее, рыдая, и простить просил.
Выгнал прочь и злых и добрых, двери притворил.
Молвил: «Хоть тебе темницей этот замок был,
Я, послав тебя на гибель, убивал себя.
Ты цела, а я разлукой истерзал себя».
Села дева перед шахом, как сидела встарь,
И сказала: «О смиривший смуту государь!
О разлукою убивший бедную Фитне!
О свиданьем ожививший бедную Фитне!
Пыл моей любви меня же чуть не задушил.
Шах, когда с копытом ухо у онагра сшил,
Не одни земные дали – за стрельбу из лука
Небеса поцеловали у Бехрама руку.
Я же, если в сдержанности доброй пребыла,
От любимого дурное око отвела;
А всему, что столь прекрасным кажется для нас,
Нанести ущерб великий может вредный глаз.
Я ль виновна, что небесный прилетел дракон
И любовь затмил враждебным подозреньем он?»
Взяли за сердце Бехрама милые слова.
Он воскликнул: «О, как верно! О, как ты права!
Был бы этот перл навеки камнем раздроблен,
Если б он слугою честным не был сбережен»,
И, призвавши полководца, наградил его,
И рукой, как ожерельем, шах обвил его.
Как никто теперь не дарит из земных царей, –
Одарил его и отдал целый город Рей.
Ехал шах домой; весною реял над страной.
Сахар на пиру рассыпал. В брак вступил с луной.
И пока не завершили долгий круг года,
В наслажденья, в ласке с нею пребывал всегда.
Славянская красавица
В этот день все красное шах Бехрам надел,
К башне с красным куполом утром полетел.
Там розовощекая славянская княжна, –
Цветом с пламенем сходна, как вода нежна,
Перед ним предстала, красоты полна,
Словно заблистала полная луна.
Только ночь высоко знамя подняла
И на своде солнца шелк разорвала,
Шах у девы-яблони, сладостной, как мед,
Попросил рассказа, что отраду льет
Слушателю в сердце. И вняла она
Просьбе, и рассказывать начала она:
«О! небесный свод – порог пред дворцом твоим!.
Солнце – только лунный рог над шатром твоим!
Кто стоять дерзнет пред лицом твоим?
Да ослепнет тот под лучом твоим!»
И, свершив молитву, яхонты раскрыла
И слова, как лалы, к лалам приобщила.
Сказка
Начала: «В земле славянской был когда-то град,
Разукрашен, как невеста, сказочно богат.
Падишах, дворцы и башни воздвигавший в нем,
Был единой, росшей в неге, дочери отцом,
Околдовывавшей сердце, чародейноокой,
Розовощекой, стройной, словно кипарис высокий,
Чье лицо, как светлый месяц, нет – еще милей!
Сладкоустой, дал Юпитер силу сердца ей.
И от зависти великой мускус изнывал
И слабел, когда дыханье кос ее впивал.
Словно сон нарцисса, томна темь ее очей,
Аромат цветка несрина – раб ее кудрей.
А вздохнет – и кипарисом всколыхнется стан,
Лик прекрасный разгорится, как заря, румян.
Не улыбкой сладкой только и красой она –
Нет, – она в любой науке столь была сильна,
Столь искушена, – что в мире книги ни одной
Не осталось, не прочтенной девой молодой.
Тайным знаньям обучилась; птиц и тварей крик
Разумела, понимала, как родной язык.
Но жила, лицо скрывая кольцами кудрей,
Всем отказом отвечая сватавшимся к ней,
Та, которой в мире целом равной не сыскать,
Разве станет о безвестном женихе гадать?
Но когда молва по свету вести разнесла,
Что с высот Ризвана к людям гурия сошла,
Что ее луна и солнце в небе породили,
А Меркурий и Венера молоком вскормили, –
Каждый был великой страстью к ней воспламенен,
И мольбы любви помчались к ней со всех сторон.
Взять один пытался силой, золотом другой,
Ничего не выходило. Падишах седой,
Видя дочки непреклонность, выбился из сил,
Но спастись от домогательств средств не находил.
А красавица, которой был на свете мил
Только мир уединенья, чьей душе претил
Пыл влюбленных, – отыскала гору в тех краях,
Крутобокую, с вершиной, скрытой в облаках.
Замок на горе воздвигла, где свистят ветра;
Ты б сказал: над кручей горной выросла гора!
И она отца молила – отпустить ее.
Тот, хоть не желал разлуки, детище свое
Отпустил, как соты меда, спрятал в замке том,
Чтоб назойливые осы не влетали в дом.
Это был железный замок, дивный Руин-диз,
Над обрывами могучих башен строй навис.
Опоясан облаками, он витал, как сон,
В высоте: столь чудный замок был ей возведен.
И оттоль она разбою тропы заперла,
Глотки алчные заткнула, хищных изгнала.
Ведь она в любой науке сведуща была,
Чудеса умом крылатым совершать могла,
Тайну всех светил небесных, мудрая, прочла,
И на тайну тайн арканом мысль ее легла.
Знала, что с сухим и влажным делать надлежит,
Отчего вода пылает, пламя холодит,
Знала, что даруют людям звезды, что творит
Человека человеком; отчего горит
Ясный ум, как яркий светоч, нам светя в пути;
Знала все, что может людям пользу принести;
Но когда в том замке стихли все тревоги в ней,
Диво-дева отвратила душу от людей
И поставила у входа в горное нутро
Много грозных истуканов, созданных хитро.
Из гранита и железа – замка сторожа
Высились, мечи в ладонях кованых держа.
Смельчака, который входа в замок тот искал,
Талисман меча ударом тут же рассекал.
Кто дерзал проникнуть в замок, сразу погибал.
Лишь один привратник тайну талисманов знал.
Этот, в тайну посвященный, верный страж ворот
Знал, куда ступать, и шагу вел особый счет.
Если бы со счета сбился хоть однажды он,
Сталью грозною мгновенно был бы поражен.
А врата твердыни, к небу высившей отвес,
Для людей незримы были, как врата небес.
Если б самый мудрый зодчий их. сто дней искал,
Все же их, как врат небесных, нам не указал.
И была хозяйка замка – пери красотой –
Рисовальщиком китайской царской мастерской.
Челке гурии подобный был калам ее,
Полем раковин, дающих перлам бытие.
И княжна однажды краски и калам взяла.
Во весь рост на шелк свой образ светлый нанесла,
На шелку, как бы из света, тело соткала
И в стихах прекрасных надпись, как узор, сплела:
«Если в мире кто желает мною обладать
И твердынею, которой силою не взять,
Пусть, как бабочка, бесстрашно он летит на свет,
Пусть он будет храбрым. Места здесь для труса нет.
Жаждущий добычи этой, знай – тебе нужна
Жизней тысяча и боле, а не жизнь одна.
Пусть вся жизнь на трудный будет путь устремлена,
И четыре ты условья соблюди сполна:
Имя доброе, во-первых, доброту имей.
Во-вторых, умом раскинув, победить сумей
Чары грозных талисманов, ставших на пути.
В-третьих, – коль, разрушив чары, сможешь ты пройти,
То найди ворота. Мужем станет мне лишь тот,
Кто ко мне не через крышу, через дверь войдет.
И четвертое, – направься в город. Буду там
Ждать тебя я и загадки трудные задам.
Только тот, кто все условья выполнит вполне,
Только тот отважный витязь мужем будет мне.
Тот, кто все мои условья превозможет, – он
Философским камнем счастья будет одарен.
Но погибнет тот, кто, взявшись, дела не свершит.
Пусть он был велик, – унижен будет и убит».
И, в таком порядке надпись заключив, она
Слуг покликала, и, свиток им вручив, она
Отдала приказ: «Идите к городским вратам,
Этот свиток пригвоздите к городским вратам.
Пусть любой – и кто б он ни был, – лик увидев мой,
Пожелает, чтобы стала я его женой,
Пусть прочтет мои условья и сюда придет,
Овладеет мной и замком или же умрет».
К городским воротам лунный образ прикреплен,
Кто его хоть раз увидел, навсегда влюблен.
И молва о нем все страны мира обошла,
Вновь князей и падишахов с места подняла.
Бросив трон, презрев величье, из любой страны
Скачут, притчей необычной воспламенены.
Этих нрав сгубил горячий, молодость – других.
Всякий жизнь бросал на ветер. И не стало их.
Всякий, встав на путь опасный, был уж обречен.
Радуя врагов, несчастный падал под мечом.
Как бы кто ни домогался, как бы ни хитрил, –
Ни единый талисманов тайну не открыл.
А иной, познавший мощь их, муж – умом глубок
Разбивал два-три, но прочих превозмочь не мог.
Свой позор, свое бессилье видя, шел под меч.
Там голов прекрасных, юных много пало с плеч.
Избавленья иль пощады было ждать нельзя:
Черепами означалась грозная стезя.
Что ни день пройдет, то с плахи голова падет,
А палач ее насадит на кол у ворот.
Наконец от изобилья срубленных голов
Стены града заслонились грудой черепов.
Всюду строится из камня городов стена, –
Этот город окружила черепов стена.
Некий юноша в то время благородный жил,
Хитроумный и прекрасный, смелый, полный сил.
Для его стрелы добыча – что онагр, что лев.
Как-то, жаждою охоты в сердце возгорев,
Он поехал в поле – сходен с юною весной,
Увидал волшебный облик девы над стеной,
И вокруг него – сто тысяч полных яда фляг…
Был пленявший душу образ так прекрасен, так
Совершенен, что охоту юноша забыл,
Кисть, создавшую рисунок, он благословил.
Но, прекрасный женский облик с головы до пят
Окружая, угрожая, головы висят.
«Как бегу? Куда укроюсь? – юноша вздохнул, –
От жемчужины, хранимой стаею акул?
Если страсть моя от сердца прочь не отойдет,
Голова на плахе жертвой страсти упадет.
И хоть облик тот – услада взору моему,
Но змея лежит у клада, шип хранит хурму.
Коль не унесешь из плена голову свою,
Оцени не выше тлена голову свою!
Если я от этой нити рук не отниму,
Сам на эту нить надену голову свою!
Нет! Навстречу мощным чарам грозной красоты
Не ходи без чар сильнейших, иль безумен ты.
Нет! Сперва такое средство должен я найти,
Чтобы мог свою отару от волков спасти.
Кто, начав подобный подвиг, без пути пойдет, –
Плод своих трудов загубит да и сам падет.
Если рвешься в бой, не медли, чтоб согнать со лба
Комара, иль посмеется над тобой судьба.
Сердце падает стеною крепостной во мне,
Мысли, словно балки кровли, рушатся в огне.
А в разрушенные стены радость не войдет,
И пристанища в сгоревшем доме не найдет…»
Смолк и в мыслях он увидел кожаный ковер,
Меч и голову[76]. И влагой омрачился взор.
Он от всех друзей и близких страсть свою скрывал.
Никому заветных мыслей он не поверял.
И, теряя сон от страсти, в предрассветный час
Скакуна он гнал к воротам града каждый раз.
Дивный лик, необычайный, созерцал один,
Как Фархадову могилу и дворец Ширин.
К двери тайны подбирал он тысячи ключей.
Нить в руках держа, искал он кончика у ней.
Находил концов у нити сразу тысяч сто,
Где ж один и настоящий, не сказал никто.
Он наперсников повсюду мудрых стал искать,
Кто помог бы этот узел хитрый развязать.
Он искал, забыв про гордость, наконец узнал
Об искуснике, который дивов заковал,
Всех коней неукротимых словом обуздал,
В глубину любой науки мыслью проникал.
Все соперники седые им посрамлены,
Все заклятые ворота им отворены.
И когда услышал витязь радостную весть,
Что такой умом великий муж на свете есть, – «
К лучезарному Симургу, равному заре,
Полетел он, словно сокол, от горы к горе.
И нашел его, как розу над потоком вод,
Где? В пещере, у которой обвалился свод.
Сердце мудрого сумел он к милости склонить,
Стал пещерный Хызр пришельца мудрости учить.
И когда в потоке чистом витязь напоил
Разум свой, – тогда он тайну мудрому открыл.
Рассказал о деве-диве и о замке том,
Рассказал о талисманах, ставших над путем,
Где был каждый шаг означен сотнею могил.
Все учителю поведал, ничего не скрыл.
И старик его заветным знаньем подарил.
И всезнающего витязь возблагодарил.
Был слепой – вернулся зрячим он в родной предел,
Стал готовиться на подвиг, праздно не сидел.
Все обдумал, все припас он нужное в пути,
Чтоб опасным подземельем без вреда пройти.
Он волшебных талисманов силу разгадал,
Против каждого – особо – средство он достал.
В путь он выступил, одежды красные надев.
Крови знак и гневных жалоб на небесный гнев.
Я бы молвил, в море крови бросясь, обагрил
Платье он; глаза, горели, как в ночи берилл.
Обуздал свои желанья, в помыслах велик,
И о горе и позоре мира вопль воздвиг.
Объявил: «Не для себя я путь пробить хочу, –
Я за кровь ста тысяч храбрых отомстить хочу!
Или головы живущих сразу излечу
От безумья, иль своею жизнью заплачу!»
Вот за городской чертою, под пятою гор,
Пред железным замком девы он разбил шатер.
И едва о том в народе протекла молва,
Что явился юный мститель мужественней льва, –
Всяк ему в великом деле помогать хотел,
Чтоб скорей чудесным замком витязь овладел.
Так заботами народа и умом своим
Он облекся, как надежным панцирем стальным.
И затем идти на подвиг разрешенья он
Испросил у падишаха, – как велел закон.
Вот в ущелье талисманов удалец шагнул,
Брешь пробил и заклинанье первое шепнул.
Разом чары талисмана первого разбил.
Связи прочих талисманов он разъединил.
Друг за другом их арканом в пропасть повалил;
К башням замка несказанным путь себе открыл.
Он от чар очистил гору. И из всех мечей
Только верх горы оставил, что меча острей.
И искать в стене ворота начал он, ремянной
Колотушкой ударяя в шкуру барабана.
Вслушался, как отдается звук вокруг стены.
И по отзвуку ворота были найдены.
Откликаясь барабану, пел подземный ход.
Он подвел подкоп и вышел к створам тех ворот.
Лишь о том хозяйка замка мудрая узнала,
Тут же человека с вестью к витязю послала:
«О подкопы подводящий, что тебя вело?
Знать, тебе достигнуть цели счастье помогло,
Если ты сумел осилить чары сторожей,
А потом нашел ворота крепости моей.
Ты теперь направься в город и еще два дня
Потерпи, – прошу об этом; подожди меня.
Я тебя в дому отцовом повстречать хочу, –
Испытанием суровым искушать хочу.
У тебя четыре тайны стану я пытать,
Коль ответы на вопросы ты сумеешь дать, –
На всю жизнь тогда ты другом будешь для меня.
И желанным, и супругом будешь для меня».
И когда свою удачу витязь увидал,
Повернул коня и в город быстро поскакал.
Шелк сорвал с ворот высоких и рабу вручил,
Оживил в сердцах веселье, горе умертвил.
Головы со стен на землю с гневом опустил,
Дал оплакать и с телами вместе схоронил.
И, благословляем всеми, он в свой дом вступил,
Пригласил певцов и пиром вечер завершил.
Горожан дары до ночи в дом его текли,
И дареными шелками стены расцвели.
Перед ним все люди града клятву принесли:
«Если шах тебе не выдаст дочку, то внемли:
Шаха мы убьем и бросим шахский труп в пыли,
А тебя поставим шахом всей своей земли,
Ибо шах жестокосердый нас мечом казнил,
Ты ж от злого наважденья всех освободил».
А прекрасная невеста, как и весь народ,
Радовалась, что удачно сватовство идет…
Лишь растерла черный мускус меж ладоней ночь
Над ладьей луны, – с подушек встала шаха дочь.
С сердцем радостным уселась в паланкин она.
И, дорогу озаряя, шла пред ней луна.
В замок через ход подземный дева прибыла,
Встретив деву, даже челядь замка расцвела.
И отец расцвел, как роза, детище обняв, –
По единственной в разлуке долгой заскучав.
И рассказывала дева все, что было с ней,
Что судьба за это время совершила с ней.
Вспоминала тех, кто в битве сбиты ею были,
Яму рыли ей и сами в яму угодили.
О влюбленных, что отважно, словно львы, рвались
И вотще теряли силу и теряли жизнь
Молвила, что бросить замок ей пришла пора,
Что пришел и стал пред нею витязь, как гора.
Коль из четырех условий он исполнил три
И, разрушив талисманы, отыскал внутри
Скал подземный ход и замка замкнутую дверь, –
Пусть четвертое условье выполнит теперь.
Шах спросил ее: «А в чем же трудности его?
И зачем условий столько? Хватит одного!»
Дочь сказала: «Коль рассудком он не обделен,
Пусть четыре мне загадки разгадает он.
Не скрываю – разгадать их очень тяжело.
Разгадает – увенчаю я его чело.
Но пускай, где знает, станет витязь на постой,
Коль его осел застрянет на дороге той[77].
Поутру, когда <
|
|
|
