Вспышка культурного аутизма

В тех местах, где недостаток природы ощущается особенно остро, мы наблюдаем явление, которое можно назвать культурным аутизмом. Его симптомы? Ограниченность чувственного восприятия, ощущение изолированности и отчужденности. Жизненный опыт, в том числе связанный и с физическим риском, сужен до размеров электронно‑лучевой трубки или до плоской панели, если хотите. Атрофия чувств произошла задолго до того, как мы подверглись атаке компьютеров последнего поколения, телевизоров высокого разрешения и беспроводных телефонов. Городские дети, да и многие из пригородов, из‑за недостатка парков или отсутствия возможностей (у родителей не хватает средств и времени, чтобы вывести их за город) оказываются изолированными от природы. Новые технологии ускоряют этот процесс изоляции. «То, что я наблюдаю в сегодняшней Америке, можно охарактеризовать как едва ли не религиозное пристрастие к разным технологическим новшествам во всех сферах жизни», – говорит Дэниэл Янкелович, опытный специалист по социологическим опросам. И эта вера, продолжает он, выходит за пределы простой любви к машинам: «Это иная система ценностей, иное мышление, и оно может ввести в заблуждение».

Эдвард Рид, адъюнкт‑профессор психологии колледжа Франклина и Маршалла[44], в последних своих работах выступил с четко изложенной критикой мифа об информационном веке. В работе «Необходимость опыта» (The Necessity of Experience) он писал: «Определенно что‑то не то творится с обществом, которое тратит так много денег, не говоря уже о не поддающихся подсчету часах напряженного труда людей, чтобы обеспечить везде и каждому доступ к самой ничтожной крохе обработанной информации, и делает столь мало или почти ничего, чтобы помочь нам самим исследовать окружающий мир». Ни одна из наших ведущих организаций, ни один из деятелей культуры не обращает особого внимания на то, что Рид назвал «ощущениями первостепенной важности», – те самые, которые дают нам возможность видеть, осязать, ощущать вкус, слышать и чувствовать запах. Как считает Рид, мы начинаем «терять способность воспринимать мир непосредственно. Мы дошли до того, что обеднили сам термин „ощущение“. Естественно, беднее стали и те ощущения, которые мы испытываем в повседневной жизни». Рене Декарт[45]утверждал, что физическая реальность столь эфемерна, что люди могут воспринимать только свои собственные внутренние интерпретации получаемой сенсорной информации. «Такое представление Декарта стало основополагающим в нашей культуре», – писал Рид, единственный из многочисленных психологов и философов отметивший как тенденцию последнего времени ускоренное возрастание роли косвенного опыта. Предлагалась и альтернативная точка зрения (представленная экологической психологией или экопсихологией), которая основывалась на идеях Джона Дьюи, влиятельного в Америке педагога‑теоретика[46]. Сто лет назад Дьюи утверждал, что культивирование опосредствованного опыта с самого детства ведет к риску деперсонализации человеческой жизни.

Профессор Робин Мур из Северной Каролины, директор программы «Национальная образовательная инициатива», проникнувшись идеями Дьюи и Рида, занялся внимательным изучением современных детских игр. Непосредственное ощущение природы отошло на задний план, пишет он, его вытесняет «вторичное, чужое и зачастую искаженное, дуальное (когда активизированы только зрение и слух) сенсорное восприятие, одномерное представление о мире, навязанное телевидением и другими электронными СМИ». Мур трактует этот вопрос так:

«Дети живут чувствами. Чувственный опыт связывает внешний мир ребенка с внутренним, скрытым от посторонних эмоциональным миром. Так как природа является главным источником чувственного развития, свободная игра и познание окружающей среды посредством чувств в их собственном, конкретном пространстве и времени является необходимым условием гармоничного развития внутреннего мира ребенка. Свободной игрой мы называем такую игру, где ребенок сам активизируется и самостоятельно вступает во взаимодействие. Некоторые дети проверяют себя в контакте с окружающей средой, повышая свой потенциал и воспроизводя некие начала человеческой культуры. Содержание окружающей среды является решающим фактором в этом процессе. Богатое, широкое окружение будет постоянно предоставлять возможность альтернативного выбора для творчества. Неподатливая, безликая среда ограничивает возможности здорового роста и развития как индивидуума, так и группы».

Нам мало известно о том, как новые технологии влияют на эмоциональное состояние детей, но к чему они приводят взрослых, в общем‑то, известно. Вызвавшие полемику исследования, проведенные в 1998 году в университете Карнеги – Меллона в Пенсильвании, показали, что люди, которые каждую неделю проводят в Интернете хотя бы по нескольку часов, гораздо чаще страдают от депрессии и одиночества, чем те, кто редко им пользуется. Предприимчивые психологи и психиатры теперь лечат от интернет‑зависимости, как это явление было названо.

По мере того как рвется связь с природой, мы все больше и больше физически отдаляемся друг от друга. И последствия тут могут быть более чем серьезные, говорит Нэнси Десс, ведущий ученый Американской ассоциации психологов. «Ни в одной из новых коммуникационных технологий не требуется, чтобы люди касались друг друга, все они и близко не подпускают их к непосредственному взаимодействию. Добавьте к этому видеонаблюдение во время перерывов на работе и в школах, где зачастую запрещается или по крайней мере не приветствуется физический контакт любого рода, и вы поймете, что это настоящая проблема», – говорит Нэнси. Детеныши приматов умирают без прикосновений; взрослые, к которым мало прикасаются, становятся агрессивными. Изучение приматов показывает, что физический контакт просто необходим, например, для процесса мирного урегулирования. «Многие из нас, как ни странно, могут за день ограничиться одним рукопожатием», – добавляет она. Уменьшение непосредственного контакта – только один из побочных продуктов насаждаемой культуры контроля всего и вся, и Десс полагает, что это еще один шаг в сторону жестокости в строго регламентированном обществе.

Фрэнк Уилсон, профессор неврологии школы медицины Стэнфордского университета, специалист по вопросу коэволюции конечности и мозга гоминидов[47], в своей работе «Рука» (The Hand) доказывает, что одно не могло развиться до столь сложного органа без соответствующего развития другого. Он говорит: «Нам, особенно родителям, все время доказывают, как ценен опыт работы на компьютере. Но ведь человеческое существо тем и отличается, что умеет работать руками». Многие знания, которыми мы обладаем, пришли к нам оттуда, где мы что‑то делали, создавали, ощущали именно руками. И хотя немало людей склонны считать иначе, клавиатура компьютера, что бы там ни говорили, не дает нам доступа в мир. Как заметил Уилсон, назло разуму мы отрезаем себе руки. Преподаватели в медицинских школах говорят, что становится все труднее объяснять, например, что сердце работает как насос, потому что «теперешние студенты плохо себе представляют, как все происходит в реальности. Они никогда ничего не откачивали, не ремонтировали машину, не закачивали насосом топливо, может, даже никогда не подключали садовый шланг.

Для целого поколения детей непосредственный опыт во дворе, с инструментами в сарае или в поле, в лесу заменен опосредствованным изучением через машину. Эти молодые люди очень смышленые, они выросли с компьютерами, предполагали, что превзойдут всех, но теперь мы понимаем: им чего‑то не хватает».

Бездонный сосуд

Нет ничего удивительного в том, что многим молодым людям, взрослеющим в мире узкого, но бьющего через край чувственного потока, свойственно состояние всезнайства. То, чего нельзя найти в Google, не существует. Но есть и другой мир, и он полнее, величественнее, загадочнее, и он стоит того, чтобы ребенок застыл перед ним в благоговении. И мир этот доступен не только детям, но и каждому из нас. Билл Маккиббен в своей работе «Век утраченной информации» (The Age of Missing Information) утверждает, что «определение одной большой телевизионной деревни обманчиво. В этом месте многообразие сведено до минимума, стерто огромное количество информации, чтобы сделать „связь“ доступнее». Вот как он описывает свой опыт восхождения на ближайшую небольшую гору: «Эта гора как бы напоминает, что вы живете именно здесь, в этом месте. И хотя ее размеры невелики, около полутора‑двух квадратных километров, я совершил несколько походов, только для того чтобы приступить к изучению ее уникальных уголков. Там есть и голубика, и гонобобель… У тропинки вам встречаются сотни разных растений, а знакомо из них порядка двадцати. Можно всю жизнь потратить на изучение небольшого горного хребта, и когда‑то люди так и делали».

Каждый уголок природы – это не только неиссякаемый источник информации, но и неистощимый потенциал для новых открытий. Как сказал Роберт Майкл Пайл[48], «место – это то, что выводит меня за пределы самого себя, за ограниченные рамки человеческой активности, но это не имеет никакого отношения к мизантропии. Чувство места дает возможность наладить со всеми добрососедские отношения. Это пропуск в мир еще более огромный».

Во время моих посещений школ, высших учебных заведений, колледжей дискуссии о чувствах неизбежно приводили к разговору о природе. Иногда я сам поднимал этот вопрос, а иногда студенты переходили к волнующей теме прямо в аудиториях или потом обращались к ней в своих рефератах. В их ответах сквозили некоторая неуверенность, желание разобраться – отчасти потому, что многие, если не все, редко задумывались над этими вопросами. Для них природа – нечто абстрактное: озоновый слой, далекие тропические леса; все это вне области их собственных ощущений. Для других природа всего лишь фон, имеющийся в его распоряжении продукт потребления. Лучше всего такую позицию в отношениях с природой охарактеризовал один молодой человек из города Потомак штата Мэриленд: «Как и большинство сверстников, я использую то, что она мне дает, и поступаю с тем, что получаю, как мне заблагорассудится». Он видел в природе «средство или инструмент. Это то, чем мы пользуемся и восхищаемся, но я живу не в ней. Вернее, природа для меня все равно что мой дом или комната, где все разбросано в полном беспорядке. В ней полно всяких вещей, с которыми можно поиграть. Поиграть и выбросить, сделать все, что хочется, ведь это же твой дом». О чувствах он даже не упомянул, ни о каких проблемах и речи не зашло. Меня восхитила его честность.

Другие молодые люди, когда их, конечно, подтолкнешь, охотно рассказывали о том, какое влияние на их чувства оказывает общение с природой. Один мальчик, вспоминая об испытанных в походе ощущениях, говорил: «Красные и рыжие языки пламени танцевали в темноте, столбы дыма поднимались вверх, обжигая мне глаза и ноздри».

То, что произошло с неукротимым девятиклассником Джаредом Грандо, отец которого работает директором средней школы, – хороший пример для родителей, переживающих за то, что попытки принудительно вывезти детей на природу во время каникул могут отбить у них тягу к природе. Мальчик жаловался на то, что, хотя и считается, что в каникулы нужно уехать как можно дальше от привычного окружения, он, «к сожалению, должен был ехать вместе с родителями! И мои родители, и младшая сестра, и младший брат – все отправлялись в поездку вместе со мной, да еще в этой банке на колесах и к тому же на целую неделю. Большой каньон? Я не спешил на него посмотреть. Я полагал, что лучше оставить это на потом». Когда семья прибыла, Джаред увидел «массивные храмы каньона». Первая его мысль была: «Совсем как на картине». Красота и величие природы его поразили. «Но, рассмотрев каньон с разных выигрышных ракурсов, я уже готов был ехать дальше. Хоть он и был великолепен, я не чувствовал себя его частью. А когда ты не чувствуешь своей принадлежности, каньон начинает казаться просто гигантской дыркой в земле». Но каникулы только начались, хотелось видеть все новые и новые места. После Большого каньона семейство отправилось в национальный парк каньона Уолнат[49]недалеко от города Флагстаф в штате Аризона. Джаред считал, что на Уолнат, как и на Большой, «интересно посмотреть, только и всего».

Девятьсот лет назад индейское племя синагуа строило свои жилища в скалистых углублениях. Протяженностью более тридцати километров, глубже ста двадцати метров и почти в полкилометра шириной, этот каньон заселен грифами‑индейками, лосями и дикими свиньями пекари. Зоны обитания видов переходят одна в другую, животные, которые в обычных условиях живут отдельно, смешиваются, кактусы растут рядом с горными елями. Джаред подробно описывал тропинку, по которой они шли, говорил, что кусты там были низкие и росли клочками, так что казалось, будто растут они там уже много‑много лет; рассказывал, какой формы были высокие зеленые сосны, каким‑то чудом выжившие в расщелине. «Пока мы спускались по тропинке в каньон, небо внезапно потемнело. Начался дождь, к которому вскоре добавился мокрый снег, – записал потом Джаред. – Мы укрылись в одной из старых индейских пещер. Каньон озарялся вспышками молний, и гром гудел в каменных стенах. И пока мы там стояли и ждали, когда закончится дождь, разговорились об индейцах, некогда живших здесь. Мы все думали, как же это они готовили в пещерах, и спали в них, и укрывались в них, совсем как мы сейчас». Он смотрел на каньон через пелену дождя. «И я наконец‑то почувствовал себя частью этой природы». Ситуация изменилась. Он погрузился в живую историю. Став свидетелем естественных событий, которые были не в его власти, он с готовностью воспринял происходящее. Он чувствовал себя живым.

Конечно, такие моменты не просто приятные воспоминания. Юности не требуются полные драматизма приключения и каникулы в Африке. Ей нужен вкус, вид, звук, прикосновение или, как в случае с Джаредом, вспышка молнии, и увядающий мир чувств восстановится.

На самом деле всезнайство очень уязвимо. В пламени оно сгорает, и из его пепла возникает нечто действительно важное.