 |
Дневник Руперта Сент-Леджера
|
|
|
|
апреля 3-го, 1907
Я дождался полдня — вот этого часа, — чтобы приняться за подробное описание странного происшествия прошлой ночи. Я поговорил с людьми, в чьем здравом рассудке мне прежде не приходилось сомневаться. Я, как обычно, с аппетитом позавтракал и не нашел причин усомниться в том, что я сам здоров духом и телом. Для меня важно, чтобы нижеследующее повествование было не только правдивым в целом, но и точным в подробностях. Я изучил и описал столько случаев для Общества психических исследований, что не могу не знать о необходимости абсолютно точного изложения подобного материала вплоть до мельчайших деталей.
Вчера был вторник, второе апреля 1907 г. День прошел интересно, я занимался самыми разными делами. Вместе с тетей Джанет я съел ланч, а после чая мы вдвоем совершили прогулку по садам и особое внимание уделили месту, отведенному для нового японского сада, который мы назовем «Сад Джанет». Мы гуляли в плащах, потому что сезон дождей уже достиг своего пика, и можно было бы решить, что повторяется потоп, если бы не случались перерывы, в которые дождь готовился полить еще сильнее. Пока эти перерывы коротки, но, несомненно, станут продолжительнее по мере приближения сезона к концу. Мы вместе пообедали в семь часов. После обеда я выкурил сигару, а затем час провел с тетей Джанет в ее гостиной. Я покинул ее в половине одиннадцатого, отправился к себе и написал несколько писем. В десять минут двенадцатого я завел часы, чтобы они не отставали. Подготовившись ко сну, я отодвинул тяжелую штору на окне с видом на мраморные ступени, ведущие в итальянский сад. Перед тем как отодвинуть штору, я выключил свет, потому что мне хотелось взглянуть на сад, а уже потом ложиться. Тетя Джанет всегда считала необходимым (а может, это из правил приличия, я не разобрался) держать окна закрытыми и шторы опущенными. Со временем я добьюсь того, чтобы на мою комнату сие правило не распространялось, но пока перемена в стадии становления, и я, конечно же, не хочу торопиться или проявлять настойчивость, иначе задену чувства тети. Этой ночью я следовал старой привычке. Приятно было выглянуть в окно, потому что вид был по-своему несравненным. Затяжной дождь — непрекращающийся ливень, от которого потоки воды бурлили повсюду, — прошел, и в самых неожиданных местах вода скорее вилась струйками, чем бежала ручьями. Потоп вроде сменялся периодом слякоти. Было довольно светло — луна то и дело проглядывала сквозь плывшие по небу тяжелые тучи. От этого мерцающего света кусты и статуи наполняли сад причудливыми тенями. Длинная прямая дорожка, начинающаяся от мраморных ступеней под окном, покрыта мелким белым песком, взятым с морского берега в уединенном местечке к югу от замка. Кусты падуба тусклого, тиса, можжевельника, кипариса, пестролистного клена и спиреи, стоящие на некотором расстоянии друг от друга вдоль дорожки, напоминали привидения под проглядывавшей луной. Многочисленные вазы, статуи и урны, в слабом свете всегда казавшиеся призрачными, обрели совершенно фантастический облик. Прошлой ночью луна светила, на удивление, усердно и освещала не только сад до самой крепостной стены, но и мрачный строй великанов-деревьев в лесу за стеной, и пространство за лесом, вплоть до начала горной гряды, по серебристым склонам которой тоже поднимались деревья, тут и там отступавшие в сторону перед мощными утесами и гигантскими каменными бороздами обнаженной породы, — отступавшие и будто бравшие их в рамку.
|
|
|
Я глядел на эту дивную картину, и мне показалось, что какая-то белая вспышка переносится произвольно, следуя своему ритму, от куста к кусту, от статуи к статуе — будто от одного укрытия к другому. Вначале я не был уверен, видел я это в действительности или нет. Что меня и встревожило, поскольку я давно привык к точному наблюдению окружающей обстановки, ведь от подобной точности зависела не только моя жизнь, но и жизнь других людей; обычно я доверял своим глазам, и малейшая неуверенность в этом отношении не могла не причинить мне беспокойство. Однако когда я сосредоточился, мой взгляд стал более пристальным, и вскоре я с удивлением отметил, что вижу, как что-то движется — что-то в белом. Я предположил — и это неудивительно, — что вижу нечто сверхъестественное, ведь вера в то, что место населено привидениями, давно пребывала в нас и гласно, и в недомолвках. Суеверия тети Джанет, подкрепленные ее книгами по оккультным предметам — и в последнее время, в нашей изоляции от всего остального мира, сделавшиеся темой наших повседневных разговоров, — немало способствовали такому моему заключению. Поэтому ничего странного не было в том, что я, в полном сознании и при обостренном восприятии, ждал, чем же дальше проявит себя этот призрачный гость, как я в мыслях уже называл его. Наверняка это был призрак или какая-то духовная сущность, ведь это им пристало двигаться столь бесшумно. Чтобы видеть и слышать лучше, я тихо отодвинул складную решетку, открыл окно и, как был босой, облаченный в пижаму, ступил на мраморную террасу. Каким же холодным оказался влажный мрамор! И какой сильный аромат источал вымокший под дождем сад! Будто ночь и ночное светило вытягивали запах из каждого раскрывшегося цветка. От самой ночи, казалось, шел тяжелый, пьянящий дух. Я стоял на верху мраморной лестницы, и все вокруг было в высшей степени призрачным — белая мраморная терраса с лестницей, посыпанные песком белые дорожки, которые мерцали в лунном свете, кусты с белой, бледно-зеленой и желтой листвой, смутно различимой в сиянии ночи, белые статуи и вазы. А среди них все так же бесшумно несущаяся эта загадочная, непостижимая фигура, то ли реальная, то ли пригрезившаяся мне! Я задержал дыхание и напряг слух, но ничего не услышал, кроме звуков ночи и голосов ее приспешников. Совы ухали в лесу; летучие мыши, воспользовавшись прекращением дождя, почти бесшумно носились в воздухе, будто тени. Но след парившего призрака, или фантома, или не знаю уж чего пропал — если вообще я видел что-то, а не оказался жертвой моего разыгравшегося воображения.
|
|
|
|
|
|
Поэтому спустя какое-то время я вернулся к себе в комнату, закрыл окно, вновь задвинул решетку и опустил тяжелую штору; затем, загасив свечи, лег в темноте. Через несколько минут я, должно быть, заснул.
«Что это было?» — услышал я свой внутренний голос, как только сел в кровати, проснувшись. Я, скорее, припомнил, чем уловил слухом тревожный звук, похожий на слабый стук в окно. Несколько секунд я прислушивался машинально, но напряженно, затаив дыхание, а мое сердце учащенно билось, однако не от страха, как у робкой души, — я был весь ожидание. В тишине звук повторился — очень-очень слабо, но кто-то, несомненно, стучал в оконное стекло.
Я вскочил, отдернул штору и на мгновение застыл от ужаса.
На террасе, теперь в ярком свете луны стояла женщина в белом саване, пропитанном водой; вода капала на мраморный пол террасы, образуя лужицу, и тонкими струйками медленно стекала по влажным ступеням. Поведение и облачение женщины, сами обстоятельства ее появления — все внушало мысль, что, хотя женщина двигалась и говорила, была она не живой, а мертвой. Она была молода и очень красива, но воистину смертельно бледна. На неподвижной белизне ее лица, из-за которой она казалась холоднее мрамора под ее ногами, ее темные глаза блестели странно и соблазнительно. Даже в непостижимом свете луны, который, в конце концов, скорее обманчив, чем проясняет что-либо, я не мог не заметить одно удивительное свойство ее глаз. Им было присуще некое свойство преломления света, делавшее их подобными звездам. При каждом ее движении эти звезды представали еще более чудесными, лучащимися еще загадочнее и сильнее. Она обратила ко мне умоляющий взгляд, как только тяжелая штора была отодвинута, и красноречивым жестом попросила впустить ее. Я инстинктивно откликнулся: отодвинул стальную решетку и открыл доходящее до пола окно. Когда стеклянные створки открылись, я заметил, что она дрожала. Казалось, она так закоченела, что не могла двинуться с места. При виде ее полной беспомощности все мои мысли о странности происходящего улетучились. Не то чтобы я преодолел первоначальное впечатление о явленной смерти, вызванное ее погребальным облачением. Я просто не задумывался об этом вовсе; я был готов принимать происходящее таким, каким оно было: передо мной женщина, она в беде — вот и все.
|
|
|
Я так подробно останавливаюсь на том, что чувствовал, чтобы иметь впоследствии возможность разобраться в происшествии, провести сравнение. Все это настолько странно, настолько выходит за рамки нормального, что любая мелочь может впоследствии дать ключ к разгадке случая, который иначе остался бы необъяснимым. Я неизменно отмечал, что в непонятных обстоятельствах первое впечатление существеннее последующих выводов. Мы, будучи людьми, слишком недооцениваем инстинкт и превозносим разум, а ведь именно инстинктом природа щедро одарила весь животный мир, обеспечивая тем самым ему защиту и условия для жизнедеятельности.
Когда я ступил на террасу, позабыв о том, как одет, я обнаружил, что женщина просто заледенела от холода и едва ли могла двигаться. Даже после того, как я пригласил ее войти и подкрепил слова жестом — на случай, если она не знает моего языка, — она продолжала стоять столбом, лишь немного покачиваясь вперед-назад, будто у нее осталось ровно столько сил, чтобы держаться на ногах. Недолго до того, подумал я, что она упадет замертво. Поэтому я взял ее за руку, чтобы ввести в мою комнату. Но она, казалось, не могла от слабости сделать и шагу. Я легонько подтолкнул ее, желая помочь ей, но она пошатнулась и упала бы, если бы я ее не подхватил. Тогда, приподняв ее, я двинулся вперед. Теперь ноги ее, избавленные от веса тела, казалось, могли с усилием переступать, и таким образом — я почти что нес ее — мы вошли в комнату. Силы ее были на исходе; мне пришлось перенести ее через порог. Повинуясь ее знаку, я закрыл и запер окно. В тепле комнаты — пусть там было и сравнительно прохладно, однако не так сыро, как снаружи, — она, казалось, сразу начала приходить в себя. Спустя несколько секунд силы как будто уже вернулись к ней, и она сама задвинула тяжелую штору на окне. Мы оказались во тьме, и я услышал ее слова на английском:
— Света! Засветите!
Я нашарил спички и зажег свечу. Когда фитиль загорелся, она двинулась к двери комнаты и проверила, заперта ли дверь. Удовлетворившись осмотром, она направилась ко мне, и ее намокший саван оставлял лужицы на зеленом ковре. К этому моменту воск свечи уже таял, и я мог хорошо ее рассмотреть. Ее трясло как в лихорадке; она жалко куталась в мокрый саван. Я невольно спросил:
|
|
|
— Я могу что-нибудь сделать для вас?
Она ответила все так же на английском, и это был волнующий, пронзительно-нежный голос, который проник прямо мне в сердце и странным образом на меня подействовал:
— Согрейте меня.
Я бросился к камину. В нем не было дров, огонь не разводили. Я обернулся к ней и сказал:
— Подождите здесь всего несколько минут. Я позову кого-нибудь, попрошу помощи и огня.
Голос ее, казалось, зазвенел от напряжения, когда она нетерпеливо откликнулась:
— Нет, нет! Пусть лучше я… — она на мгновение запнулась в нерешительности, но, кинув взгляд на свой саван, торопливо продолжила: — останусь как есть. Я доверяю вам, но не другим; вы не должны обмануть мое доверие. — И тут же она чудовищно задрожала и вновь стала кутаться в свое погребальное одеяние столь жалобно, что сердце у меня сжалось.
Думаю, я человек практичный. Во всяком случае, я привык действовать. Я подхватил лежавший возле моей кровати халат из толстой темно-коричневой шерсти — конечно же, слишком длинный — и протянул ей со словами:
— Наденьте. Это единственная теплая вещь здесь, которая может вас согреть. Подождите, вам надо снять этот мокрый… мокрый… — я стал подыскивать ее одеянию название, которое не смутило бы ее, — этот костюм… платье, ну, неважно что. — Я указал на обшитую мебельным ситцем складную ширму в углу комнаты, скрывавшую место, где я обтираюсь мокрой губкой по утрам и где уже была приготовлена ванна с холодной водой, ведь я рано встаю.
Она печально поклонилась и, взяв халат длинной белой красивой рукой, понесла его за ширму. Послышался слабый шорох, затем глухой звук упавшего на пол мокрого одеяния, еще шорох, и через минуту она появилась, закутанная с головы до ног в длинный шерстяной халат, волочившийся за ней по полу, хотя она была женщиной высокого роста. Но она по-прежнему сильно дрожала. Я достал из буфета бутылку бренди, стакан и предложил ей выпить, но она жестом отклонила мое предложение, хотя горестно простонала:
— О, я так замерзла, так замерзла!
Зубы ее стучали. Мне было больно смотреть на нее, и в отчаянии — ведь я уже терял разум, не зная, что делать дальше, — я произнес:
— Скажите же мне, чем я могу помочь вам, и я все сделаю. Мне нельзя позвать на помощь; здесь нет огня, и не из чего его развести; вы не хотите выпить бренди. Как же, в конце концов, я могу согреть вас?
Ее ответ, конечно, удивил меня, хотя рассуждала она практически, настолько практически, что я и не осмелился бы сам заговорить об этом. Прежде чем ответить, она несколько секунд смотрела мне прямо в лицо. Затем с видом невинной девушки, уничтожившим все мои подозрения и сразу же убедившим меня в ее искреннем доверии ко мне, она произнесла голосом, который мгновенно взволновал меня и пробудил во мне глубокое сострадание:
— Позвольте мне ненадолго прилечь и укройте меня пледами. Так я, наверное, согреюсь. Я умираю от холода. И я смертельно напугана… смертельно напугана. Сядьте возле меня и позвольте мне держать вашу руку. Вы большой, сильный и храбрый на вид. Это меня успокоит. Я и сама не из трусливых, но сегодня ночью страх схватил меня за горло. Я едва дышу. Позвольте мне остаться, пока я согреюсь. Если бы вы знали, через что я прошла и что еще мне предстоит узнать, вы бы сжалились надо мной и помогли мне.
Было бы преуменьшением сказать, что я удивился. Но возмущен я не был. Жизнь, которую я вел, никогда не сделала бы из меня ханжу. Путешествовать в чужих краях среди чужих народов с чуждыми мне обычаями и взглядами — это значит время от времени обретать странный опыт и переживать необычные приключения; человек без человеческих страстей не годится для той жизни странника, которая стала мне привычной. Но даже человек искушенный может быть возмущен женщиной, вызывающей у него уважение, а также может быть смущен. Все его великодушие будет ей защитой в таком случае. И все его умение держать себя в руках. Даже если она поставит себя в двусмысленное положение, ее честь будет взывать к его чести. И этот зов нельзя оставить без ответа. Страсти должны затихнуть на время — когда звучит этот призыв.
К этой женщине я испытывал уважение… большое уважение. Ее молодость и красота, ее явное неведение зла, ее полное презрение к условностям, свидетельствующее о передаваемом по наследству достоинстве, испытываемые ею чудовищный страх и муки, — а ее несчастье, должно быть, было намного тяжелее, чем представлялось, — все заслуживало уважения, пусть кто-то и не поспешил бы проявить его. Тем не менее я подумал, что следует отказать ей в подобной смущающей просьбе. Я, конечно же, чувствовал себя дураком, отказывая ей, даже невежей. Честно могу сказать, я делал это ради ее блага, из лучших побуждений. Я испытывал чудовищную неловкость, я заикался и запинался, когда произнес:
— Но приличия!.. Вы здесь одна… ночью! Что скажут люди… ведь благо… благопристойность…
Она прервала меня с неописуемой надменностью, от которой я захлопнул рот так же поспешно, как сложил бы складной нож; я почувствовал себя полным ничтожеством, абсолютно нелепым. В ее позе при этом было столько грациозной простоты и искренности, столько сознания своего высокого положения, что я не мог ни разгневаться, ни оскорбиться. Я только устыдился узости своего ума и убогости своей морали. Она предстала олицетворением гордости, когда холодная как лед телом, а теперь обнаружив и леденящие пределы, в которых пребывал ее дух, произнесла:
— Что для меня приличия и условности? Если бы вы только знали, откуда я явилась… какое существование (если его можно так назвать) веду… это одиночество… этот ужас! А кроме того, мне пристало устанавливать правила, а не ограничивать ими мою свободу действий. Даже такая… даже здесь, в этом одеянии… я выше условностей. Меня не заботят условности, они для меня не препятствие. Это, по крайней мере, я заслужила в силу того, что испытала, пусть и не каким иным путем. Позвольте мне остаться.
Последние слова, несмотря на все свое высокомерие, она произнесла умоляющим тоном. И однако печать гордыни лежала на всем, что она произносила и совершала, — на ее жестах и движениях, тембре голоса, величавой осанке, прямом взгляде ее открытых, сияющих как звезды глаз. Что-то неповторимо величественное было в ней, так что, оказавшись лицом к лицу с этим и с ней самой, я, робко попытавшийся предостеречь ее от безнравственного шага, увидел себя ничтожным, нелепым, ведущим неуместный спор. Я молча достал из старого шкафа охапку одеял и несколькими из них накрыл ее, ведь она уже успела откинуть покрывало и лечь на кровать. Я пододвинул стул и сел подле нее. Когда она высвободила руку из-под горы одеял, я взял ее руку в свою и сказал:
— Согрейтесь и отдохните. Засните, если сможете. Вам нечего бояться — я буду вас охранять.
Она взглянула на меня с благодарностью, ее лучистые как звезды глаза загорелись ярче, что было странно, ведь я своим телом заслонял свет восковой свечи…
Она была чудовищно холодной, ее зубы стучали столь громко, что я уже стал опасаться, не нанесла ли она себе какой-нибудь страшный вред, промокнув, а затем переохладившись. Но я испытывал неловкость и не знал, как выразить словами мои опасения; более того, я и не осмеливался сказать что-нибудь о ней, еще не забыв высокомерие, с которым она восприняла мои недавние, высказанные из лучших побуждений возражения. Я явно был для нее лишь средством получить убежище и тепло, совершенно обезличенным, безликим. В ситуации такого уничижения что еще мог я делать, как не сидеть бездвижно и ждать развития событий?
Понемногу чудовищный стук ее зубов начал стихать — когда тепло постели проникло в нее. Я тоже, даже в такой нелепой позе бодрствования, почувствовал расслабляющий покой, и ко мне подкрался сон. Я пытался отогнать его, но, поскольку не мог сделать резкого движения, не потревожив мою странную и прекрасную соседку, мне пришлось уступить, и я задремал. Я по-прежнему пребывал в состоянии парализующего удивления, так что даже не владел мыслями. Мне оставалось только следить за собой и ждать. Прежде чем мне удалось сосредоточиться, я заснул.
Меня пробудил ото сна, крепко меня сковавшего, крик петуха в одном из надворных строений замка. В тот же миг фигура, лежавшая бездвижно, если бы не едва заметно приподнимавшаяся и опускавшаяся грудь, неистово задергалась. Петушиный крик преодолел врата и ее сна тоже. Она поспешно выскользнула из кровати и, встав во весь рост, громко зашептала:
— Выпустите меня! Я должна идти! Я должна идти!
К этому моменту я совсем проснулся, и вся картина целиком тотчас проникла в мое сознание и навечно в нем запечатлелась: тусклый свет почти полностью сгоревшей свечи, казавшийся еще слабее из-за того, что серый проблеск утра прокрадывался в комнату по краям тяжелой шторы; высокая стройная фигура в коричневом халате, волочившемся по полу, темные волосы, блестевшие даже в неярком свете, или, скорее, пронзительно-черные от мраморной белизны лица, на котором черные же глаза горели звездами. Она торопилась как одержимая, ее нетерпение было просто неописуемым.
От удивления и ото сна я настолько утратил способность здраво мыслить, что не пытался остановить ее, но механически стал помогать ей добиться желаемого. Когда она метнулась за ширму и, как я мог судить по доносившимся до меня оттуда звукам, принялась поспешно снимать теплый халат и вновь облачаться в мокрый, леденяще холодный саван, я отдернул штору на окне и отодвинул задвижку. Потом открыл окно до полу, и она выскользнула, молча, объятая сильной дрожью. Минуя меня, она тихо прошептала несколько фраз, и я едва разобрал их из-за клацанья ее зубов:
— Благодарю вас… тысяча благодарностей! Но я должна идти! Должна! Должна! Я еще приду и попытаюсь выказать мою благодарность. А пока не считайте меня неблагодарной. — И она исчезла.
Я наблюдал, как она пронеслась вдоль белой дорожки, порхая от куста к кусту, от статуи к статуе, — точно так, как и явилась. В холодных серых предрассветных сумерках она казалась еще более призрачной, чем под черным покровом ночи.
Когда она скрылась из виду — под сенью леса, — я долго стоял на террасе и все высматривал ее, надеясь уловить очертания этой фигуры, этого образа, который, как я понял, уже обладал странной притягательностью для меня. У меня было чувство, что взгляд этих лучистых очей останется со мной до конца жизни. Какое-то колдовство проникло сквозь мои глаза, мою плоть и мое сердце до самых глубин моей души. В голове все смешалось. Я едва мог связно мыслить. Я был как во сне, реальность отдалилась. Не приходилось сомневаться, что призрачная фигура, бывшая столь близко от меня в темные ночные часы, обладала плотью и кровью. Но как же она была холодна, как холодна! Я не мог решить: то ли живая женщина держала меня ночью за руку, то ли мертвая, на время ожившая каким-то непостижимым образом.
Даже если бы я очень хотел найти ответ, мой мозг не справился бы с этой загадкой. Но я и не хотел… Все, несомненно, прояснится в свое время. А до тех пор я желал пребывать во сне, как и всякий спящий, чьи сновидения восхитительны, хотя порой перемежаются болью, удушьем, мороком и ужасом.
Итак, я закрыл окно и вновь задвинул штору, только теперь осознав, что стоял на влажном холодном мраморном полу террасы, — теперь, когда мои босые ноги стали согреваться от мягкого ковра. Чтобы согреться как следует, я забрался в кровать, на которой лежала она, и когда мне стало теплее, попытался все обдумать. Я бегло перебрал в уме все события ночи — или то, что представлялось мне фактами и запомнилось. Но чем дольше я размышлял, тем менее достоверной казалась мне любая возможность, и я обнаружил, что безуспешно пытаюсь примирить с логикой жизни мрачный эпизод прошедшей ночи. Мои усилия меня истощили, ведь я почти не мог сосредоточиться; я испытывал настоятельную потребность поспать и не стал противиться сну. Что мне снилось — если вообще снилось что-то, — не знаю. Только знаю, что был готов к пробуждению, когда пришло время. Это время обозначил настойчивый стук в дверь. Я выпрыгнул из кровати, мгновенно проснувшись, отпер дверь и вновь скользнул в кровать. С торопливым: «Можно войти?» — в комнату ступила тетя Джанет. Она, казалось, вздохнула с облегчением, увидев меня, и, не дожидаясь моего вопроса, поспешила объяснить свое раннее вторжение:
— Ой, мальчуган, я всю ночь о тебе беспокоилась! Мне снились такие жуткие сны, такие были видения, просто ужас! Я боялась, что… — Она отодвигала штору и, заметив мокрые следы повсюду на полу, сменила тон: — Что это ты, парень, вытворял после ванны? Ну что ж так безобразничать, а? Стыд такую работу другим задавать…
И она продолжала ворчать. А я радовался, слыша ее причитания, на которые способна только хорошая хозяйка дома, чьи представления о порядке оказались поруганными. Я терпеливо слушал ее тирады и ликовал: что бы она подумала (и сказала), знай она реальные факты. Хорошо, что я так легко отделался.
|
|
|
