 |
Памятные записки, сделанные Эдуардом Бингемом Трентом в связи с завещанием Роджера Мелтона
|
|
|
|
января 3-го, 1907
Составляющие предмет спора вопросы у всех имеющих отношение к завещанию Роджера Мелтона из Оупеншо-Грейндж столь многочисленны, что на случай возникновения тяжб из-за наследства я как поверенный, выполняющий последнюю волю завещателя, считаю за благо вести запись всех событий, разговоров и т. д., не отраженных в официальных документах. Первую из записок я составляю непосредственно после оглашения завещания, пока каждая подробность действий и разговоров хорошо помнится. Я буду также стараться делать такие комментарии, которые могли бы впоследствии освежить мою память, а в случае моей смерти, возможно, послужили бы — как мнение очевидца — руководством для того или для тех, кто, вероятно, должен будет продолжить и завершить выполнение доверенных мне задач.
1. Касательно оглашения завещания Роджера Мелтона.
Когда, после того как часы пробили «одиннадцать», сегодня, в четверг, января 3-го дня в году 1907, я вскрыл завещание и полностью прочел его, за исключением добавлений, содержавшихся в письмах с пометками В и С, при сем присутствовали помимо меня следующие лица:
1) Эрнст Хэлбард Мелтон, мировой судья, племянник завещателя;
2) Эрнст Роджер Хэлбард Мелтон, сын вышеназванного лица;
3) Руперт Сент-Леджер, племянник завещателя;
4) генерал-майор сэр Колин Александр Макелпи, баронет, душеприказчик, как и я, согласно завещанию;
5) Эндрю Росситер, мой клерк, один из свидетелей по завещанию;
6) Алфред Ньюджент, стенографист (из конторы господ Касл, Бримз Билдингз, 21, Уэст-Сентрал).
Когда завещание было прочитано, мистер Э. X. Мелтон поинтересовался общей величиной собственности, оставленной завещателем, на каковой вопрос я не был уполномочен и никак не мог ответить; на последовавший вопрос о том, почему присутствующим не показывают сохраняемые в тайне добавления к завещанию, я ответил, прочтя разъясняющие суть указаний надписи на конвертах с письмами, помеченными В и С. Однако на случай каких-либо сомнений, которые позже могли бы возникнуть относительно того, действительно ли письма с пометками В и С должны читаться как пункты 10 и 11 завещания, я потребовал, чтобы Руперт Сент-Леджер вскрыл конверт с пометкой В на глазах всех присутствовавших. Все они подписали предварительно составленный мною документ, подтверждая, что они видели, как был вскрыт конверт, и что в конверте содержалось только письмо с пометкой «В. Надлежит читать как пункт 10 моего завещания» и более ничего. Прежде чем подписать документ, мистер Эрнст Хэлбард Мелтон, мировой судья, внимательно осмотрел, пользуясь лупой, как конверт, так и заглавную строку письма, помещенного в него. И хотел было перевернуть сложенное письмо, лежавшее на столе исписанной стороной вниз, а в таком случае смог бы при желании прочесть его содержание. Я немедленно напомнил ему, что ему следует подписать документ, ознакомившись только лишь с заглавной строкой, но не с содержанием письма. Он казался крайне рассерженным, однако ничего не сказал и после повторного тщательного осмотра поставил требуемую подпись. Я вложил письмо в конверт, который мы все подписали поперек клапана. Прежде чем подписать, мистер Эрнст Хэлбард Мелтон вынул письмо из конверта, чтобы удостовериться в его подлинности. Я попросил мистера Эрнста Хэлбарда Мелтона не разворачивать письмо, и он отказался от своего очевидного намерения, а когда на конверт был наложен сургуч, он запечатал конверт собственной печатью. Сэр Колин А. Макелпи и я также приложили наши личные печати. Я вложил этот конверт в другой, который запечатал моей личной печатью, а затем мы, душеприказчики, поставили свои подписи на конверте поперек клапана и обозначили дату. Я проследил за должным исполнением всего упомянутого. После того как присутствовавшие при оглашении завещания удалились, я, второй душеприказчик и мистер Руперт Сент-Леджер, задержавшийся по моей просьбе, перешли в мой личный кабинет.
|
|
|
|
|
|
Здесь мистер Руперт Сент-Леджер ознакомился с помеченным В письмом, которое надлежит читать как пункт 10 завещания. Несомненно, он человек отменной выдержки, потому что на его лице сохранялось совершенно бесстрастное выражение, когда он читал документ, согласно которому (в случае принятия оговоренных условий) он становился обладателем состояния, равного каковому нет в Европе и, насколько мне известно, нет даже у королевских особ. Прочтя второй раз документ, он поднялся и сказал:
— Жаль, что я так плохо знал моего дядю. Он, должно быть, был благороднейший человек. Никогда не слышал о великодушии, подобном тому, которое он проявил ко мне. Как я понял из этого документа, или кодицилла[73], или чем бы ни было прочтенное мною письмо, я обязан в течение недели ответить, принимаю ли я обязательства, возлагаемые на меня. А теперь скажите мне вот что: нужно ли терять неделю?
Я пояснил ему, что намерением завещателя, очевидно, было предоставить ему достаточно времени для всестороннего обдумывания каждого пункта письма, прежде чем он сделает официальное заявление. Что же касается его главного вопроса, то я уточнил, что он может дать ответ, когда пожелает, однако в пределах недели, не позже. И добавил:
— Но я решительно советую вам не торопиться. Сумма столь велика, что, вне всякого сомнения, будут предприниматься все мыслимые и немыслимые попытки лишить вас наследства, и будет хорошо, если передача собственности совершится не только при скрупулезном соблюдении всех необходимых формальностей, но и в результате взвешенного подхода к делу, исключающего какие-либо колебания с вашей стороны.
— Благодарю вас, сэр, — сказал он, — я последую вашему доброму совету в этом деле, как и во всех прочих. Но могу сообщить вам уже сейчас — и вам, мой дорогой сэр Колин, — что я не только принимаю эти условия дяди Роджера, я — когда настанет тому время — приму любые обязательства, которые он предусмотрел, и приму всецело.
|
|
|
Он говорил со всей возможной искренностью, и мне доставляло истинное удовольствие наблюдать за ним и слушать его. Именно так должен был поступить молодой человек, столь щедро облагодетельствованный. Поскольку время пришло, я вручил мистеру Руперту Сент-Леджеру адресованное ему объемистое письмо с пометкой D, хранившееся в моем сейфе. Выполнив эту мою обязанность, я сказал:
— Нет надобности, чтобы вы читали это письмо здесь. Вы можете взять его с собой и прочесть на досуге. Оно переходит в вашу полную собственность, без каких-либо обязательств с вашей стороны. И возможно, вам следует знать, что у меня есть его копия, запечатанная в конверте с надписью: «Вскрыть в случае необходимости» — и только в этом случае. Вы согласны увидеться со мной завтра или, даже лучше, пообедать со мной вдвоем здесь сегодня вечером? Мне бы хотелось обсудить кое-что с вами, и вы тоже, вероятно, пожелаете задать мне какие-то вопросы.
Он сердечно поблагодарил меня. Меня действительно растрогали слова прощания, с которыми он покинул мой кабинет. Сэр Колин Макелпи ушел вместе с ним, так как Сент-Леджер должен был подвезти его к Реформ-клубу.[74]
Письмо Роджера Мелтона Руперту Сент-Леджеру с сопровождающей надписью:
«D.re Руперту Сент-Леджеру. Должно быть вручено ему Эдуардом Бингемом Трентом в случае (и немедленно), если он объявит, официально или неофициально, о своем намерении принять условия, оговоренные в письме с пометкой В, являющемся пунктом 10 моего завещания. Р. М. 1.1.1907 Mem. копия (скрепленная печатью) оставлена на хранение у Э. Б. Трента; ее же вскрыть в случае необходимости, как указано»
июня 11-го, 1906
Мой дорогой племянник, получив это письмо (если такое произойдет), ты узнаешь, что за исключением нескольких специальных завещательных отказов я, на определенных условиях, оставляю тебе все мое состояние, и оно столь велико, что благодаря ему отважный и способный человек может завоевать себе имя и вписать это имя в историю. Особые условия, содержащиеся в пункте 10 моего завещания, должны быть соблюдены, поскольку сие, я полагаю, к твоей пользе; здесь, однако, я подам тебе совет, которому ты волен последовать или нет, а также выскажу пожелание, каковое подробнейшим образом поясню, для того чтобы ты имел полное представление о моих взглядах в случае, если захочешь осуществить желаемое мною или, по крайней мере, продвинешься в этом направлении настолько, что желательные для меня результаты в конце концов окажутся достижимыми. Прежде всего позволь сказать, дабы устранить твои домыслы и направить тебя по верному пути, что силой, подтолкнувшей или, правильнее будет выразиться, понудившей меня скопить такое состояние, было честолюбие. Я упорно трудился, пока не добился такого положения дел, что, при моем общем руководстве, планируемое мною выполнялось людьми, которых я отбирал, проверял и в которых не находил нехватки. Годы шли, принося мне чувство удовлетворения и собирая в моих руках богатство, соизмеренное в какой-то степени с ценностью, которую представляли собой сами эти люди, и с важностью занимаемого ими места в моих планах. Таким образом, я, будучи еще молод, нажил значительное состояние. Более сорока лет это состояние я тратил весьма бережно, если говорить о моих личных потребностях, и весьма смело, если говорить о спекулятивных сделках. Что касается последних, то я в действительности был очень осмотрителен и тщательнейшим образом изучал обстановку, так что даже на сегодняшний день перечня крупных долгов или неудачных вложений, можно сказать, не существует. Возможно, благодаря всему этому я процветал, а собственность росла и росла столь быстро, что порой я едва успевал воспользоваться ею к своей выгоде. Все это было достигнуто мною в годы пробуждавшегося честолюбия, но когда я перешагнул пятидесятилетний возраст, для меня воистину открылись горизонты, сулящие удовлетворение самых дерзких честолюбивых замыслов. Я высказываюсь столь откровенно, мой дорогой Руперт, потому что, когда ты будешь читать эти строки, я уже умру и ни честолюбие, ни опасение быть неверно понятым, ни даже боязнь чьего бы то ни было презрения уже не будет иметь для меня смысла. Мои коммерческие и финансовые интересы простирались до Дальнего Востока, и я извлекал прибыль буквально из каждого фута на этом направлении, так что Средиземное море со всеми ведущими к нему морями были хорошо мне известны. Во время путешествий туда и обратно по Адриатике я всегда поражался грандиозной красоте и богатству — природному богатству — Синегории. Наконец волею случая я оказался в этом восхитительном краю. Во время «балканских распрей» 90-х один из великих воевод, преследуя свои национальные интересы, тайно обратился ко мне с просьбой о займе. В финансовых кругах как Европы, так и Азии я был известен своей активной позицией в отношении haute politique [75]краткосрочных казначейских векселей, и воевода Виссарион обратился ко мне как к лицу, которое может помочь и охотно поможет ему в его устремлениях. После неофициальных предварительных переговоров он объяснил мне, что его народ переживает тяжелое время. Как ты, возможно, знаешь, у храброго маленького народа Синегории причудливая история. Более тысячи лет — с момента освоения этой земли после Россорской катастрофы — народ Синегории сохранял национальную независимость при различных формах власти в стране. Вначале страной управлял король, чьи наследники со временем сделались такими тиранами, что были сброшены с трона. Затем власть находилась в руках воевод, присоединивших к своим привилегиям и привилегии владыки, подобно тому, как сделали у черногорцев их правители — князья-епископы; затем был князь; теперь же власть принадлежит нерегулярно избираемому Совету, которым руководит владыка, чьи функции, как предполагается, сводятся исключительно к духовному наставничеству. Подобный Совет малочисленного, живущего в бедности народа не располагал достаточными фондами, необходимыми для создания вооруженных сил, в чем, впрочем, ранее и не было особой надобности; но воевода Виссарион, владевший большой собственностью и происходивший из древнего рода прежних правителей этой земли, видел свой долг в том, чтобы непосильное для его государства осуществить личными стараниями. В обеспечение займа, который он желал получить и который действительно был весьма значительным, он предложил продать мне всю свою собственность, если я гарантирую ему право выкупа ее обратно в течение определенного срока (который, добавлю, уже истек). Его условием была строгая секретность договоренности и акта продажи: он боялся, что, если пойдет молва о том, что его собственность перешла в другие руки, и я, и он — мы оба, вероятно, лишимся жизни, поскольку его соплеменники — горцы — патриоты, каких свет не видывал, и ревнивы до крайности. Страна опасалась турецкого вторжения и поэтому хотела бы вооружиться; патриотически же настроенный воевода жертвовал своим огромным состоянием ради общего блага. Что это была за жертва, он хорошо понимал, поскольку при обсуждении возможных перемен в Конституции Синегории — в пользу личной формы власти в стране — подразумевалось, что его роду будет отдано предпочтение как самому знатному. Его род всегда, с древних времен отстаивал свободу — и до учреждения Совета, и в период правления воевод; Виссарионы нередко выступали даже против королевской власти, а также оспаривали права зарвавшихся князей. Само это имя было символом свободолюбия, национальной независимости и борьбы с иноземными захватчиками; имя это отважные горцы чтили так, как в иных свободных странах почитают национальный флаг.
|
|
|
|
|
|
Подобная преданность была мощной поддержкой стране, над которой нависли всевозможные угрозы; и все, что служило ее сплоченности, было ей во благо. Со всех сторон ее теснили другие государства, большие и малые, стремясь установить в ней свое господство любыми средствами — обманом или силой. Такие попытки делали Греция, Турция, Австрия, Россия, Италия, Франция. Россия, от которой синегорцы уже не раз отбивались, выжидала удобного случая для нападения. Австрия и Греция, объединившиеся вовсе не ради общей цели или общих замыслов, были готовы бросить свои вооруженные отряды в бой, и пусть победит тот, кому посчастливится… Другие балканские государства тоже строили планы присоединения небольшой территории Синегории к своим сравнительно значительным владениям. Албания, Далмация, Герцеговина, Сербия, Болгария жадным взглядом смотрели на страну, являвшуюся громадной природной крепостью, в укрытии которой находилась едва ли не лучшая гавань на всей береговой линии от Гибралтара до Дарданелл.
Но неистовые, упорные горцы были непобедимы. Столетиями с пылом и яростью, ничем не укротимыми, неодолимыми, они отстаивали свою независимость. Раз за разом, век за веком они бесстрашно противостояли армиям, высылаемым против них. Это пламя свободолюбия поддерживалось не напрасно. Все великие державы и каждая из них в отдельности знали, что завоевать маленький народ Синегории будет не просто, что такая задача под силу только неутомимому гиганту. Снова и снова горцы сражались десятками против сотен и никогда не прекращали битву, пока либо не уничтожали врагов, либо не обращали поредевшие вражеские отряды в бегство.
Многие и многие годы Синегория оставалась неприступной, и все крупные державы и прочие государства давно уже опасались, что, развяжи кто-то из них войну против нее, зачинщику придется отбиваться и от объединившихся выжидавших сторон.
В то время, о котором я рассказываю, в Синегории — да в действительности и повсюду — возникло предчувствие угрозы, надвигавшейся на страну из Турции. Причина нападения была неизвестна, однако были свидетельства того, что турецкое «разведуправление» проявляет активность с прицелом на стойкого маленького соседа. Чтобы подготовиться к предстоящему, воевода Петр Виссарион и обратился ко мне: он желал иметь необходимый «военный бюджет».
Ситуация осложнялась тем, что выборный Совет в то время в значительной мере сплачивала старогреческая церковь, ведь народ исповедовал православие, и испокон веков судьба народа и судьба его веры были неразделимы. Поэтому в случае возникновения войны — независимо от ее причины и повода — это, вероятно, было бы столкновение религий. И такая война на Балканах неизбежно стала бы войной наций, причем конец ее никто бы не взялся предсказывать.
К тому времени я уже неплохо знал эту страну и ее народ и полюбил их. Благородство Виссариона, столь много приносившего в жертву, глубоко трогало меня и одновременно пробуждало во мне желание тоже откликнуться и поддержать подобную страну и подобный народ. Они были достойны свободы. Когда Виссарион вручал мне оформленный акт продажи, я хотел было разорвать документ, но он каким-то образом разгадал мое намерение и опередил меня. Останавливая меня, он поднял руку и сказал:
— Мне ясен ваш замысел, и, поверьте, я уважаю вас за это до глубины души. Но, друг мой, откажитесь от него. Наши горцы невероятно горды. И хотя они позволят мне — одному из них, тому, чьи предки были вождями у них и выразителями их чаяний на протяжении веков, — сделать все, что в моих силах, — и что каждый из них с радостью сделал бы, если бы жребий пал на него, — они не примут помощи от постороннего. Любезный друг, они отвергнут ее и могут проявить к вам, желающему только добра, явную враждебность, а в таком случае вы очень рискуете, рискуете даже жизнью. Вот почему, друг мой, я попросил вас внести в наш договор пункт о том, что я имею право выкупить мою собственность, в отношении которой вы готовы поступить столь великодушно.
Таким образом, мой дорогой племянник Руперт и единственный сын моей покойной сестры, сим я торжественно вменяю тебе в обязанность ради меня и ради тебя самого, а также чести ради в случае, если когда-нибудь станет известно, что благороднейший воевода Петр Виссарион, рисковавший собой для блага своей страны, оказался в опасности — или что имя его опорочено — по той причине, что, имея даже такую великую цель, как спасение отечества, он продал свое наследство, в таком случае поручаю тебе немедленно, причем осведомив о том горцев — хотя необязательно еще кого-то, — вернуть ему либо же его наследникам безусловное право собственности на недвижимость, с которым он хотел расстаться — и de facto [76]расстался по истечении срока, в пределах какового он мог на законных основаниях выкупить свою собственность. Это тайное обязательство, и тайна сия свяжет прежде всего нас с тобой; это ответственность, которую я взял на себя также и от лица моих наследников; это долг, который необходимо выполнить любой ценой. Тебе не следует думать, будто мною двигало недоверие к тебе или сомнения в твоей способности выполнить оговоренное обязательство, и поэтому-то я принял также другие меры, заботясь о непременном осуществлении моей заветной мечты. Нет, единственно для того, чтобы восторжествовал закон, если в том будет необходимость, — ведь кто может сказать, что произойдет, когда уже не стоишь у руля, — единственно по этой причине я составил второе письмо с разъяснениями для других лиц: в случае невыполнения этого моего распоряжения из-за твоей смерти или еще чего-либо оно приобретает форму дополнения, или кодицилла к моему завещанию. Но пока я хочу, чтобы это мое распоряжение оставалось нашей с тобой общей тайной. Для того чтобы ты знал, как велико мое доверие к тебе, позволь мне здесь сообщить, что вышеупомянутое письмо помечено буквой С, что оно предназначено моему поверенному и одному из моих душеприказчиков, Эдуарду Бингему Тренту, и что в конечном счете оно будет рассматриваться как пункт 11 моего завещания. Эдуард Бингем Трент получил мои соответствующие указания, а также копию настоящего письма, каковая в случае необходимости — и только лишь в этом случае — должна быть вскрыта и должна читаться как изложение моей воли в отношении выполнения тобой условий, на которых ты получаешь от меня наследство.
А теперь, мой дорогой племянник, позволь обратиться к другому предмету, более занимающему меня, — к тебе самому. Когда ты будешь читать эти строки, я уже умру, поэтому не вижу необходимости в сдержанности, укоренившейся во мне на протяжении моей долгой и замкнутой жизни. Я очень дорожил твоей матерью. Как тебе известно, она была на двадцать лет моложе самого младшего из ее братьев, который был двумя годами моложе меня. Мы все повзрослели, когда она пребывала еще во младенчестве, и мне незачем говорить, что она была у нас любимицей — почти что собственный ребенок для каждого из нас и одновременно наша сестрица. Ты знаешь, как она была мила и какими высокими качествами обладала, поэтому мне незачем говорить об этом; но я бы хотел, чтобы ты понимал, как она была дорога мне. Когда она и твой отец встретились и полюбили друг друга, я был далеко — я открывал мой новый филиал в глубинном районе Китая и в течение нескольких месяцев не получал вестей из дома. Я впервые услышал о твоем отце, когда твои родители уже вступили в брак. Меня порадовало то, что они были счастливы. И они не нуждались ни в чем, что мог бы дать им я. Когда твой отец умер, так внезапно, я пытался утешить твою мать; все, чем я владел, было бы в ее распоряжении, пожелай она этого. Она была гордой женщиной, гордой со всеми, кроме меня. Она поняла, что, хотя я казался холодным, суровым (а возможно, и был таким), к ней я относился иначе. Однако она не хотела принимать никакой помощи. Когда я стал настаивать, она заявила, что у нее достанет средств на твое содержание и обучение, а также на ее собственные нужды, пока она жива: сказала, что твой отец и она решили, что тебя следует приучать к здоровой и деятельной жизни, а вовсе не к роскоши; она также считала, что твой характер сложится таким, как надо, если ты научишься полагаться на себя и довольствоваться тем, что твой покойный отец оставил тебе. Она всегда была разумной и глубоко мыслящей девушкой, и теперь вся ее мудрость и все ее мысли были посвящены тебе, ее ребенку. Рассуждая о тебе и о твоем будущем, она сказала много такого, что осталось у меня в памяти. И вот что я помню до сего дня. Это было сказано ею в ответ на мое утверждение, что крайняя бедность сама по себе опасна, что молодой человек может узнать слишком много нужды. Она же мне ответила:
— Верно! Да, так! Но есть опасность еще большая… — и продолжила: — Излишество в желаниях страшнее нужды!
Говорю тебе, дружище, это величайшая из истин, и надеюсь, ты будешь помнить о ней уже поэтому, а также потому что так думала твоя мудрая мать. А теперь позволь мне сказать еще кое-что в дополнение к приведенному мудрому изречению.
Когда я как один из твоих попечителей не согласился на то, чтобы ты передал свое небольшое состояние мисс Макелпи, боюсь, ты решил, что я очень жесткий и лишенный сострадания человек. Боюсь, из-за этого ты до сих пор носишь в душе обиду на меня. А если так, перестань обижаться и узнай правду. Твоя просьба тогда доставила мне невыразимую радость. Я будто слышал голос твоей воскресшей матери. Твое краткое письмо впервые пробудило во мне желание иметь сына — такого, который был бы похож на тебя. Я погрузился в мечты, я раздумывал, может, в мои годы еще не поздно жениться, и тогда при мне будет сын в старости, если это вообще для меня возможно. Но потом понял, что нет, невозможно. Я никогда не встречал женщины, способной пробудить у меня такую любовь, которая связывала твоих родителей. Поэтому я смирился с судьбой. Я должен пройти свой одинокий путь до конца. И однако луч света проник в окружавшую меня тьму — я говорю о тебе. Хотя ты и не мог испытывать сыновние чувства ко мне — я не рассчитывал на это, ведь в твоей памяти сохранились воспоминания о более нежной связи, — я был способен на отцовские чувства к тебе. Ничто не могло воспрепятствовать моему желанию заменить тебе отца, потому что я держал это желание в тайне, в святая святых моего сердца, там, где тридцать лет пребывал образ милого дитяти — твоей матери. Мой мальчик, когда придет время и ты будешь наслаждаться счастьем, славой и властью, надеюсь, ты хоть изредка будешь вспоминать об одиноком старике, чьи последние годы согревала уже одна мысль о том, что на свете есть ты.
Память о твоей матери призывала меня выполнить долг: ради нее я взялся за святую обязанность — осуществить ее чаяния, связанные с сыном. Мне было ясно, как бы поступила она. Для нее это была бы борьба между побуждением и долгом, но верх взяло бы чувство долга. Поэтому я тоже предпочел исполнить долг, хотя, скажу тебе, тогда это было тяжко и горестно для меня. Но признаюсь, меня и сейчас радует результат. Я пытался, как ты, возможно, помнишь, исполнить желание твоей матери иным способом, однако твое письмо затруднило мои попытки, и поэтому я отказался от них. И позволь сказать тебе, что благодаря именно этому письму ты стал мне еще дороже, чем прежде.
Нет необходимости говорить, что с той поры я пристально следил за твоей жизнью. Когда ты убежал из дому, соблазненный морем, я тайно использовал весь мой коммерческий механизм, чтобы разузнать о тебе. И затем, до твоего совершеннолетия, я постоянно наблюдал за тобой, не вмешиваясь никоим образом в твои дела, однако сохраняя для себя возможность связаться с тобой в случае необходимости. Когда я услышал о твоем первом поступке по достижении совершеннолетия, я испытал чувство удовлетворения. Я имею в виду выполнение твоего изначального намерения в отношении Джанет Макелпи — передачи ей твоего имущества.
С того момента я наблюдал — разумеется, благодаря тем, кто помогал мне в этом, — за твоими главными свершениями. Я бы с радостью оказал тебе поддержку во всех твоих начинаниях и честолюбивых замыслах, но я сознавал, что в годы, последовавшие за достижением совершеннолетия, ты сам осуществлял свои мечты и добивался своих целей, а также, позволь пояснить здесь, моих целей тоже. Ты был настолько предприимчив по натуре, что даже моя широкая сеть осведомителей — моя, как я бы сказал, частная «разведка» — не справлялась. Мой механизм сбора информации действовал довольно исправно — и фактически во всех случаях — в отношении Востока. Но ты менял север на юг, а затем отправлялся на запад и вдобавок туда, где для коммерции и для чисто практических предприятий нет опоры, — в миры мысли, духовного смысла, психических феноменов, говоря в общем о пределах таинственного. Поскольку мои вопросы часто оставались без ответа, я вынужден был усовершенствовать мой механизм и с этой целью учредил — конечно же, действуя через подставных лиц, — ряд новых журналов, посвященных определенного рода исследованиям и поискам. Если тебя когда-нибудь заинтересует эта моя деятельность, мистер Трент, на чье имя оставлены фонды, с удовольствием познакомит тебя с подробностями. Эти фонды, как и все прочее, в свое время тоже перейдут к тебе, если ты пожелаешь. Благодаря «Журналу приключений», «Журналу тайн», таким изданиям, как «Оккультизм», «Воздушные шары и аэропланы», «Подводные лодки», «Джунгли и пампасы», «Мир привидений», «Путешественник», «Лес и остров», «Океан и ручей», я нередко получал сведения о твоем местопребывании и твоих проектах, о чем иначе бы не узнал. Например, когда ты исчез в Лесу инков, до меня дошли первые слухи о твоих странных поисках и удивительных открытиях в захороненных городах Юдори от корреспондента «Журнала приключений», причем задолго до того, как «Таймс» опубликовала подробности о высеченном в скале храме древних дикарей, где остались лишь маленькие драконоподобные змеи, гиганты-предки которых были грубо вылеплены на каменном жертвеннике. Хорошо помню, какую дрожь у меня вызвал один тот скупой отчет о твоем нисхождении, в одиночку, в сущий ад. Из журнала «Оккультизм» я узнал, что ты, вновь один, оставался в населенных призраками подземных пещерах Элоры, в глубине Гималаев[77], а когда, дрожащий и мертвенно-бледный, выбрался наверх, те, кто последовал твоему примеру, испытали граничившее с припадком эпилепсии потрясение, добравшись, в связке, всего лишь до высеченного в скале входа в тайный храм.
Обо всем этом я читал с удовольствием. Ты формировал и готовил себя к высшему поиску, который смог бы увенчать еще достойнее тебя, ставшего уже зрелым мужчиной. Когда я прочел о тебе в связи с описанием Михаска на Мадагаскаре и культом сатаны, почитаемым исключительно там, я понял, что мне остается только ждать твоего возвращения домой, чтобы начать обсуждение давно мною задуманного. Вот что я о тебе прочел:
«Это человек, для которого, нет опасных и рискованных приключений. Его отчаянная храбрость вошла в поговорку у многих диких народов и у многих, давно преодолевших дикость, у тех, чей страх вызывают вещи отнюдь не материального мира, а тайны, скрытые в смерти и за могилой. Он не боится ни хищных зверей, ни дикарей; он испробовал африканскую магию и приобщился к индийскому мистицизму. Общество психических исследований давно извлекает пользу из его доблестных подвигов и видит в нем, вероятно, своего наиболее верного сподвижника и свой наиболее достоверный источник сведений. Он в расцвете сил, гигантского роста и фантастически крепок; умеет обращаться с любым оружием любого народа, способен переносить какие угодно трудности, проницателен и изобретателен, прекрасно понимает человеческую природу от ее элементарных основ до высших уровней. Мало сказать, что он бесстрашен. Это человек, чья сила и чья отвага позволяют ему предпринимать все что угодно. Его не страшит никакой вызов в этом мире или за его пределами, никакие испытания на земле или под землей, на море или в воздухе, ни явное, ни скрытое, ни смертный, ни призрак, он не убоится ни Бога, ни дьявола».
Если тебе интересно, то скажу, что ношу в записной книжке эту вырезку из газеты с тех самых пор, как прочел эти строки.
И не забывай, что я, как уже было сказано, никогда и никак не вмешивался в твои поиски. Я хотел, чтобы ты «следовал своей судьбе», как говорят шотландцы, и хотел знать о твоей судьбе — больше ничего. Теперь же, когда ты оснащен для по-настоящему высокого дела, я хочу, чтобы ты вступил на путь — снабженный самым мощным оружием помимо твоих личных качеств, — который приведет тебя к великой славе и к осуществлению цели, мой дорогой племянник, каковая — в чем я абсолютно уверен — воодушевит тебя так же, как всегда воодушевляла меня. Я шел к ней более пятидесяти лет; но теперь, когда факел вот-вот выпадет из моих старых рук, я смотрю на тебя, мой дорогой сородич, в надежде, что ты подхватишь этот факел и понесешь его дальше.
Малочисленный народ Синегории сразу же заинтересовал меня. Он беден, горд и храбр. Доверие этих людей стоит завоевать, и я советую тебе разделить их судьбу. Наверное, тебе будет трудно склонить их на свою сторону, потому что, если народ, как и каждый его представитель, беден и горд, качества эти могут усиливать одно другое до бесконечности. Это люди неукротимые, и никто никогда не мог совладать с ними, если только не присоединялся к ним и не пользовался у них признанием как их вождь. Но если их доверие завоевать, они скорее умрут, чем предадут. Для человека честолюбивого — а я знаю, что ты наделен этим свойством, — такая страна с таким народом — достойное поле деятельности. С твоими способностями, подкрепленными состоянием, которое я с радостью оставляю тебе, ты можешь дерзать и многого добиться. Если буду жив, когда ты вернешься из экспедиции в северные области Южной Америки, я буду счастлив помочь тебе в осуществлении этого или иных планов и сочту за честь присоединиться к тебе; однако время идет. Мне семьдесят второй год, иными словами, я уже прожил положенный человеку срок, как ты понимаешь; да, так… Позволь мне подчеркнуть вот что: для честолюбивых планов иноземца большие народы недоступны, что же касается нашего собственного, то здесь мы ограничены нашим законопослушанием (и здравым смыслом). Только малый народ подходит для человека с великими помыслами. Если ты разделяешь мои взгляды и мои устремления, тогда Синегория — твой полигон. Было время, когда я надеялся стать воеводой, даже великим воеводой. Но с возрастом мое честолюбие ослабело, как убыли и мои силы. Я уже не мечтаю о подобной чести для себя, однако вижу ее возможной для тебя, если тебя это прельщает. Согласно моему завещанию, ты получишь высокое положение и огромное состояние, и хотя, возможно, тебе придется отказаться от последнего, опять же согласно моей воле, как уже пояснено в настоящем письме, сам таковой поступок возвысит тебя еще больше в глазах горцев — если он станет известен им. Если к тому времени, когда ты получишь от меня наследство, воеводы Виссариона уже не будет в живых, тебе нелишне знать, что в таком случае ты освобождаешься от всех моих условий, хотя я верю, что и тогда в этом деле, как и во всех прочих, ты будешь подчиняться требованиям чести, что касается моей воли. Ситуация, следовательно, такова: если Виссарион жив, ты отказываешься от собственности; если нет, ты поступаешь так, как, по твоему мнению, я бы хотел, чтобы ты поступил. В любом случае горцам незачем сообщать о тайном договоре между Виссарионом и мной. Ты не должен этого делать — это сделают другие, если возникнет необходимость. Но случись так, ты оставишь собственность без каких бы то ни было quid pro quo. [78]Тебе не стоит тревожиться: ты унаследуешь состояние, которое позволит тебе приобрести по своему выбору иную собственность в Синегории или же в любой другой части мира.
Если на тебя нападают, атакуй и — стремительнее, яростнее, чем нападающий, когда это возможно. В случае, если ты унаследуешь замок Виссарион на Ивановой Пике, помни, что я тайно укрепил его, предполагая вражеские налеты. Там не только массивные металлические решетки, но и двери из закаленной бронзы в нужных местах. Мой приверженец Рук, верно служивший мне почти сорок лет и ради моих интересов участвовавший во многих опасных экспедициях, будет, я убежден, так же верно служить и тебе. Относись к нему хорошо — в память обо мне, если не ради себя самого. Я обеспечил ему беззаботную жизнь, но он предпочел бы пуститься в смелое предприятие. Он на редкость молчалив и храбр как лев. Ему известно об укреплении замка все до мельчайших подробностей, он знает также о тайных средствах защиты. Шепну тебе: когда-то он был пиратом. В пору юности. Но давно уже переменился. Однако из этого факта ты поймешь, каков у него характер. В случае необходимости он будет тебе полезен. Если ты примешь условия, оговоренные в моем письме, Синегория — пусть в какой-то мере — станет твоим домом, и ты будешь жить там часть года, возможно, лишь неделю, точно так же, как в Англии владельцы нескольких имений проживают поочередно в каждом из них. Ты не обязан делать это, и никто не вправе принудить или склонить тебя к этому. Я только выражаю свою надежду на то, что тебе придется по душе эта мысль. Но одного я желаю, а не просто надеюсь, что ты согласишься со мной, я желаю — если тебе небезразличны мои желания, — чтобы ты обязательно сохранил британское подданство, разве только откажешься от него с разрешения Тайного Совета Великобритании. Такого разрешения официально будет добиваться мой друг Эдуард Бингем Трент или же лицо, назначенное им с этой целью, согласно документу либо завещанию; разрешение же сие можно будет опротестовать лишь постановлением парламента и волей короля, подтвержденной актом с монаршей подписью.
Мое последнее слово к тебе: будь смел, честен и бесстрашен. Большинство вещей, даже королевский трон, кое-где иногда завоевывают мечом. Храброе сердце и крепкая рука позволяют человеку многого добиться. Но завоеванное не всегда можно удержать, опираясь на меч. Одной только справедливости отмерен долгий срок. Когда люди верят тебе, они последуют за тобой, и рядовые люди предпочитают быть ведомыми, а не вести. Если твоя судьба — стать вождем, будь храбр. Будь осмотрителен, если хочешь; развивай любое другое качество, которое тебе пригодится или будет тебе защитой. Ни от чего не уклоняйся. Не избегай ничего, что честно. Принимай на себя ответственность, если этого требуют обстоятельства. Бери то, что другим взять не под силу. Это и значит быть великим в мире — большом и малом, — выбранном тобой для себя. Ничего не страшись, откуда бы и какая бы ни грозила опасность. Единственно верный способ встречать опасность — это встречать ее с презрением (разве что она з<
|
|
|
