Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Владимир Степанович Возовиков 9 глава

Обоз остановился у тиунского подворья, скот погнали к пруду на водопой. Выбежал Федька, слушал, потом что-то говорил, размахивая руками, мужики слушали, опираясь на копья, один поил коней. Женщины и дети окружили колодец. Между тем к дому тиуна отовсюду сбегались люди, до ватажников долетал шум голосов, но разобрать было невозможно. Федька, видно, пытался задержать приезжих, взялся даже за супонь, но высокий чернобородый мужик в воинской справе с перевязанной головой оттер его плечом от лошади, потряс копьем перед тиунским носом, и Федька выразительно плюнул, что-то крикнул сбежавшимся и ушел в дом. Обоз тронулся к плотине, где к нему присоединилось маленькое стадо, потом запылил по дороге на Пронск. Лишь одна беженка, судя по непокрытой голове и длинной косе - молодая девица, осталась на подворье с двумя узлами. Знакомая Фоме ключница увела ее в дом. Люди разошлись, но еще долго у кузни и мельницы топтались чем-то возбужденные мужики.

- Сведать бы, отче? - подал голос Никейша. - Дозволь, странником забегу на село?

- Ох, Никейша, не зря тя Ослопом кличут. Коли недоброй вестью село растревожено, всякий прохожий в подозрение станет. Вот даст бог, до Бастрыка ночью доберемся - тогда сведаем.

 

Дородная ключница оставила Дарью в маленькой светелке, предупредив, что скоро позовет полдничать. Девушка устало присела на широкую лавку, покрытую чистой дерюгой. Слюдяное окно светелки смотрело на восток, как в домике для птиц, и в полдень здесь было прохладно. Кроме лавки и деревянной кровати, стояли в светелке маленький столик и сундук, покрытый пестрядинкой. Чувствовалось - живут здесь от случая к случаю. Дарья все еще оставалась вроде бы не в себе от случившегося и от утомительной дороги. То ей чудилось, как она бредет за телегой, спотыкаясь во тьме и поминутно хватаясь за грядушку, то возникали в глазах жаркое поле, где она с другими женщинами жала рожь, и мчащиеся прямо на них всадники, похожие на огромных серых мышей, и снова переживала весь ужас, когда бежала по полю, слыша позади вопли женщин и настигающий топот. Снова и снова схватывал ее жесткий ремень аркана, рывком бросал в колючее жнивье, и наступал страшный провал памяти… И возвращение в мир, где скакали и сшибались какие-то люди, голосили сельчанки, кто-то распутывал ей руки… Потом дед ее, самый близкий на земле человек, лежал среди жнивья с торчащей из горла стрелой, и она причитала над своим горем, не замечая чужого. Как в тумане, являлся витязь в чеканенных серебром доспехах, и она не сразу поняла, кто он, откуда взялся, почему стоит рядом и так пристально смотрит. Был ли он? Был… Осталось в памяти имя - Василий Тупик… "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика - в обиду не дам…" Может, слова его и напомнили ей тогда о другом дедушке, московском… Не взяли с собой люди ратные, не могли взять. Да и самой неловко вспоминать, как напрашивалась к ним в ватагу воинскую. Очень страшно было потерять с ними возникшую вдруг ниточку, протянувшуюся от самой Москвы до Поля Дикого… "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика…" А что, если спросить? Сам ведь сказал - не боярин, воин простой… То-то что простой. К боярину за покровительством девице молодой удобнее обратиться бы…

Дарья скинула лапотки, прилегла на лавке, вытянула истомленные ноги. Неужто скоро будет в Москве? Федор Бастрык как узнал о несчастье, предложил мужикам остаться в Холщове: Орда, мол, сюда не заявится - здесь владения князя Ольга бесспорны. А пора страдная - всем дело найдется. Избы, мол, миром до зимы поставим - после разочтетесь. Но сердитый бородач Кузьма наотрез отказался да посоветовал и тиуну грузить добро. Бастрык грозить начал, а Кузьма сам пригрозил копьем: мы-де не холопы тебе, самому князю служим, к нему и пойдем. Да еще крикнул при всех: "Может, ты своих дружков с Орды поджидаешь? Небось продал душу за сребреники?" Ох, дерзок дядька Кузьма, когда-нибудь наживет беды… Дарью Федор велел оставить, и Кузьма не спорил. Может, потому, что Федор сказал: от своего слова не отрекается, готов без приданого взять, с чем пришла. Дарья было сказала - в Москву хочет, деда найти, тогда тиун ее и обнадежил: послезавтра его люди в Коломну собираются, с ними вернее будет. Осталась… Тиун ее весной приметил, когда в деревне был, потом еще приезжал, подарил перстенек серебряный с капелькой бирюзы, красивый, но Дарья не носит его - почему-то совестно. С дедом тиун ласково обходился, говорил, что в вольные купцы вновь собирается, вот-вот с князем разочтется, потом - в Москву аль в Новгород, где откроет свое дело. Дед радовался, Дарья молчала - пугал ее Бастрык, слышала о нем нехорошее. Но кто ж в ее положении отказывает такому человеку сильному?..

Незаметно задремав, девушка внезапно содрогнулась от прикосновения.

- Не бойся, деточка, - ласково погладила ее ключница. - Напугали тебя нехристи окаянные, совсем осиротили. Да не придут они сюда, у Федора ихние начальники не раз гостили.

- Нет, тетя Серафима, - прошептала Дарья.- Они раньше и нас не трогали, а теперь, говорят, на Русь идут войной.

- Избави нас, пресвятая матерь божья, - женщина перекрестилась. - Да ты вставай-ко, умойся, Федор велел тебя к столу звать.

За обедом Дарья едва узнавала Бастрыка. Причесанный, по-домашнему размягченный, в чистой бязевой сорочке, он походил на настоящего большого купца, каких Дарье случалось видеть в Пронске, где она бывала с дедом каждую зиму. При взгляде на Дарью покатые медвежьи плечи его словно опали, в глазах явилась ласковая снисходительность, даже цвет их менялся - не свинцовыми казались, а дымчато-серыми, с просинью. Поваренок подал пироги из ситной муки с мясной начинкой. Хотя Дарья с утра крошки во рту не держала и роскошь еды в голодную пору удивила ее, она жевала, почти не чувствуя вкуса, смущенная пристальными взглядами Бастрыка. За пирогами последовали жирные караси, жаренные в сметане, и, наконец, щедро приправленный зеленью суп, сваренный не то из курицы, не то из рябчика или куропатки, с ситным хрустящим калачом. Когда трапеза подошла к концу и Дарья ищуще глянула на красный угол, Бастрык добродушно сказал:

- Не спеши, Дарьюшка, еще малиновый мед не приспел. Пока его сготовят, расскажи-ка нам все сызнова. Этот черт оглашенный Кузьма, видать, сам перепугался и село мне нашарохал - ничего-то я не понял толком. Еще найдутся дураки, побегут в лес от работы отлынивать.

Дарья рассказывала, потупясь, Бастрык слушал, не перебивая, ковырял ногтем в зубах. Серафима вздыхала, осторожно гладила руку девушки. Четвертый застольщик, волостной пристав, казалось, говорить не умел - только зыркал на рассказчицу темными косоватыми глазами. Когда умолкла, Бастрык спросил:

- В дороге-то не замечали за собой погони?

Дарья отрицательно покачала головой.

- На татар не похоже, - Бастрык глянул на пристава. - Может, разбойный мурза решил поживиться?

- Пленный говорил, будто сам Мамай на Русь идет.

- "На Русь"! Русь, она пока разная. На Москву - ино дело. С Ольгом мир у них. Какой-никакой, а все ж мир. При тебе, што ль, татарина пытали?

- Нет, я видела, как его в Москву повезли.

- То-то и оно, што в Москву, - раздумчиво произнес Бастрык. - Однако мужики мои задержались. - Он опять вопросительно глянул на пристава. - Шестой день, как послал их в Орду с овсом. Об эту пору за добрый корм татары не торгуются. На одной траве породистого коня не выхолишь, на травяном мешке мурза ездить не любит. Коли с вашей деревней не сплошка, то и не знаю…

- Гляди, хозяин здесь ты, - буркнул пристав.

- Может, нам потихоньку нагрузить подводы? - робко заикнулась ключница. - Береженого бог бережет.

- Ты ишшо в советчицы лезешь! - рассердился Бастрык.- Народ, он неш слепой? Завтра все побегут. А што мне князь велел? Сидеть и народ держать до его слова - то-то! Князь лучше нас знает. Шутка ли этакое хозяйство бросить! А хлеба? Вон какие ноне вымахали, сколь уж лет этакого урожая ждали!.. Мамай-то небось явился Димитрия попугать. Че б ему торчать у Воронежа-реки?

Он огладил бороду, с усмешкой продолжал:

- А коли Мамай с Димитрием резаться надумал, нам от того лишь польза. Купцу оборотистому от войны прибыток - товар дорожает. У нас ярлычок от самого главного их человека по торговой части - от хана Бейбулата. Верно, пристав?

- Ты хозяин здесь, гляди. Мне б только порядок…

- Ванька, черт! - сердито крикнул Бастрык поваренку. - Иде ты там с медом?

- Иду, сами ж велели обождать.

- Не до ночи ж!

Мед был липок, сладок, шибал хмельком, Дарья, кажется, такого сроду не пила, но и мед терял вкус под упорным взглядом Бастрыка. Никак она не могла представить, чтобы этот пучеглазый, широкобородый, с огромными руками мужик стал ее женихом и мужем, "И зачем я осталась?.." Но как и с кем добиралась бы в Москву?

Прежде чем подняться из-за стола, Бастрык сказал:

- Ты пока, Дарья, помогай по дому Серафиме. Да подумай: надобно ль тебе в Москву-то? А ну, как своих не сыщешь? В чужом городе пропасть - раз плюнуть. И дороги нынче опасны.

Дарья лишь сильнее потупилась: решила стоять на своем.

- Однако почивать пора, солнце-то вон как печет. - Бастрык поднялся, небрежно осенил себя крестом, удалился.

Проводив Дарью до светелки, ключница шепнула:

- Крючок накинь, деточка. И теперь, и особливо ночью. Без меня не открывай ему - это ж такой кобель хитрющий. А словам его не верь, он ведь и на мне жениться обещал.

Дарья покраснела до слез, ткнулась в пышное плечо женщины.

- Возьми меня к себе, тетя Серафима. Или ко мне пойдем, я на полу лягу.

- Ничего, деточка, ничего, - она снова гладила Дарью. - Я буду близко… Господи, волосы-то у тебя - чисто золото, так и льются, так и светятся, вот-вот руку обожгут. Такого ли тебе жениха надо?! Паренька бы молоденького, кудрявого да развеселого, чтоб день и ночь миловал тебя, голубку светлую. Иди-ко, иди поспи, чтоб щечки стали свежими да румяными, а то вся с лица спала, сиротина моя горемычная, - и, поцеловав девушку, ласково подтолкнула в дверь светлицы.

После полуденного сна, когда село вновь ожило и от кузни долетел перестук молотков, тиун собрался в поле. Ужинать велел без него - он-де не знает, воротится ли нынче. С его отъездом Дарья словно очнулась, даже тоскливая боль в душе поутихла. Помогая ключнице, носилась по дому, и ее длинная белая сорочка, казалось, мелькает во всех дверях сразу. Ключница следила за ней с тревожно-ласковой улыбкой. Ей бы такую помощницу - хозяйство растет год от года, - но держать девушку вблизи Бастрыка Серафиме не хотелось. Взгляды, которые Бастрык бросал на Дарью за обедом, ключнице не понравились. Может быть, в душе она еще надеялась женить тиуна на себе, и уж во всяком случае, решила не допустить, чтобы сироте-горемыке совсем загубили жизнь. Дарья слишком неопытна, а Бастрык, он только с виду неказист. Облапит - не пикнешь, в селе о том не одна Серафима знала.

- Тетя Серафима, - вдруг подошла к ней Дарья, - я относила рухлядь в большую кладовку и там… Это что у вас, купленные мечи?

- Там не только мечи, деточка, еще кой-чего найдется. Наши кузнецы ладят.

- Холщовские?!

- Ага, - Серафима улыбнулась. - Федор мастера привозил, тот за большие деньги наших выучил. Он тут какую-то… болотную руду, что ли, нашел, из нее железо варят. Тоже наши холщовские кричники. Князя удивить хочет Федор-то, да не знает - похвалит ли тот? Оружье ведь… А мужик-то Федор башковитый. Суров, конечно, да ведь времечко…

Хоть и поздно ложились в тиунском доме, засыпала Дарья в своей светелке с трудом, несколько раз тревожно вскакивала - крючок проверить. Он был на месте, ее железный сторож, и девушка наконец уснула глубоко, крепко, будто погрузилась в темную воду. Может, оттого, проснувшись, не сразу поняла, где она и кто рядом, Жесткая горячая рука осторожно гладила плечо и грудь, щеки касалось сдержанное дыхание. Может, она еще спит?..

- Не пужайся, Дарьюшка, не пужайся, лапушка, то я, суженый твой, не пужайся…

Дарья похолодела, узнавая шепотливый голос и не понимая, как Федька очутился в светелке, у ее постели.

- Проснулась, невестушка моя, голубка залетная, проснулась - вот и хорошо, - шептал Федька, приближаясь в темноте бородатым лицом. - Со мной будешь отныне и присно, со мной… в Москву вместе поедем, свадебку продолжать…

Сильные руки обхватили Дарью, заскользили по телу… Ее словно околдовали, и не то что шевельнуться - подать голоса не было сил, только сердце билось в груди пойманной птицей, и стук его в ночной тишине становился нестерпимым. Ее вдруг окатил ужас - так и не сможет шевельнуться, молвить слова, оттолкнуть, вырваться, убежать… Каменное тело ее содрогнулось от боли, отвращения, ненависти, как в тот момент, кода навалился ордынец, но там наступил черный провал, а тут… она даже не оттолкнула - ударила обеими руками в бороду, в лицо. Огромный Федька отлетел куда-то в темноту, а она все лежала, словно окованная, ее хватило на одно-единственное движение. Федька вскочил, распаленный ее злым толчком и молчанием, навалился, залепил рот бородищей, впился губами в шею, сжимал, тискал одной рукой, другой рванул сорочку, тонкая ткань разошлась, обнажая грудь и живот, Федька рвал остатки платья, душил, втискивал в пуховую постель, но силы уже возвращались в Дарьины руки, умеющие натягивать большой охотничий лук. Федька отлетел снова. Почему она боялась кричать?.. Он, видно, по-своему расценил ее молчаливое сопротивление, снова надвинулся из темноты, едва различимый в отраженном свете ущербного месяца, сочившемся сквозь слюдяное окошко. И тогда, все еще немая, она выхватила из-под подушки узкий короткий нож, которым запаслась после нападения ордынцев. То ли Федька заметил ее движение, то ли сталь блеснула в сумраке, но он отпрянул.

- Ты што-о?! - зашипел. - Спятила? Спятила, дура? Брось сей же час!.. Брось, говорю! Не трону, раз ты такая змея подколодная!

Внезапно тихий смешок прозвучал от порога светелки, и тогда Дарье снова показалось: все происходит во сне. Вжимаясь в подушку, подтянув одеяло к подбородку, она стиснула нож крепче.

- Што, Федя, девка не из тех попалась, а? Кабы все такие, не долго бы ты кровопийствовал да развратничал? А, Федя?

- Хто? - в голосе Бастрыка смешались ярость и страх. - Хто тут шляется?

- Погодь, узришь, - ответил из темноты тот же усмешливый голос. - Ослоп, давай свечку…

В проеме открытой двери возник слабый свет, качнулась черная тень, и лишь теперь Дарья вскрикнула. Свет разлился ярче, в его колеблющемся потоке Дарья разглядела фигуру благообразного седоватого мужика в летнем зипуне и лаптях, с длинным чеканом в руке. За спиной его появилась громадная рука с горящей свечой, комнатка озарилась. "Свет пришел, свет пришел", - с каким-то изумлением повторяла Дарья, прижимая к бьющемуся сердцу руку с зажатым в ней концом одеяла… "Свет пришел…" Если бы не открывшиеся ей эти два слова, она сошла бы с ума. К счастью, рука со свечой была не сама по себе, рядом с седоватым мужиком стоял ражий беловолосый парень. С простоватой улыбкой любопытства, пожалуй, даже мужского интереса, он рассматривал забившуюся в угол девицу, и под его улыбкой она приходила в себя, чувствуя подступающий стыд и злость.

- Хе-хе, - обронил седоватый. - До ножичков уж дошло. Не милы, знать, девицам твои ласки, хозяин? Чего молчишь?

Бастрык прижался к стене, глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, растрепанная борода дрожала. И вдруг шагнул навстречу гостю.

- Ты-ы… странник, - выжал с хрипом. - Вон, значитца, каких гостей насулил, а я ведь за брехню принял. Эх, кабы не Серафима!..

Он как-то сразу успокоился, стал тем Бастрыком, каким видела его Дарья в разговоре с мужиками.

- Где твое пусто, там наше густо, а будет наше пусто - и твое не густо, - загадочно произнес гость ласковым голосом, но именно в ласковости таилась угроза.

- Резать пришел - режь, грабить - грабь, - жестко сказал Бастрык, застегивая рубаху. - Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.

- Тихо, Федя, тихо, - гость с укоризной покачал головой. - Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребенок еще она, а ты - "режь", "грабь". Сам только что хотел ограбить ее на всю жизнь, ребенка-то. Думаешь, мы такие ж?.. Ты, красавица, не бойся, дурного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в тиунские покои с нами пойдешь. Не можем мы тебя тут покинуть - шумнешь ведь с перепугу.

Странно, голос незнакомца действовал на Дарью успокаивающе, хотя слова Бастрыка объяснили ей, что за гости в доме.

- Отвернитесь хотя… - Она удивилась, как незнакомо звучит ее голос.

- Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?

Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело… Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.

В просторной опочивальне тиуна окна были тщательно занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и мрачную фигуру третьего лесного гостя.

- Небось молился, Федя? - ядовито спросил старший разбойник. - У господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.

- Сказано тебе: пришел грабить - грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, не ответчик.

- Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а все лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, пред господом явиться с душой своей черной?

- Мои грехи - я и отвечу. Мне тут исповедоваться пред тобой, што ль?

- Можно и предо мной, - разбойник сощурил прозрачные глаза. - Покаяние принять - сподоблен. Не меня ль ныне господь своей карающей десницей избрал?

Бастрык зло ощерился:

- Хорош спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!

- О моем душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придется.

- Судья, - проворчал Бастрык. - И не гостья она мне - жана.

- Жена-а? Чего ж она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?

Дарья молчала, понимая, что одно ее слово может погубить человека - страшного, ненавистного ей, а все ж человека.

- Не пужайся, красавица, - понял ее состояние разбойник. - Твоя речь не погубит его и не спасет. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.

- Слухай! - зло оборвал Бастрык. - Или кончай, или бери, за чем пришел, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землей сыщут.

- Пугала баба лешего в лесу, да сама в болоте утопла. Ты слыхал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?

Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отер лицо подолом рубахи.

- Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, - значит, думаю, сам боится… Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите… Ключ - под подушкой.

- От хороший разговор пошел, - ласково произнес Фома. - А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врет ли Федька Бастрык… Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?

Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, приземистый, длиннорукий и корявый разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.

- Наши на местах, должно, крысы скребутся…

Ослоп тем временем достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома недоверчиво усмехнулся:

- Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?

- "Не густо"! - Бастрык обиженно засопел. - Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, все не густо будет. А я бы деньги в дело. - Он сокрушенно дернул себя за бороду. - Лучше бы князю отправил, чем прахом…

- Да, брат Федя, озверела душа твоя, - печально сказал Фома. - Для бедного люда - так прахом? Какой же ты паучина ненасытный!

- Я-то ненасытный! Я-то паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками кошель сей наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак ты, Фома, хоть и ловок.

- Эй, дядя! - остерег Ослоп, но Бастрык отмахнулся.

- Говорю - дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерет, да и ждет, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами живот свой обернул, стерляжьей ухой да калачами новгородскими его тешил, посиживая в лавке, с гостями богатыми ласково раскланиваясь. Купец я, купец, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошел, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, седла работаю, сошники кую да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать…

- То не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.

- Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ - его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, - он постучал себя по лбу, - без головы-то ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! Стал быть, и власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо - и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьем? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, господи прости! А ныне…

- Зерном торгуешь? Да люди-то у тебя с голоду мрут.

- Не мрут! - почти крикнул Бастрык. - Хотя с лебедой иные едят, да все ж на муке замешен. Вот раньше было - мерли.

- Пошто же шкуродером тебя прозвали?

- А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах гора страшная. Тут не сорвешь пупа - не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьез робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть - он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвется, подохнет - эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи - саней не тянет? Кто же поперек мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает - тех в рог бараний согну. Без этого все прахом пойдет… Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперек дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в темную кладовую - пущай принесет. Дарья, проводи.

- Я сама…

Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжег взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи, забормотал:

- Ведьма, чистая ведьма, ей-бо, атаман, никого ж не было.

- Ступай, - отрывисто бросил Фома, поклонился ключнице.

Кряж приволок мечи, боевые топоры, дощатые брони - защитные рубахи, сделанные из стальных пластин, железные шлемы. Фома недоверчиво осмотрел оружие, опробовал в руке меч, подал Ослопу.

- Неужто сами куете?

- А ты думал! - Бастрык гордо задрал бороду. - Ныне кольчужного мастера ищу, проволоку уж делаем.

Насупленный Фома поглядывал то на оружие, то на груду серебра и меди, ворочал в голове какую-то мысль. Дарья смотрела на Федьку Бастрыка с новым испугом. Он сейчас не походил ни на властного злого тиуна, ни на того дикого распаленного зверя, который душил ее в темноте своими объятиями, ни на хлебосольного хозяина - новый, совершенно незнакомый ей человек.

- Ох, Федька, - Фома пристально глянул ему в лицо, - не на Москву ль мечи и топоры готовишь? Князь-то ваш, говорят, того…

Бастрык усмехнулся:

- С Димитрием наш Ольг, конешно, не в сердечной дружбе, но заодно с Ордой супротив Москвы не станет. Нет, не станет. А коли Димитрий Иванович на Орду пойдет, ему эти мечи послужат.

- Темнишь ты, Федька, виляешь хвостом, аки старый лис. Да мы не глупые выжлецы.

У Бастрыка задрожала борода. С обидой сказал:

- Не веришь? Тогда вели своим выйти за дверь да притворить ее - тебе одному скажу. Не бойсь, не трону, и куды мне деваться, - поди, под каждым углом твои душегубы?

- Не боюсь я тебя, Федька. Ну-ка, ребята и девки, вон за порог.

Едва остались вдвоем, Бастрык прошел в угол, сдвинул кровать, отковырнул половицу, достал из-под нее небольшую шкатулку, протянул Фоме.

- Открой, там гумага сверху. Читать, поди, не разучился, ты ж, говорят, из попов.

Фома открыл шкатулку, вынул сложенный лист желтоватой бумаги. Под ним оказалась горка золота и дорогих камней. Тускловатым червонным жаром отливали восточные монеты, округло сияли рыжие серьги и перстни, окатно светились молочные и прозрачно-голубоватые жемчужины, ярко горело несколько лалов, жгучей зеленью сверкал крупный изумруд.

- Однако угадал я, Федя: не все ты свое добро нам выложил. Может, еще осталось?

- Не осталось. Да ведь и это не мое, - миролюбиво сказал Бастрык. - Ты читай, Фома, гумагу-то, читай-ка…

Фома осторожно развернул бумагу, с любопытством поглядел на свет. Прежде читал он книги пергаментные, даже папирусные видел, а бумагу впервые держал в руках, хотя слышал о ней. Читал медленно, по два-три раза пробегая корявые, полуграмотные строчки, - видно, Федьке Бастрыку письменная наука давалась труднее купеческой и тиунской. Да и писал он тем же языком, каким говорил, обыденные слова странно, даже смешно смотрелись на бумаге. Однако Фома был серьезен.

"Князю Великому Владимирскому и Московскому, государю всея Руси Димитрию Ивановичу бьет челом верный раб его Федька. А пишу я тебе, государь наш светлый, што враг твой и наш заклятый, царь ордынской Мамайка стоит со всеми курени и таборы у речки Воронежа, близ тово места, кое тебе допрежь указано было, только и перегнал кочевья. А пришло к ему, царю поганому, с той поры две орды малые, да тумень большой с гор аланских, и всего, значитца, ныне у Мамайки войска будет сто тыщ и двадцать. Те же, кои вещают тебе, государь, будто войска у него тьма тем, те людишки брешут, и ты, государь, не верь им, а вели пытать их, шпионов татарских, штоб правду те сказывали. Велел я двух странных людей, от Поля Дикого пришедших, кои народ смущали, в бичи взять да жечь каленым железом, и сказывали они - послал-де их темник Батарбек да по два рубли серебряных дал им и сулил боярами сделать, как татары Москву возьмут. А ишо прибегали смерды мои от Черного озера, их пожгли татары, а татар тех твои кметы побили и сотника ихнево, татарского, к тебе языком повели. Ишо было третьего дни посольство воинское от князя Ольга, и от Мамая к Ольгу тож, а с чем посольство, тово мне сказано не было, только велено от князя сидеть и ждать, да привечать ратных людей, сколько бы князь ни прислал, да кормов для тово держать наготове поболее. Я смекаю, в Холщове думает Ольг опору кормную иметь для своей рати, а более тово не смекаю. Слышно, государь наш великий, будто войско ты сбираешь. Тяжко мне, рабу твому, о том слыша, в Холщове под князем рязанским сидеть. Вели, государь, и приду я к тебе с людьми верными, а оружье мы припасли, и князю Ольгу выкуп за себя я сам пошлю. Ведь сулил ты, Димитрий Иванович, за службу верную на Москву меня взять, да посадить на поместье большое, да пять лет беспошлинно торговать в землях твоих. Мне уж и сниться стало, как я вольным-то купцом служить те стану, богатства твои государские множить, ремесла налаживать. Ведь под сильной твоей рукой какая жизнь славная нам, людям торговым да хозяйственным, и обидно мне, коли встречу московских купцов, кои торг ведут на полушки да сухари квасом запивают. Им не дело вести, а скот пасти, да и то рази што баранов. Для дела твово ратново, для избавления Руси от поганых шлю те с человеком верным шкатулку сию. Наполнял я ее по золотинке да по камешку все годы, кои тебе служил, притворяясь холопом рязанского князя. А список добра прилагаю. Смилуйся, государь, возьми Федьку к себе.

Припадает к ногам твоим царским раб твой и в здешней, и в загробной жизни Федька".

Долго молчал Фома - снова мысли ворочал. Мог ли подумать, что Федька Бастрык, злобный цепной пес рязанского князя, мордоворот и шкуродер, ненавидимый крестьянами, был человеком Димитрия, по его воле сидел близ границ Золотой Орды тайным соглядатаем, приманивал на холщовские огоньки ханских людей, выуживал от них нужные сведения! Значит, и Федька жизнь свою положил на то дело, к которому звал народ отец Герасим, которому отчасти служил и атаман Фома. Да еще и золото копил для Москвы. Сколько ж у князя таких людей сидит на русских границах и в самой Орде? Ведь кто-то же приносит Бастрыку вести - те самые, что он шлет в Москву. Фоме вдруг показалось, будто сам он последние годы ходил окольными тропинками, где-то в стороне от налаженной всерусской работы, которая готовила могилу ордынскому чудищу. Его собственные услуги московскому князю казались Фоме слишком малозначащими. Ненавидел Фома бояр да тиунов их за то, что шкуру с народа драли, но ведь не все ж для себя драли. На то добро, что держал он в руках, пожалуй, целую сотню воинов можно одеть в настоящие боевые доспехи, выучить как надо и в поход снарядить. Вот и золотое кольцо с изумрудом - то, что горькими слезами отлилось целой деревне, тоже здесь. Выжал Бастрык пот и кровь из мужиков, а из того пота и той крови десяток броненосных воинов встанет и выйдет в поле, защищая мужиков кабальных от полной погибели, жен их - от позора, детей - от рабства. Мало, выходит, смотреть на мир глазами забитого холопа да нищего смерда… Но как простить Бастрыку голодную бабу с умирающими ребятишками? Хлеб возами на торг отправляет, а ей горсти не даст… Может, прав Бастрык - коли слабые перемрут, от того силы на Руси не убудет, зато прибавится в государственной казне от сбереженного хлеба?.. Но вся душа Фомы бунтовала против самой этой мысли. Что значит, слабые? Все люди слабыми рождаются и в старости слабеют, никто из самых здоровых не заговорен от болезни. Не ради ли "слабых" существуют законы государства и церкви, суды и войско? А то ведь и деревня, где два двора, слабее той, в которой пять дворов. Значит, собирайся, сильные, и дави, грабь слабейших, отнимай у них добро, и земли, и ловы, чтоб еще сильнее стать? Этак далеко зайти можно… Хмуро сказал:

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...