 |
Владимир Степанович Возовиков 12 глава
|
|
|
|
- Гневлива, да сердцем отходчива и чиста.
- Вон краса какая, а зла и зависти нет к тебе ни у одной.
- Еще бы зло - ни одного мужика не подпустила, Игнашке свому досель верна.
- Соглашайся, будь старостихой!
Женщина поклонилась, негромко сказала:
- Коли так, бабы, неча нам больше мужикам мешать. У них дело ратное, сурьезное, айдате по избам в поход ратников собирать - время дорого.
- Молодец, Мелаша, бери вожжи покрепче, - засмеялся староста. - А вы, бабы, знайте: сроку на сборы только три дни.
Мужикам староста сообщил княжескую волю: в Москву не ходить, но быть в Коломне в пятнадцатый день августа.
- Князь даст воинскую справу? - спросил кто-то.
- Князь наш запаслив, но коли тьма народу сойдется, где ж ему оружья напастись? Со своим оружьем пойдем, да штоб боярину Илье Пахомычу не соромно было за нас на смотру.
Подсчитали справу. Топоры и медвежьи рогатины есть у каждого. Многие владеют охотничьими луками - диких свиней, вепрей громадных бьют, значит, и луки взять надо. У деда Таршилы, ведающего боярской охотой, осталось несколько лосиных шкур. Сладить щиты - выйдут не хуже, чем из железа.
- Кистени и ножи засапожные сладим сами, а сулицы да ножи подсадочные, коими ноги ордынским коням рубить и животы вспарывать, кузнец Гридя скует. Успеешь, Гридя?
Чернявый мужик, почувствовав на себе общее внимание, опустил кудлатую голову, теребил шапку своими клешневатыми пальцами - так, что из нее шерсть лезла.
- Так ить… - он закашлялся, потерял слово, с трудом нашел его: - Так ить мало железы… Где е взять, железу-т?
- Это, конешно, не ладно, - нахмурился староста.
- Так ить я што? - кузнец совсем растерялся. - Я ить могу. Железы б чуток…
- За Пахрой, в Гольцове, кричник живет, - подал голос Сенька. - Послать подводу, в день обернется.
|
|
|
- А ты думай: в Гольцове тож сборы!
- У кричника-т да… есть железа. Так ить крица, она што? Сыра в ей железа, ее калить сколь надоть, приезд ей нужон, в угле ее опять держи - штоб, значит, сулица вышла. Холодну ковать - того долее. Калену железу надо, ковану. Вот кабы у ково топоры стары али серпы, косы там. Сошники особливо…
- Слыхали, мужики? Тащи к кузне все, што есть негодного.
- Пошто негодного? - крикнул белоголовый Юрко. - Нет железа добрее, нежель сошник. Беречь ли их ныне? Побьем татарина - новые скуем, а не побьем, так и сохи не нужны станут.
Дороже всех богатств оратаю добрый сошник, но Юрка одобрили.
- Вот, значитца, мирска-то голова, - восхищался рябой мужичок. - Всюе жизню бы так-то, соопча…
- "Всюе жизню", - передразнил Сенька. - Гляну, как ты, Филька, свой новый сошник в кузню потащишь.
- А и поташшу!
- Брагу тож давай. Ту, што у тя в погребе третью седмицу бродит. "Соопча"-то она веселей пойдет.
- Ишь, на брагу чужу рот разинул! - рассердился Филька. - Можа, те ишшо Марью мою отдать?
- Не откажусь, бабенка ладная.
Филька начал засучивать рукава, но староста прекратил назревающую ссору и смех мужиков. Сход кончился, начиналась ответственная, малопривычная для пахаря работа, и каждый думал, с какого боку за нее взяться. И каждого заботило главное - оружие. Над деревней, под самыми облаками, тревожно клекотали ширококрылые орлы…
В тот день жители Звонцов нарушили вековую традицию - после полудня никто не завалился спать. Каторжная ежедневная работа при скудной пище - ржаной хлеб, квас да репа - требовали короткого отдыха в самые знойные часы, чтоб потом, до темноты, пока глаза видят работу, не разгибать спины. Однако теперь звонцовским жителям казалось преступлением потерять час светлого времени.
По всем московским, муромским, владимирским, переяславским, костромским, ростовским, ярославским, белозерским и другим землям, где князья отозвались на клич великого князя Димитрия, в городах и селах люди не смыкали глаз от темна до темна, прихватывали и от коротких летних ночей, удлиняя день смолистой лучиной. Впервые от начала полуторавековой ордынской беды народ был своевременно предупрежден о надвигающейся грозе, призван к оружию под единое знамя. Весь горький и страшный опыт подсказывал народу, как важно упредить врага в собирании сил, народ верил в такую возможность, и чувство тревоги не заглушало в его душе ощущения огромного близкого праздника. Каждый считал в те дни, что без его участия врага нельзя одолеть. И мысль эта не разобщала - она лишь сильнее сплачивала людей, ибо никогда прежде не было такой уверенности в товарище, который встанет рядом на поле брани. Не бездумные муравьи шли на битву, подчиняясь инстинкту защиты своего гнезда, - шли единоверцы, каждый из которых нес полную ответственность перед небом за собственные дела на земле, каждый был личностью, неотторжимой от общей веры, от великой земли с именем Русь, в середине которой стоял белокаменный город со златоглавыми церквами, с крепкими стенами и сильным войском, и жили в этом городе старший русский князь, государь, и митрополит всея Руси. В те дни зарождалась великорусская нация, и на первой же поверке истории ее жизненную силу должен был испытать сильнейший враг.
|
|
|
Едва запив квасом, захлебав травяным супом или овсяным киселем кусок ржанухи, звонцовские мужики потянулись к кузне. Немолодой попик окропил святой водой горн, наковальню, молот, самого чернобородого хозяина, благословил на труд спорый и неустанный. От этого попика, от кузни понеслась через село в окрестные деревни весть: игумен Троицкого монастыря, сподобленный богом чудотворец Сергий, некоронованный патриарх русской земли, благословил князя Димитрия и его войско на битву с ордой Мамая. Люди говорили о благословении со слезами. Церковь, дотоле смирявшая нравы, учившая любви, терпению и покорству, умилению перед всем живым, что создал творец, церковь, сурово каравшая за насилие над ближним и особенно за пролитую кровь, - эта самая церковь благословляла поднятый меч и указывала ему жертву. А "жертва" почти полтора века безжалостно сосала кровь народа и была объектом всеобщей ненависти. Самое большое чудо, которое когда-либо являла православная церковь, она явила летом 1380 года от рождения Христова.
|
|
|
Чем выше воздвигается плотина, сдерживающая ток реки, тем сокрушительней водяной вал, когда отпирают шлюз. Долго после Батыева разорения накапливалось хранилище сил народных. Какое ж терпение и воля требовались, чтобы в минуту особой ярости и боли не открыть затворы преждевременно! Это мужество владимирских и московских князей беспримерно. Но без высокого ума и мужества невозможно было выбрать и нужный час, сказать себе "Пора!", решительной рукой сдвинуть роковой ворот, открывая путь волне всенародного действия, которая устремится наконец в иссыхающее русло истории государства, чтобы, напоив его обильной кровью, либо родить океан новой жизни, либо навеки иссякнуть в жадных песках мировой истории.
Трижды стоял русский народ перед выбором - быть или не быть. Первый раз это произошло летом 1380 года.
…Тяжкий молот гремел в кузне села Звонцы, перековывая орала на мечи. Два худощавых подростка, сменяя друг друга, раздували потертые кожаные мехи, белое пламя живым цветком росло из горна, набитого добротным древесным углем. Чернобородый "Вулкан", по временам отрываясь от работы, отирал лоб рукавом засмоленной холщовой рубахи, зачерпывал ковшиком колодезную воду из глиняной корчаги, поднося к губам, оборачивался к почтительно входящим мужикам.
- Што у тя там? Давай. - Косясь на ржавый, истонченный в работе обломок косы, половинку серпа, лопнувший обух, ворчал: - Эт што, вся твоя богатства? Небось хошь этим-та броню ордынску просечь? Ножишка вот слажу - зад те скрести.
В своем закоптелом святилище, пропахшем сладковатой гарью древесных углей и горькой железной окалиной, он был вовсе не так косноязычен, как на сходе. Стоящий рядом попик укоризненно качал головой, посетитель виновато опускал глаза, стыдливо прятал железку, тогда кузнец снисходил:
- Ладно, клади. Не золото небось, годится. Наконечники к стрелам тож надобны.
|
|
|
Но вот в кузню ввалились весельчак Сенька Бобырь, белоголовый Юрко Сапожник, дед Таршила и рябой Филька Кувырь, успевший не только помириться с Сенькой, но и сводить его на зады своего огорода, где у него в погребке настаивалась ячменная брага. Увидев попа, мужики быстро сдернули шапки, выложили свое добро - едва обношенные стальные сошники. Кузнец, покряхтывая, брал в руки дорогие увесистые орудия землепашца, хмурился и вздыхал. Давно ли отковал их, в меру насытил углем и присадками, чтоб легко резали пустошь и самую целину; не скоро тупились на супесях и корневищах, но и не крошились, натыкаясь на скрытые камни, - добром должны вспоминать пахари кузнеца Гридю и в поле, и за столом над пахучим караваем из новины. Вот поди ж ты, приходится увечить, перековывать железных человеческих кормильцев в орудия смерти. И перековывать надо с легким сердцем - тогда оружие будет легко для руки воина, тяжко для врага.
- Этим-то как раз пахать брони, крошить кости вражески. Будут вам сулицы по плечу, чеканы по руке.
Спохватясь, кузнец быстро взял с наковальни длинные щипцы с деревянными ручками, кивнул сыну-молотобойцу. Семнадцатилетний богатырь, перегнавший отца плечами и ростом, тряхнул темным чубом, поднял кувалду:
- Готов, батя…
Пылающий бесформенный кусок лег на наковальню, крепко зажатый щипцами, молоток мягко стукнул по его середине, и следом коротко бахнул полупудовый молот, разбрызгав красные искры. Пошла ловкая, понятливая работа, будто задушевный разговор повели отец с сыном. Летел в горнило остывший кусок железа, на его место ложился другой, и под размеренные вздохи мехов продолжался веселый перестук молотков. Ни слова, ни лишнего жеста, ни взгляда - молоток указывал, объяснял, подтверждал короткими ударами, то одиночными, то сдвоенными, прямыми и скользящими, отрывистыми и плавными, - молот всякий раз угадывал, чего хотел молоток, - бил четко. Под завороженными взглядами мужиков у обоих кусков металла вырастали узкие стрельчатые крылышки, железо хищно вытягивалось, заострялось, становилось похожим на голову редкой и таинственной змеи-огнянки, живущей на краю лесов и степей, нападающей исподтишка, молниеносно, жалящей насмерть. Вот кузнец подал знак сыну, тот опустил кувалду, тогда мастер сильными, точными ударами подправил готовую сулицу, затем другую, положил на самый край огненного вулканчика, где уголь дышал темно-красным жаром. Забыв о зрителях, он внимательно следил за сменой оттенков металла, засветившегося в раскаленной струе, постепенно перемещал к середине горна, в самый венчик "цветка", белый, как маленькое солнце, и вдруг сорвал с пояса холщовый мешочек, потряхивая, начал сыпать в горнило какой-то буро-зеленый порошок, переворачивал щипцами красные железки, одними губами что-то шептал в огонь. Пламя пригасло, потом вспыхнуло переливчатым зеленым светом, ослепив мужиков, мгновенно стало оранжевым, потом радужным, как петушиный хвост, кислый запах ударил в ноздри, к черному потолку взвился клубок дыма, а наконечники, только что красные, как кумач, приобрели жуковую синь. Мужики испуганно крестились - на их глазах, в присутствии самого батюшки, творилось колдовство, но попик, захваченный зрелищем, даже не потянулся ко кресту; напротив, доселе бесстрастное лицо его выразило благостный интерес. Кузнец выхватил из огня наконечники и побросал в широкую корчагу из обожженной глины. В ней беззвучно плеснуло жидкое масло, не то льняное, не то конопляное, примутненное дегтем и травами. Кузнец кивнул подросткам - отдыхайте, мол, - словно спохватись, торопливо перекрестился:
|
|
|
- Помоги, святой Георгий, штоб вышли копья востры, в сече крепки, на душу басурманску уметливы.
И попик тихо сказал: "Аминь".
Мужики, облегченно вздыхая, обступили кузнеца. Когда наконечники остыли, Гридя достал их, один, что потяжелей, бросил в неглубокое корытце, наполненное серым густым киселем, другой протянул Таршиле.
- На-ко, отец, насади на древо. Спытать надоть.
На подворье кузнеца к стенке сарая были прислонены вязовые древки разной длины. Дед выбрал одно, насадил сулицу, закрепил медным гвоздем, оглядел мужиков.
- Который смел?
Мужики не спешили вызываться, приглядывались к мишени - большому кулю из плотной дерюги, набитому песком и опилками, с одной стороны обтянутому длинным обрывком двухслойной кольчуги. Броня была басурманская, вязанная из стальной проволоки, - ее прислал боярин, чтоб Гридя мог испытывать оружие, которое время от времени ковал для господина.
Привозное оружие, да и то, что делалось в Москве, стоило дорого, поэтому многие из служилых бояр готовили в своих вотчинах собственных оружейников, посылали им новые образцы, сообщали выведанные секреты закалки и ковки стали. Потомственные сельские мастера и сами владели секретами, пополняя их опытом всей жизни. Ревниво сравнивая собственные поделки с привозными, щепетильный мастер терял покой и сон, если свои были хуже, годами, на ощупь, искал "свою" сталь, не уступающую заморской. Умирая, он передавал секреты сыну, и так трудом поколений совершались порой никому не известные открытия, которые потом так же безвестно умирали. В какой-нибудь закоптелой кузне лесного села косноязычный бородач, сам того не ведая, всю жизнь ковал по заказам боярина неказистые на вид мечи и копья из булатной стали, столько же доверяя таинственным наговорам, сколько порошкам присадок и цветам раскаленного металла, чьи тончайшие оттенки улавливал лишь его собственный глаз. Князья и бояре предпочитали обычно оружие тщательно отделанное и богато украшенное, простые поделки доморощенных мастеров доставались ратникам-ополченцам. А в жестоких сечах то и дело случалось, что блистательные рыцари и мурзы, выбирая себе достойного противника и безбоязненно подставляясь под удары грубых мечей и секир лапотных воинов, в последний момент изумленно воздевали очи горе, не зная, кого им поминать - бога или дьявола, - когда их венецианские нагрудники, дамасские кольчуги, генуэзские и немецкие шлемы оказывались разрубленными, как простая жесть.
Первым на вызов деда Таршилы отважился выйти Ивашка Колесо.
- Покажи, Ванюша, што не единым словом ты силен, - хотел ободрить мужика рябой Филька, но лишь смутил.
Таршила строго сказал:
- Слово его не трожь, оно само по себе сила. Коли б у Ивана даже рук не было, позвали б его на сечу - словом народ укреплять. Не робей, Ванюша, как выйдет, так выйдет.
Колесо отошел от закольчуженного куля, примерился, отвел руку далеко назад, потом, сделав несколько быстрых шагов, послал копье в цель. Оно ударило ниже середины, в край кольчуги, отлетело в сторону, куль качнулся.
- Ниче, - заметил Таршила, - не хуже иного кмета. Ну-ка, Юрко!
Если ордынского воина нельзя было представить без коня и лука, то русский ратник-ополченец не представлялся в бою без сулицы и топора. Крестьянин и городской ремесленник, ни разу не державший меча в руках, уверенно шел в бой по зову князя, ибо топор на длинной рукоятке и короткое, тяжелое метательное копье - сулица служили ему не хуже всякого иного оружия. Брошенная на полсотни шагов русской рукой сулица пробивала самый крепкий щит, не говоря уж о нательной броне. Выдернуть ее из щита во время боя было невозможно, щит приходилось бросать, открываясь для ударов топоров и мечей. Но и в прямом столкновении русский ратник работал своим коротким прочным копьем не хуже, чем вилами или рогатиной. И не от тех ли грозных суличан повела родословную русская штыковая атака, смертельно пугавшая врагов до самой последней войны?
…От удара Юрка куль свалился, на кольчуге осталась глубокая вмятина.
- Кабы так-то в сече, испустил бы дух басурман, - похвалил Таршила, осматривая копье. - Однако, Гридя, слаб твой закал против басурманского, а?
- Дак ить… рубаха-т! - Кузнец, сопя, запустил пятерню в бороду. - Рубаха-т, она вон… за морем вязана. В Орде не на кажном така рубаха. Да ить она и не точена, сулица-т, ты наточи ее!
- Наточу. А другу пошто спытать не хочешь?
- "Другу"… Та - особо дело, та в две этих станет. Не по твоей руке скована.
Дед задрал козлиную бороду, костистое лицо его недобро нахмурилось, выцветшие глаза, не мигая, уставились на кузнеца. Мужики затихли, сразу вспомнив, что Таршила когда-то был воином в полку московского князя.
- Уж не по твоей ли?
- Хошь и по моей.
- Твою руку, Гридя, я знаю, да ты, видать, не знаешь моей. Ты ишшо бабу за титьку не держал, а я уж с воеводой Мининым на Литву хаживал да суздальских крамольников усмирял.
- "Хаживал", - буркнул кузнец. - То-то што так. При таких ить кметах он-та, воевода Минин, голову небось потерял.
- То без меня было. А потерял - на то война, там всяк без головы может остаться - што ратник простой, што воевода. И за воевод Минина да за Акинфа Шубу мы после с Литвы взяли, сколь надо. Под Любутском отучили Ольгерда на Москву шастать, да и Тверь под князя Димитрия после того привели. Аль те память отшибло?
- Верно, дед, то помним! - согласно загалдели мужики.
- А ить, говорят, Мишка Тверской сулил зятю свому Ольгерду половину Московской земли отдать, себе же другую…
- Сулила кошка собаке ежа поймать! Лучше б штаны посулил.
- Сказал - штаны! Как Димитрий Иванович обложил Тверь, Мишке много штанов понадобилось…
- То дела княжеские, - нахмурился Таршила. - А тверичане ратники добрые, и от Орды они вынесли поболее нашего… Так што, Гридя, спытаем, чья десна крепче?
- Спытай, коль не боязно, - кузнец протянул широкую, как лопата, испачканную копотью ладонь, и старик спокойно вложил в нее свою, длинную, сухую, увитую синими жилами. Ивашка Колесо подскочил к спорщикам, взмахнул рукой:
- Начали!..
Мужики набычились. Лицо Гриди медленно багровело, глаза налились кровью, плечо вздулось железным бугром. Дед казался невозмутимым, лишь вздрагивала бородка.
- Каменнай ты, што ль? - прохрипел кузнец. - Я ить… раздавлю, коль што…
- Раздави, - в голосе деда прозвучал смешок.
Из-под ногтей кузнеца показалась сукровица, пальцы Таршилы были белыми, казалось, кровь в них высохла.
- Будя! - крикнул Колесо. - Нет победителя.
Кузнец обиженно дул на пальцы.
- Ить надоть, а? Чистый мерин… Копыто - не десна.
- Спытал? - ухмылялся дед. - Теперича я метну в энтого "басурмана". Сеньша, подай-ка сулицу.
Отойдя шагов на полсотни, Таршила с неожиданной резвостью сделал пробежку, копье свистнуло, куль качнулся и устоял - сулица вошла в него по самое древко. Мужики, галдя, бросились вытаскивать.
- Слышь-ка, - кузнец тронул старика за локоть. - Ты того, не держи на сердце. Скую ишшо, как ту, вот те крест.
- Благодарствую, Гридя. Главное, штоб она по руке вышла.
…Скоро в кузне снова заговорили молотки, а на широком Гридином подворье старый Таршила учил ратному искусству молодых мужиков. Не первый раз он это делал, но сегодня таким зычным голосом наставлял "детушек ратных", что проходящие мимо бабы разносили слух, будто приехал от боярина десятский начальник учить мужиков биться с татарами.
Через три дня, на утренней заре, из села Звонцы выступил на Коломну отряд из двадцати ратников с десятком подвод. В версте от села, у моста через речку Каменушку, староста приказал прощаться. А едва хлынули слезы, схватил за душу бабий вой, велел побыстрее трогать обоз, чтоб не рвать людям сердца. И все же в речке Каменушке в тот день прибыло воды. Мужики и теперь шли, тайком утирая глаза, и наглядеться не могли на темно-зеленые рощи и леса, на веселую пестроту разреженных березняков, на светлые ручьи и озера. Всю-то жизнь за крестьянской работой оглядеться некогда, а разогнул спину, подивился: "Боже милостивый, до чего искусна рука твоя, за какие заслуги жалуешь этакой красотой?" - уходить уж надо и, может быть, навсегда…
Староста, шагая рядом с первой подводой, пытался заставить себя поразмыслить над приказом боярина: взять продовольствия и фуража, сколько можно. Семь больших подвод нагрузили рожью, просом, ячменем, вяленой рыбой, солониной, жбанами с маслом и медом. Рожь в этом году припозднилась, но, слава богу, жатва начата, не придется бабам и ребятам есть древесную кору, да и овощ пошел к столу. Но в какую же даль собрался Димитрий Иванович, если велит ратникам запасаться кормами на долгие месяцы?
Время от времени на хмурое лицо Фрола набегала улыбка - думал о преемнице своей Меланье, виделась она ему вся и в подробностях - то являлись прямые брови, похожие на крылья ласточки-береговушки, то глаза, светлые, с зеленоватым сиянием, то губы, запекшиеся, алые, словно вырезанные из крупных лалов, а чаще - руки, не по-женски сильные, белые, с загорелыми кистями, горячие и пугливо ласковые…
Он возил ее по полям в тот же день, после схода, подробно объяснял, где и когда начать работы, как лучше распределить лошадей, куда осенью посылать ребятишек ставить силки на рябчиков, тетеревов и зайцев, в каких местах озер в августе и сентябре табунится дичь и сбивается рыба, а также многое другое, что доселе знали только мужики. Под вечер задержались на краю березовой рощицы попоить коня в ручье. Пока староста подводил упряжку к воде, отпускал чересседельник, разнуздывал Савраску, Меланья сошла на лужайку, сорвала позднюю купальницу, вертя ее в пальцах, пристально следила за мужиком зеленоватыми глазами. Взгляд ее смущал Фрола - в нем жили немые слова не о хлебе насущном, но что за слова - поди пойми, если брови женщины так упорно сдвигаются к переносью, будто она сердится. Фрол краем глаза видел ее длинный раскошенный сарафан, запутавшийся подолом в траве, и казалось, вышитые синие, розовые и красные цветочки перешли на холст с лужайки. "Однако чего она вырядилась нынче?" - он теперь лишь заметил, что Меланья в обнове. И широкая сборчатая душегрея из светло-синей крашенины с матовыми блестящими пуговицами из перламутра тоже новая, а красный убрус из тонкого полотна, повязанный поверх волосника, придавал женщине совсем уж праздничный вид. Редко видел ее такой, однако открытие лишь сильнее смутило Фрола.
- Будет дуть, бочка бездонная, - ворчливо сказал Савраске. - Еще вон сколь трусить до села, брюхо лопнет.
- Пусть напьется вволю, - тихо сказала Меланья. - Да травки бы ему пощипать, измаялся на бездорожье.
Заслоняясь ладонью от косых лучей, она оглядела луг, ивняки по краю недальнего болотца, клин проса на взгорке.
- Господи, хорошо-то как! Уж и не помню, когда последний раз без дела была во поле аль во лесу - чтоб и руки, и глаза свободные… Думки и те другие становятся, легкие да пустые.
Напившийся конь потянулся к кустику пышного летнего клевера. Фрол не мешал ему, но делать совсем нечего стало, он постукивал кнутовищем о колено, хмурился, оглядываясь, будто искал какой непорядок в природе.
- Тише… - На плечо Меланье села маленькая стрекоза, изумрудная, с прозрачно-трепетными крылышками, женщина, озорно скосив глаза, потянулась к ней. "Как девчонка. Поди, наиграться в девках не успела", - подумал Фрол с неожиданной нежной грустью, словно о дочери, которой у него не было и теперь уж, наверное, не будет. Толстые летние шмели гудели в траве, потрескивали быстрые стрекозы, детским колокольчиком позванивал ручей, стегал хвостом Савраска, отгоняя редких слепней и мух, с хрустом щипал траву. Хмельная медовая духота кружила голову.
- Ой! - спугнув стрекозу, Меланья качнулась к мужику, указывая на кущи мелкого ивняка за ручьем. Оттуда выскочил нескладный пятнистый зверек, замер, изумленно тараща на людей глаза, вертя смешными ушами.
- Не бойсь, - Фрол улыбнулся. - Козленок это. Вон и мать.
Косуля, вытянув длинную шею над кустами, сердито топнула копытом, и козленок стрелой кинулся к ней.
- Ишь какой послушный, - Меланья посмотрела в лицо мужика, и брови ее распрямились, словно крылья взлетевшей ласточки, в зеленых потемневших глазах проглянул упрек. Запекшиеся от ветра и солнца губы ее приоткрылись, и Фролу показалось, что он издали ощущает, какие они горячие. Неужто перед ним та самая Меланья, что уложила на месте двух лесных разбойников, а однажды в риге, на просеивании проса, разукрасила бабника Сеньку за охальство так, что тот с месяц совестился показывать на людях распухшую рожу?
- Мелаша, что ты? - тихо спросил, почувствовав во всей ее фигуре тяжелое напряжение.
- Фролушка… как же сыночки твои останутся?
Он будто свалил тяжесть, вздохнул, уставился на сапоги.
- Останутся, што ж делать? Старшему уж пятнадцатый, другому четырнадцатый. Проживут как-нито.
- А коли не воротишься?.. - Женщина затаила дыхание, испугавшись собственных слов, но мужик спокойно повторил:
- Проживут. Боярин не даст в обиду. Я ему верно служил.
У старосты было шестеро сыновей, старшему - пятнадцатый, младшему - шестой. Трое первенцев становились помощниками в работе, средний приглядывал за меньшими - обходились без няньки и росли крепкими, смышлеными. Судьба пока щадила его детей, что в ту пору было редкостью, но свое она взяла. Три лета назад жена старосты, веселая статная бабенка, взятая из сенных девушек боярыни - та, говорят, побаивалась ее красоты и спровадила подальше от глаз мужа, - любимая жена старосты попила холодного кваску после баньки, слегла да и не встала. Фролу заново жениться бы поскорее, но больно горевал он, на других смотреть не мог, и не просто найти добрую мать для шестерых малолетних детей. За тиуна, даже многодетного, без разговору выдали бы и девку молодую, но Фролу нужна была мать для его ребятишек. Счастье, что старшие уж на ноги становились. Звонцовские женщины, жалея сирот, приглядывали за ними, случалось, и в доме прибирали, и обеды варили, пока хозяин мотался по работам. Фрол был строгим хозяином, но не жестоким, к розгам и продажам прибегал в крайних случаях, за то мужики его уважали, дорожили своим тиуном, подати платили без нажима - чтоб не прогневался боярин и не прислал тиуна-зверя. Звонцы богатели год от года, строились, везли на торг излишки хлеба и овощей, мед и масло, холсты и кожи. В Звонцах росли мастера, о которых даже в Москве знали. Тот же Гридя - он скует все, что можно сковать из железа, ему боярин даже мечи заказывает. Или Юрко Сапожник. Еще пушок на щеках пробивается, а он и сапоги стачает, и сбрую смастерит - глаз не оторвешь. С пяти лет к сапожному и шорному делу приставлен. Как только отойдут осенние заботы, Юрку от боярина привозят заказы на всю зиму. Да не от простых людей, все - от бояр, знакомых Ильи Пахомыча: полные сани сафьяна, опойки, замши, добротных ремней и бахромы, медных, серебряных, золоченых бляшек для сбруи. Вот-вот боярин заберет Юрка в Москву - как только новый дом в посаде поставит. Шутка ли - сапоги, им пошитые, сам великий князь носит! Боярин подарил их государю в день крестин, хвалил Димитрий Иванович мастера, велел в Москве поселить. Кто первый заметил способности Юрка? Все он, староста. Справил парню инструмент, приставил к делу. Да что там! - в Звонцах что ни мужик - то и мастер в своем деле, а известно: в ремесле по мастерам равняются. Так и учатся сельчане друг от друга. И всякую добрую наклонность в человеке староста Фрол, что нянька, пестует. С того и прозвище у него Пестун. Как же было звонцовским жителям оставить такого хозяина в беде? С неприкаянными ребятишками забедует вконец, дело запустит да и, глядишь, сопьется…
- Проживут, - еще раз повторил Фрол. - Прежде тяжеле бывало, да бог миловал.
- Фролушка, - голос Меланьи задрожал. - Фролушка, приведи ты их ко мне. Вот ей-богу, не обижу, и бабка моя еще бойка, приглядит за младшими-то. И дом у меня просторный… Фролушка, приведи, мне ведь легче будет хозяйствовать, коли сыны твои за мной останутся.
В растерянности смотрел Фрол в потемневшие глаза женщины, не находясь, как ответить.
- Мелаша…
Он взял ее за плечи, привлек, и большое, крепкое тело женщины, обмякнув, прильнуло к нему.
- Мелаша, коли правда не ворочусь, што ж тогда будет?
- Сынок будет… мой и твой… Тебя вспоминать буду, на него глядючи. И меньших твоих выращу. Славные они, мне опорой и дочкам моим защитой станут. Не оставил мне Игнатий сынка-то… Аль не люба я тебе, Фролушка?
Губы у нее были шершавые и прохладные, отдающие медовой цветочной пыльцой и поспелой рожью. Фрол снова был молодым парнем, впервые, тайком, целующим лучшую из девчонок.
Какие волосы у Меланьи! Тяжелые, густые, что степная трава полевица в дождливое лето. Пепельные, с искрой - будто золотой пылью осыпали серебро, - они тоже пахли рожью. И еще - весенней медуницей; казалось, только вчера сошел снег. Эти волосы совсем одурманили Фрола, и век бы не трезветь ему от такого дурмана. Зачем женщины прячут под сетки и тряпки этакое богатство и красоту? - земля ж от того беднеет… Меланья лежала среди клевера и колокольчиков на его руке, другой он перебирал, освобождая от луговых трав, ее волосы, разглядывал на свет и не верил, что эти волосы и брови, похожие на крылья ласточки-береговушки, зеленые отуманенные глаза под приспущенными ресницами и припухшие губы, похожие на крупные лалы, принадлежат ему и могли бы принадлежать всегда.
- Мелаша, - заговорил наконец, - как же это? Я ж вдвое тебя старее. Вон уж и седина в бороде, считай дед. А ты молодая же совсем, девка почти что. Наверное, нехорошо это у меня вышло?
Она зажала ему рот шершавой ладонью, засмеялась:
- Что говоришь! Какая тебе девка, с двумя-то? И какой ты дед?! Да я тебя на всех парней не сменяю, Фролушка. Мы еще поживем с тобой, я тебе еще новых сынов нарожаю…
Она сама стала целовать его, и горячие солоноватые слезы текли на лицо Фрола…
|
|
|
