 |
География, достопримечательности, религии, народы 33 глава
|
|
|
|
Четвертое правило уличной драки: оставь силы в резерве. Собрав все, что у меня оставалось, я просунул правую руку вниз между нашими телами, схватил его за мошонку и сжал так сильно, как только мог. Глаза его широко раскрылись, он задохнулся в крике и скатился с меня влево. Я перекатился вместе с ним. Он сжал ноги и поднял колени, но я не отпускал его. В то же время левой рукой я уперся в его ключицу и стал бить лбом по его лицу, нанеся не менее десяти ударов. Он прокусил мне зубами кожу на лбу, но я чувствовал, что сломал ему нос и что силы покидают его вместе с вытекающей кровью. Ключица его повернулась и выскочила из сустава. Однако он хоть и слабел, но продолжал оказывать мне сопротивление, а я продолжал молотить его своим лбом.
Возможно, я так и убил бы его этим тупым орудием, если бы не надзиратели, которые оттащили меня от него и опять приковали к решетке. На этот раз они положили меня лицом вниз, на каменный пол. Рубашку с меня содрали, бамбуковые дубинки обрушились на меня с долго сдерживаемым неистовством. Во время одного из перекуров надзиратели признались, что сами подстроили нападение на меня. Они хотели, чтобы этот человек избил меня до полусмерти – а может быть, и до смерти, – и впустили его на нашу территорию. У него был повод ненавидеть меня. Но их план не сработал, я одолел их лазутчика. Это привело их в неописуемую ярость, и экзекуция опять продолжалась несколько часов с перекурами и перерывами на обед, во вермя которых мое окровавленное тело демонстрировали особо почетным гостям, приглашенным из других корпусов.
В конце концов с меня сняли наручники. Сквозь шум крови, клокотавшей у меня в ушах, я слышал, что надзиратели совещаются, как со мной поступить. Они так сильно избили меня на этот раз, что сами испугались. Они понимали, что зашли слишком далеко, и боялись докладывать об этом тюремному начальству. Чтобы замять эту историю, они велели одному из раболепствующих перед ними заключенных смыть кровь с моего разодранного тела водой с мылом. Когда он со вполне понятным отвращением стал отказываться, его поколотили, и он принялся за работу, причем выполнил ее довольно тщательно. Думаю, что обязан ему своей жизнью – и, как ни странно, тому типу, который напал на меня. Если бы не его нападение и последовавшее за этим избиение, меня не вымыли бы теплой водой с мылом – в первый и последний раз за все время заключения. Я уверен, что это спасло мне жизнь, потому что раны на моем теле так загрязнились и нагноились, что меня лихорадило из‑за высокой температуры; зараза пропитала мой организм и постепенно убивала меня. Я был не в состоянии шевелиться. Этот человек – я так и не узнал его имя – настолько хорошо промыл мои бесчисленные гнойники, что я сразу почувствовал облегчение во всем теле и не смог сдержать слез благодарности, мешавшихся с моей кровью, вытекавшей на каменный пол.
|
|
|
Колотившая меня лихорадка уменьшилась до легкой дрожи, но я испытывал постоянный голод и продолжал худеть. А надзиратели в своем углу по три раза в день наедались горячей пищей. Больше десятка заключенных состояли при них в качестве добровольных прислужников – стирали их одежду и одеяла, мыли полы на их участке, накрывали на стол перед едой и убирали после нее, а также массировали надзирателям ноги, спину или шею, когда у тех возникало такое желание. За это надзиратели, насытившись, оставляли им объедки, иногда давали сигареты «биди». Кроме того, их реже били, чем остальных. Усевшись вокруг чистой простыни, разложенной на полу, надзиратели поглощали гороховую похлебку, свежие лепешки, цыплят, рыбу и тушеное мясо с рисом и приправами, сладкие десерты. Ели они с шумом и время от времени бросали куриные кости, куски хлеба или огрызки фруктов своим прислужникам, которые сидели вокруг с подобострастным видом и выпученными глазами и ожидали подачки, глотая слюни.
|
|
|
Долетавшие до нас ароматы были сущей пыткой. Никогда еще запах пищи не казался мне таким приятным, он олицетворял для меня все, что я потерял в жизни. Большой Рахул находил удовольствие в том, чтобы дразнить меня всякий раз, когда они приступали к трапезе. Он махал в воздухе куриной ножкой, притворяясь, что бросает ее мне, делал мне знаки глазами и бровями, приглашая присоединиться к окружавшим их прихлебателям. Иногда он действительно бросал кусок курицы или какую‑нибудь сладость в мою сторону, запрещая всем остальным трогать еду и уговаривая меня подобрать ее. Когда я упрямо не двигался с места, он разрешал прислужникам взять кусок и заходился в злобном смехе слабоумного ничтожества, глядя, как люди кидаются за едой и дерутся из‑за нее.
Я не позволял себе брать эту еду, хотя слабел не только с каждым днем, но и с каждым часом. В конце концов у меня опять повысилась температура, из‑за которой мои глаза жгло днем и ночью. Я кое‑как ковылял до туалета или доползал до него на коленях, когда лихорадка особенно донимала меня, но эти посещения становились все реже. Моча приобрела темно‑оранжевый оттенок. Голод почти лишил меня сил, и даже для того, чтобы всего‑навсего перевернуться с бока на бок или сесть, требовались такие затраты драгоценной энергии, что я долго раздумывал, прежде чем решиться на это. Почти все время я лежал без движения. Я по‑прежнему старался умываться по утрам и уничтожать вшей, но после этого задыхался и чувствовал себя отвратительно. Сердце учащенно билось даже когда я лежал, дыхание было поверхностным и частым и иногда переходило в слабый непроизвольный стон. Я умирал от голода и убедился, что это один из самых жестоких способов убийства. Я знал, что крохи, предлагаемые Рахулом, спасли бы меня, но не мог заставить себя ползти за ними. Однако и отвести глаз от пиршества надзирателей я был не в состоянии.
В лихорадочных видениях мне часто являлись мои родные и друзья, оставленные в Австралии. Вспоминал я также Кадербхая, Абдуллу, Казима Али, Джонни Сигара, Раджу, Викрама, Летти, Уллу, Кавиту и Дидье. И, разумеется, Прабакера. Мне хотелось сказать ему, как сильно я люблю его честное, храброе, неунывающее и щедрое сердце. И раньше или позже мои мысли неизменно обращались к Карле – каждый день, каждую ночь, каждый час.
|
|
|
Однажды мне грезилось, что Карла спасает меня, когда чьи‑то сильные руки подняли меня и сняли кандалы с ног. Охранники повели меня к начальнику тюрьмы. Я продолжал грезить.
Дойдя до кабинета, охранники постучали. Когда последовало приглашение, они открыли дверь и впихнули меня в помещение, а сами остались в коридоре. В маленьком кабинете я увидел трех человек, сидевших за металлическим столом, – начальника тюрьмы, полицейского в штатском и… Викрама Пателя. Викрам при виде меня разинул рот.
– Мать вашу! – вскричал он. – Блин! Господи, как ты выглядишь! Вот черт! Что вы с ним сделали?
Начальник тюрьмы и полицейский обменялись бесстрастным взглядом и ничего не ответили.
– Садитесь, – скомандовал начальник тюрьмы. Я продолжал стоять. – Садитесь, пожалуйста, – повторил он.
Я сел и уставился на Викрама, не в силах прийти в себя от изумления. Его шляпа на ремешке, закинутая за спину, черный жилет, рубашка и брюки «фламенко» с вышитыми завитками выглядели в этой обстановке совершенно нелепо, и вместе с тем ничего роднее и ближе я в тот момент и представить себе не мог. Взгляд мой заблудился в бесконечных вышитых спиралях и завитушках, и я поднял глаза на его лицо. Викрам глядел на меня, кривясь и морщась. Я не смотрелся в зеркало уже четыре месяца, но гримасы, которые строил Викрам, недвусмысленно давали понять, что, на его взгляд, от могилы меня отделяет совсем небольшое расстояние. Он протянул мне рубашку с ковбоями, размахивавшими лассо, которую хотел подарить мне под дождем четыре месяца назад.
– Вот… я принес тебе… рубашку, – пролепетал он.
– Как… как ты здесь очутился? – спросил я.
– Меня прислал твой друг, – ответил он. – Твой очень хороший друг. Господи, Лин, я не хочу тебя расстраивать и тому подобное, но ты выглядишь так, будто тебя основательно пожевали собаки после того, как тебя похоронили и откопали снова. Но не волнуйся, все это позади. Я пришел, чтобы забрать тебя отсюда ко всем чертям.
|
|
|
Начальник тюрьмы счел момент удобным, чтобы вмешаться. Он кашлянул и кивнул полицейскому. Тот ответил ему неподвижным взглядом, и чиновник обратился к Викраму с подобием улыбки в морщинках вокруг глаз:
– Десять тысяч. В американских долларах, разумеется.
– …Десять, на хрен, тысяч?! – вскричал Викрам. – Да вы что, рехнулись? Да за десять тысяч я выкуплю у вас полсотни заключенных! Бросьте эти шутки.
– Десять тысяч, – спокойно повторил начальник тюрьмы с видом человека, оказавшегося в гуще вспыхнувшей поножовщины и уверенного, что он единственный, у кого в руках пистолет. Он уперся ладонями в металлическую крышку стола и стал барабанить пальцами, изобразив нечто вроде зрительской «волны» на стадионе.
– О десяти тысячах не может быть и речи. Да посмотрите только на него, йаар! Что за товар вы мне предлагаете? Вы же привели его в полную негодность! Вы что, всерьез полагаете, что в таком состоянии он стоит десять тысяч?
Полицейский вытащил папку из тонкого винилового портфеля и положил ее на стол перед Викрамом. В папке был только один лист бумаги. Викрам быстро прочитал написанное, и оно произвело на него сильное впечатление. Он изумленно выпятил губы, глаза его стали очень большими.
– Это про тебя?! – спросил он. – Ты и вправду бежал из тюрьмы?
Я молча глядел на него, не отводя взгляда.
– Сколько человек знает об этом? – спросил он полицейского в штатском.
– Не очень много, – ответил тот. – Однако достаточно, чтобы для сохранения этой информации в узком кругу понадобилось десять тысяч.
– Вот черт! – вздохнул Викрам. – Да, тут торговаться бесполезно. Хрен с ним. Я привезу деньги через полчаса. Приведите его пока в нормальный вид.
– Минуточку, – сказал я, – тут есть одно обстоятельство. – (Все трое повернулись ко мне.) – В нашей камере есть два молодых индийца. Они пытались помочь мне, и за это им накинули шесть месяцев дополнительно, хотя свой срок они отсидели. Я хочу, чтобы их выпустили вместе со мной.
Коп вопросительно посмотрел на начальника тюрьмы. Тот махнул рукой и помотал головой, соглашаясь. Это не имело для него никакого значения.
– И есть еще один заключенный, – продолжал я спокойно. – Его зовут Махеш Мальготра. Он не может уплатить залог в две тысячи рупий. Я хочу, чтобы вы разрешили Викраму выплатить этот залог и отпустили парня.
|
|
|
Полицейский и тюремщик обменялись недоуменным взглядом. Судьба столь незначительных личностей, как Махеш, не интересовала их ни с материальной, ни с какой‑либо другой стороны. Они повернулись к Викраму, и начальник тюрьмы выпятил челюсть, как бы говоря: «Он, конечно, чокнутый, но если уж ему так хочется…»
Викрам встал, но я поднял руку, и он тут же сел опять.
– И еще один человек, – сказал я.
Полицейский расхохотался.
– Аур эк? – проговорил он сквозь приступы смеха. – Еще один?
– Это негр. Он сидит в корпусе для африканцев. Его зовут Рахим. Ему сломали обе руки. Я не знаю, жив он еще или умер. Если жив, я хочу, чтобы вы освободили его тоже.
Полицейский повернулся к начальнику тюрьмы, пожав плечами и вопросительно глядя на него.
– Я знаю этот случай, – сказал начальник, покачав головой. – Это уже на усмотрение полиции. Парень самым беззастенчивым образом соблазнил жену одного из полицейских инспекторов, за что совершенно справедливо был арестован. А здесь он избил одного из моих надзирателей. Это абсолютно недопустимо.
В комнате наступила тишина. Слово «недопустимо» повисло в воздухе, как дым от дешевой сигары.
– Четыре тысячи, – произнес полицейский.
– Рупий? – спросил Викрам.
– Долларов, – рассмеялся полицейский. – Американских долларов. Две – нам и нашим сотрудникам, две инспектору, который женился на шлюхе.
– Есть еще кто‑нибудь, Лин? – спросил меня Викрам озабоченно. – Я спрашиваю, потому что у нас тут получается что‑то вроде группового освобождения…
Я молча смотрел на него. Меня лихорадило, в глазах все плыло; даже сидеть на стуле было мучением. Викрам наклонился ко мне и положил руки на мои голые колени. Я испугался, как бы кому‑нибудь из насекомых не вздумалось перескочить на него, но прервать его дружеский жест не решался.
– Все будет в порядке, старина, не беспокойся. Я скоро вернусь. Не пройдет и часа, как я вытащу тебя отсюда. Обещаю тебе. Я вернусь с двумя такси – для нас и для твоих друзей.
– Пригони три машины, – сказал я, начиная осознавать, что скоро и в самом деле буду свободен; даже голос мой звучал по‑новому, словно исходил из каких‑то открывавшихся во мне глубин. – Одну для тебя и две для нас с парнями. Понимаешь… у нас вши.
Его передернуло.
– О’кей, – ответил он. – Будет три машины.
Спустя полчаса я ехал вместе с Рахимом на заднем сидении черно‑желтого такси мимо бомбейских архитектурных чудес и людских муравейников. Рахиму все‑таки оказали медицинскую помощь – обе его руки были в гипсе, но он страшно исхудал и был явно нездоров, в глазах его застыл ужас. Мне становилось худо только оттого, что я заглядывал в них. Сказав водителю, куда его отвезти, он больше не произнес ни слова за всю дорогу. Когда мы высадили его в Донгри около ресторана, принадлежащего Хасану Обикве, он беззвучно плакал.
Водитель смотрел в зеркальце на мою истощенную, небритую и избитую физиономию и, казалось, не мог оторвать глаз. В конце концов я не выдержал и спросил его довольно резко на хинди, нет ли у него записей песен из индийских кинофильмов. Он удивленно ответил, что есть. Я попросил поставить одну из моих любимых, и он включил ее на полную громкость, вторя ей своим клаксоном на забитых транспортом улицах. Это была песня, которую почти каждый вечер пели заключенные в нашей камере, передавая ее от группы к группе. И сейчас, когда такси возвращало меня к звукам, краскам и запахам города, я подхватил ее. Вслед за мной запел и водитель, то и дело поглядывая в зеркальце. Когда люди поют, они не лгут и не прячут своих секретов, а Индия – это нация певцов, и их первая любовь подобна песне, которую мы затягиваем, если слез оказывается недостаточно.
Эта песня еще звучала во мне, когда, запихав одежду в полиэтиленовый мешок, чтобы позже выкинуть ее, я стоял под душем в квартире Викрама. Я вылил на себя целый флакон антисептической жидкости и сдирал все лишнее жесткой щеточкой для ногтей. Тысячи ссадин, ран и порезов громко возмущались, но я не обращал на них внимания, думая о Карле. Викрам сказал, что она уехала из города два дня назад, и, похоже, никто не знал, куда. «Как мне найти ее? – думал я. – Где она? Может быть, она обиделась на меня, думая, что я сбежал от нее, стоило мне затащить ее в постель? Могла ли она так подумать обо мне? Мне надо оставаться в Бомбее – она наверняка вернется сюда. Надо оставаться здесь и ждать ее».
Я два часа отдирал тюремную грязь, сжав зубы и размышляя. Когда я вышел из ванной, обернувшись полотенцем, мои раны краснели, как новенькие.
– О, боже! – сочувственно простонал Викрам, качая головой.
Я полюбовался на себя в большом зеркале платяного шкафа, отражавшем меня в полный рост. Увиденное меня не слишком удивило: я уже успел влезть в ванной на весы и узнал, что вешу сорок пять килограммов – ровно вдвое меньше, чем во время ареста. Ни дать, ни взять, узник концентрационного лагеря. Все до одной кости можно было пересчитать – даже лицевые. Тело было исполосовано глубокими шрамами и напоминало панцирь черепахи, между шрамами красовались ссадины и синяки.
– Кадер узнал о тебе от двух афганцев, только что вышедших из тюрьмы. Они видели тебя вместе с ним на концерте Слепых певцов.
Я попытался угадать, о ком идет речь, но не смог. Эти афганцы умели хранить секреты, ибо ни разу не подошли ко мне за все месяцы, что просидели в одной камере со мной. Но кем бы они ни были, я был теперь их должник.
– После этого он сразу послал меня за тобой.
– Но почему тебя?
– Он не хотел, чтобы стало известно, что это благодаря ему ты выходишь на свободу. Цена была и так достаточно высока, йаар. Если бы тюремщики знали, что это он платит, то запросили бы куда больше.
– Но откуда ты знаешь его? – спросил я, не в силах оторвать зачарованного взгляда от своего скелета.
– Кого?
– Кадербхая.
– Ха! Все в Колабе знают его.
– Это так, но ты‑то как с ним познакомился?
– Выполнял как‑то для него одно поручение.
– Что за поручение?
– Ну, это долго рассказывать.
– Я никуда не тороплюсь, так что если у тебя тоже есть время…
Викрам улыбнулся и, поднявшись, подошел к маленькому бару в своей спальне и налил нам два бокала.
– Один из парней Кадербхая измордовал в ночном клубе сыночка некоего богача, – начал он, вручая мне бокал. – Отделал его по первое число. Насколько я знаю, этот сыночек сам напросился. Но его семья обратилась в полицию и потребовала суда. Кадербхай был знаком с моим отцом и узнал от него, что я учился вместе с этим мальчишкой в колледже, йаар. Он связался со мной и попросил выяснить, сколько они хотят за то, чтобы не доводить дело до суда. Они хотели немало, но Кадер уплатил сполна, и даже больше. Он мог бы упереться рогом, ты ж понимаешь, и запугать их. Мог бы убрать их на фиг, если б захотел. Уничтожить всю их семейку. Но он не стал этого делать – все же его человек провинился, на? Поэтому он решил действовать по‑хорошему. Он заплатил, и все были довольны. Он парень что надо, этот Кадербхай. Очень многозначительная фигура, конечно, но парень что надо. Отцу он нравится, он даже уважает Кадера, а это, поверь мне, кое‑что значит, потому что не много найдется представителей человеческой расы, кого папаша уважает. И знаешь, Кадер сказал мне, что хочет, чтобы ты работал на него.
– В качестве кого?
– Это вопрос не ко мне, – пожал он плечами и принялся швырять чистую одежду из гардероба на кровать. Я выбрал для себя трусы, брюки, рубашку, сандалии и стал одеваться. – Он попросил меня привести тебя к нему, когда ты оклемаешься. Я на твоем месте подумал бы об этом, Лин. Тебе надо восстановить форму, надо быстренько зашибить побольше баксов. А главное, тебе нужен друг вроде него, йаар. Эта история с австралийской тюрьмой – не хрен собачий. Сбежать из тюрьмы и скрываться – это чертовски здорово, героическое дело, точно тебе говорю. А за спиной у Кадера ты сможешь жить здесь спокойно. Если он будет тебя поддерживать, никто больше не осмелится тронуть тебя. Портить отношения с Кадер Ханом никто в Бомбее не станет. Другого такого друга тебе не найти.
– А ты почему не работаешь на него? – спросил я.
Я понимал, что мой вопрос звучит резковато – резче, чем мне самому хотелось, но в те дни так звучало все, что я говорил, – я слишком живо всей кожей вспоминал побои и зуд от ползающих по мне насекомых.
– Он меня не приглашал, – ответил Викрам ровным тоном. – Но даже если бы пригласил, не думаю, что пошел бы работать на него, йаар.
– Почему?
– Мне не нужно его покровительство, как тебе. Все эти мафиози нуждаются друг в друге – ты, наверно, и без меня это понимаешь. Кадербхай нужен им точно так же, как и они ему. А мне не нужен, в отличие от тебя.
– А ты так уверен, что мне он нужен? – спросил я, поглядев ему в глаза.
– Да. Кадербхай сказал мне, что знает, почему тебя сцапали и кинули за решетку. Он сказал, что тут постаралась какая‑то крупная фигура, с большими связями.
– И кто же это?
– Этого он не сказал. Якобы не знает точно. Может быть, он просто не хотел говорить это мне. Как бы там ни было, старик, ты очень глубоко увяз в дерьме. С нехорошими парнями в Бомбее шутки плохи, ты убедился в этом на собственной шкуре. И если у тебя есть здесь враг, тебе нужна очень надежная крыша. У тебя два варианта – либо убраться из города куда подальше, либо найти людей, которые могли бы прикрыть тебя огнем – ну, знаешь, вроде парней в «Коррале «O’кeй».
– Что ты сделал бы на моем месте?
Викрам рассмеялся, но я не поддержал его, и он сразу посерьезнел. Он раскурил две сигареты и протянул одну мне.
– Я? Я здорово разозлился бы, йаар. Я ношу ковбойский костюм не потому, что мне нравятся коровы, а потому, что мне нравится, как эти парни управлялись со всем в то время. Я выяснил бы, кто выкинул со мной эту шутку, и постарался бы отплатить по полной. Я принял бы предложение Кадера, стал бы работать на него и свел бы с ними счеты. Но это я. Я индийский раздолбай, йаар. А индийский раздолбай только так бы и поступил.
Я посмотрел в зеркало еще раз. Одетым я чувствовал себя так, будто мои раны присыпали солью, но одежда хотя бы скрывала бóльшую часть их, вид у меня был более приличный, и можно было надеяться, что он не напугает людей. Я улыбнулся. Я пытался вспомнить, каким я был, воспроизвести старые манеры. И это почти получилось у меня. Но затем в моих серых глазах появилось новое выражение, которого раньше не было. Оно означало «Больше я этого не допущу». Я не допущу, чтобы повторилась эта боль, этот голод, этот страх, проникающий в самое сердце. «Любой ценой, – сказали мне мои глаза, – любой ценой я не допущу этого».
Я готов встретиться с ним, – сказал я. – Прямо сейчас.
Глава 22
Работа на Кадербхая впервые дала мне реальное представление о том, что такое организованная преступность. До сих пор я был отчаявшимся преступником‑одиночкой, боязливо и дилетантски занимавшимся грабежом ради удовлетворения своего боязливого и дилетантского пристрастия к героину, а затем таким же отчаявшимся изгнанником, зарабатывавшим маленькие комиссионные на случайных сделках. Хотя я действительно совершал преступления, и очень серьезные, настоящим преступником я не был, пока не пошел в учение к Кадербхаю. В Бомбее я занимался нелегальной деятельностью, но в преступниках не числился. А это большая разница, которая зависит, как и многое другое в жизни, от мотивов твоих поступков и от средств, к которым ты прибегаешь. Перейти эту грань меня заставили мучения, перенесенные в тюрьме на Артур‑роуд. Умный человек на моем месте бежал бы прочь из Бомбея сразу после того, как его выпустили. А я не убежал. Я не мог. Я хотел знать, кто упек меня в тюрьму и почему. Я жаждал отмщения. И проще всего осуществить это можно было, вступив в мафиозную группировку Кадербхая.
Для начала он пристроил меня подмастерьем к палестинцу Халеду Ансари, который показал мне, как работает подпольный рынок валюты. Уроки правонарушения, полученные у Кадербхая и его помощников, позволили мне стать тем, кем я никогда не был и не хотел быть: профессиональным преступником. Чувствовал я себя при этом прекрасно. Никогда я не ощущал себя в такой безопасности, как в этом криминальном братстве. Ежедневно я ездил на поезде к Кадербхаю, повиснув в дверях дребезжащего вагона вместе с другими молодыми людьми; сухой горячий ветер овевал мое лицо, и сердце наполнялось радостью быстрой бесшабашной езды, радостью свободы.
Халед, мой первый учитель, носил свое прошлое в своих глазах, и оно полыхало там, как огонь в храме. Чтобы огонь не затухал, он подбрасывал в него куски своего сердца. Я встречал таких людей в тюрьмах, на поле боя и в притонах, заполненных контрабандистами, наемниками и прочими изгнанниками. У них было много общего. Они были отчаянны, потому что отчаянность часто проистекает из глубокой печали. Они были честны, потому что правда пережитого ими не позволяла им лгать. Они были злы, потому что не могли забыть прошлое и простить его. И они были одиноки. Почти все мы притворяемся, с большим или меньшим успехом, что можем разделить минуту, в которой живем, с кем‑то другим. Но прошлое у каждого из нас – необитаемый остров, и люди вроде Халеда навечно остаются там в одиночестве.
Кадербхай, вводя меня в курс дела, рассказал кое‑что о Халеде. Хотя ему едва перевалило за сорок, он был один во всем свете. Его отец и мать были известными учеными и активными борцами за создание автономного палестинского государства. Отец умер в израильской тюрьме. Мать со своими родителями, две сестры Халеда, его дяди и тети были убиты во время массовой резни в ливанском лагере Шатила[96]. Халед проходил военную подготовку в палестинских партизанских соединениях в Тунисе, Ливии и Сирии и в течение девяти лет участвовал в десятках вооруженных конфликтов в самых разных горячих точках, но кровавое убийство всех его родных в лагере беженцев сломило его. Командиру его отряда, принадлежавшего к силам Фаттаха[97], не раз приходилось иметь дело с людьми, пережившими нервный срыв, он понимал, как рискованно привлекать такого человека к боевым операциям, и Халед был вынужден расстаться с отрядом.
Он был по‑прежнему верен делу независимости Палестины, но остался наедине со своим собственным страданием и теми страданиями, которые он приносил другим. Он перебрался в Бомбей по рекомендации одного из партизанских лидеров, знакомого с Кадербхаем. Кадербхай принял его в свою мафию. Образованность Халеда, его способность к языкам и фанатичная преданность своей родине произвели впечатление на Кадера и его приближенных, и молодой палестинец стал быстро подниматься по иерархической лестнице. Когда я встретил его спустя три года после событий в Шатиле, Халед руководил всеми валютными операциями, проводившимися Кадербхаем на черном рынке, и входил в число членов совета мафии. И когда после освобождения из тюрьмы я оправился настолько, что был способен целиком посвятить себя освоению новой профессии, угрюмый потрепанный в боях палестинец стал моим первым наставником.
– Принято считать, что деньги – корень всего зла, – сказал Халед, когда мы встретились в его квартире. Он говорил по‑английски довольно хорошо, хотя и с заметным смешанным акцентом, приобретенным в Нью‑Йорке, арабских странах и Индии. – Но это не так. На самом деле наоборот: не деньги порождают зло, а зло порождает деньги. Чистых денег не бывает. Все деньги, циркулирующие в мире, в той или иной мере грязные, потому что абсолютно чистого способа приобрести их не существует. Когда тебе платят за работу, от этого где‑то страдает тот или иной человек. И это, я думаю, одна из причин, почему практически все – даже люди, никогда не нарушавшие закон, – не против заработать парочку баксов на черном рынке.
– Ты ведь живешь за счет этого, не так ли? – спросил я.
Мне было любопытно, что он ответит.
– Да, и что?
– И что чувствуешь в связи с этим ты?
– Ничего не чувствую. Я знаю одно: истина в том, что человек непрерывно страдает. Когда он утверждает обратное, он лжет. Я уже говорил это однажды. Просто так устроен мир.
– Но ведь в одном случае деньги достаются ценой большего страдания, а в другом – меньшего, разве не так?
– Деньги бывают только двух видов, Лин: твои и мои.
– Или Кадера, как в данном случае.
Халед коротко и мрачно хохотнул. Это был единственный доступный ему вид смеха.
– Да, мы добываем деньги для Абдель Кадера, но часть их становится нашей. И именно потому, что мы имеем во всех делах свою небольшую долю, мы держимся вместе, на? Но давай перейдем к теории. Скажи мне, почему существует черный рынок валюты?
– Я не вполне понимаю твой вопрос.
– Я сформулирую его по‑другому, – улыбнулся Халед.
Шрам, начинавшийся под левым ухом и широкой бороздой спускавшийся к углу рта, делал его улыбку кривой и неуверенной. Левой половиной лица Халед совсем не мог улыбаться, и когда он пытался это сделать, вторая половина принимала не то страдальческий, не то угрожающий вид.
– Почему мы покупаем у туристов американские доллары, скажем, за восемнадцать рупий, в то время как банки дают только пятнадцать или шестнадцать? – спросил он.
– Потому что мы можем продать их еще дороже? – предположил я.
– Так. Хорошо. А почему мы можем это сделать?
– Ну как, почему. Потому что есть люди, которые согласны уплатить больше.
– И кто же эти люди?
– Не знаю. Я сам только сводил туристов с дельцами черного рынка и не вникал в дальнейшие странствия доллара.
– Черный рынок существует потому, – медленно произнес Халед, словно поверял мне какой‑то личный секрет, а не объяснял коммерческий факт, – что на «белом» рынке слишком много ограничений. Что касается валюты, то ее легальный рынок очень строго контролируется правительством и Резервным банком Индии. Стремление к наживе сталкивается с правительственным контролем, и результатом столкновения этих двух элементов являются коммерческие преступления. Само по себе ни то, ни другое не достаточны. Ни бесконтрольное стремление к наживе, ни контроль без этого стремления не создадут черного рынка. Если человек хочет нажиться, например, на изготовлении кондитерских изделий, но не контролирует процесс изготовления, то его яблочный струдель не будут покупать. Правительство держит под контролем удаление сточных вод, но если бы никто не стремился на этом нажиться, не было бы черного рынка дерьма. Черный рынок возникает там, где жадность сталкивается с ограничениями.
– Я смотрю, ты здорово подковался теоретически, – рассмеялся я, но был в то же время рад, что он в своем анализе изложил мне суть валютной преступности, не ограничившись рассказом о том, как я буду ею заниматься.
– Да ну, не так уж здорово, – отмахнулся он.
– Нет, правда. Когда Кадербхай направил меня к тебе, я думал, ты просто дашь мне всякие таблицы с цифрами – курс обмена валют и тому подобное – и отошлешь с этим.
|
|
|
