 |
География, достопримечательности, религии, народы 36 глава
|
|
|
|
– Ну да, – произнес я медленно, но твердо, – полагаю, это было что‑то вроде чуда.
– Не мог бы ты – если эта тема не слишком болезненна для тебя – рассказать мне об этом побеге? Это поистине уникальный случай, и он очень меня интересует – у меня есть на то причины.
– Я не против рассказать об этом, – ответил я, глядя ему в глаза. – Что именно вас интересует?
– Почему ты это сделал?
Знакомые в Австралии и Новой Зеландии неоднократно расспрашивали меня о побеге, но никто из них не задал мне этого вопроса. Их интересовало, как именно я бежал, как я скрывался от полиции. И только Кадер спросил, почему я бежал.
– В той австралийское тюрьме было так называемое дисциплинарное подразделение. Охранники этого подразделения – не все, но многие – были законченными садистами. Они ненавидели заключенных до умопомрачения. Не знаю, почему. Я не понимаю этого. Но факт, что так было. Они мучили нас и избивали почти каждую ночь. А я сопротивлялся, давал им сдачи. Я не мог иначе, так уж я устроен. Я не могу покорно принимать побои. Понятно, что из‑за этого мне было только хуже. Я… они отделали меня по первое число, когда я попал к ним в руки. Я побывал в их карцере всего один раз, но срок у меня был большой, и я был уверен, что рано или поздно они найдут повод – или я сам дам им его по глупости – снова упрятать меня в карцер и станут избивать, а я буду сопротивляться, и кончится тем, что они убьют меня. Поэтому я и сбежал.
– Как тебе это удалось?
– После того, как они меня избили, я притворился, что они сломили меня, что я смирился. И поэтому меня послали на работу, которую давали только заключенным, сломленным духовно, – помогать на ремонте здания, расположенного рядом с тюремной стеной. Я дождался подходящего момента и сбежал.
|
|
|
Я поведал ему за едой всю историю. Он ни разу не прервал меня, но внимательно наблюдал за мной, и в глазах его светилась улыбка, отражавшая огонь, который горел в моих. Казалось, ему было не менее интересно наблюдать за тем, как я рассказываю, чем слушать сам рассказ.
– А кто был твой товарищ, с которым ты бежал?
– Он отсиживал срок за убийство. Но он был хорошим человеком, очень душевным.
– Однако вы расстались с ним?
– Да.
Я впервые отвел взгляд от Кадера и посмотрел сквозь открытую дверь ресторана на непрерывный поток прохожих. Мне трудно было объяснить, почему я больше не встречался со своим товарищем и предпочел быть одиноким волком. Я и сам этого толком не понимал. Я изложил Кадеру все факты, предоставив ему решать, что с ними делать.
– Сначала мы спрятались в подпольном мотоклубе, у рокеров‑бандитов. У их главаря в тюрьме сидел младший брат. Это был храбрый малыш, и примерно за год до моего побега он разозлил одного очень опасного преступника – всего лишь тем, что держался независимо. Я вмешался в ситуацию – иначе мальчишку убили бы. Он рассказал об этом своему старшему брату, и тот передал мне через знакомых, что считает себя моим должником. Поэтому после побега я пошел в его клуб и взял с собой товарища. Его парни приняли нас очень хорошо, дали оружие, деньги, наркотики. Они прятали нас и охраняли целых две недели, пока полиция поставила на уши весь город, разыскивая нас.
Я сделал паузу, собирая с тарелки остатки пищи лепешкой из гороховой муки. Кадербхай тоже доедал свою порцию. Мы энергично двигали челюстями, задумчиво поглядывая друг на друга.
– Когда наступила тринадцатая ночь после побега, – продолжил я, – мне вдруг страшно захотелось повидать одного из моих бывших учителей. Он преподавал философию в универитете того города, где я вырос. Это был блестящий ученый, еврей, его очень ценили в городе. Но каким бы он ни был блестящим и замечательным, я все же не понимаю, почему мне так приспичило встретиться с ним, – до сих пор не могу понять. А желание у меня было такое сильное, что я просто не мог противиться ему. И вот с риском для жизни я поехал к нему через весь город. А он сказал, что ждал меня, так, мол, и знал, что я приеду. Он посоветовал мне прежде всего избавиться от оружия, так как оно не принесет мне ничего, кроме несчастья. Он сказал, что отныне мне надо отказаться от грабежей. Я заплатил свободой за совершенные ранее преступления, но если я вернусь к ним снова, меня сразу схватят или убьют. «Что бы тебе ни пришлось делать ради того, чтобы остаться на свободе, – сказал он, – не занимайся больше грабежом». Он посоветовал мне расстаться с моим товарищем, потому что его непременно схватят, а если я буду с ним, то схватят и меня. И еще он добавил, что я должен повидать мир. «Рассказывай людям только то, что им надо знать, – сказал он, и я помню, что он улыбнулся при этом, как будто речь шла о каких‑то пустяках. – И проси у людей помощи. Не беспокойся, все будет хорошо… Жизнь – это захватывающее приключение, и она у тебя только начинается…»
|
|
|
Я опять замолчал. Подошел официант, чтобы унести пустые тарелки, но Кадер отослал его. Великий мафиози неотрывно смотрел на меня своими золотыми глазами, и смотрел по‑доброму, поощрительно.
– Когда я вышел из кабинета учителя в университете, я чувствовал, что разговор с ним изменил буквально все. Вернувшись к рокерам, я отдал товарищу свое оружие и простился с ним. Его схватили спустя шесть месяцев во время перестрелки с полицией. А я до сих пор на свободе, если можно так сказать, когда у тебя на хвосте сидят копы и тебе некуда деваться. Вот и вся моя история.
– Я хотел бы побеседовать с этим человеком, с твоим преподавателем философии, – медленно проговорил Кадербхай. – Он дал тебе мудрый совет. Но послушай, насколько я понимаю, Австралия не такая страна, как Индия. Почему бы тебе не вернуться туда и не рассказать властям, как с тобой обращались в тюрьме? Может быть, тебя за это простили бы и разрешили бы вернуться к семье?
– У нас не принято доносить на кого бы то ни было, даже на своих мучителей. И потом, даже если бы я дал показания против тюремщиков, это вряд ли остановило бы их. Сама система их оберегает. Ни один здравомыслящй человек не доверится слепо британской системе судопроизводства. Вы когда‑нибудь слышали, чтобы богатый человек предстал перед судом? Какие бы доказательства я ни привел, никто не тронул бы тюремщиков, а меня засадили бы за решетку, и я попал бы к ним в лапы. И я думаю, они прикончили бы меня в своем карцере. Но обращаться в суд в любом случае невозможно. Доносить не принято, ни в каком случае. Это железный принцип. Пожалуй, кроме него, у тебя ничего и не остается, когда тебя запирают в клетке.
|
|
|
– Но ведь эти охранники и сейчас мучают людей в тюрьме, как мучали тебя? – гнул свое Кадер.
– Да, наверное.
– И ты можешь попытаться облегчить их участь, разве не так?
– Попытаться я могу, но это бесполезно. Не думаю, что наша правоохранительная система встанет на защиту заключенных.
– Но ведь есть шанс, что тебя послушают?
– Очень небольшой.
– Но какой‑то есть?
– Ну да.
– Значит, получается, что и ты отчасти ответственен за страдания заключенных?
Вопрос был провокационный, но произнес его Кадер мягко и доброжелательно. В его глазах не было и намека на вызов или упрек. В конце концов, это именно он вытащил меня из индийской тюрьмы и спас тем самым также от австралийской.
– Да, наверное, так можно сказать, – ответил я. – Но это не меняет сути. Заповедь «не доноси» остается в силе.
– Я не пытаюсь поймать тебя на чем‑то, заманить в ловушку. Однако этот пример, я думаю, должен убедить тебя, что можно вершить неправое дело, исходя из лучших побуждений. – Впервые с тех пор, как мы заговорили о моем побеге, он улыбнулся. – Но мы обсудим это в другой раз. Я затронул этот вопрос, потому что он наглядно демонстрирует, как мы живем и как должны жить. Сейчас нет нужды углубляться в него, но когда‑нибудь он обязательно всплывает сам собой, и мне хотелось бы, чтобы тогда ты вспомнил наш сегодняшний разговор.
– А как насчет торговли валютой? – Воспользовавшись случаем, я перевел разговор с собственной персоны на его моральные принципы. – Разве это не греховное преступление?
|
|
|
– Нет. Валюта – нет, – категорически отверг он мое предположение глубоким голосом, поднимавшимся из груди и проходившим через резонирующий драгоценный барабан его горла. Он звучал с гипнотическим пафосом священнослужителя, читающего отрывок из Корана, даром что речь шла о прибыльных преступлениях.
– А контрабанда золота?
– Нет. Ни золото, ни паспорта, ни влияние не греховны.
«Влияние» было в данном случае эвфемизмом Кадера, под которым он имел в виду отношения между его мафией и обществом. Поначалу мафия пыталась сыграть на всеобщей коррумпированности, подкупе нужных людей, добывании конфиденциальной коммерческой информации и перехвате выгодных сделок. Но эта политика не оправдала себя, и они переключились на выбивание денег из должников и рэкет, то есть, сбор дани с бизнесменов своего района в обмен на поддержку и покровительство. Немалое место занимало также запугивание политиков и крупных чиновников путем применения силы или шантажа.
– А как вы определяете степень греховности того или иного преступления? Кто это решает?
– Греховность – это мера зла, содержащегося в данном преступлении, – ответил он, откинувшись на спинку стула, чтобы официант мог убрать грязную посуду и вытереть стол.
– Ну, хорошо. Как вы определяете, сколько зла в преступлении?
– Если ты действительно хочешь это знать, давай пройдемся и обсудим этот вопрос по дороге.
Он поднялся и прошел к умывальнику с зеркалом, находившемуся в нише в глубине зала. Назир, сопровождавший его повсюду, как тень, встал и последовал за ним. Они вымыли руки и лицо, громко отхаркиваясь и отплевываясь, как делали все посетители ресторана по завершении трапезы. Я тоже произвел необходимое омовение, отхаркивание и отплевывание и присоединился к Кадербхаю, разговаривавшему у входа в ресторан с его владельцем. Перед тем, как распрощаться с главарем мафии, владелец «Саураба» обнял его и попросил благословить его. Вообще‑то он был индусом и, как показывала отметина на его лбу, получил благословение в индуистском храме несколько часов назад, но когда Кадербхай, взяв его за руки, пробормотал слова мусульманского благословения, благоверный индус принял его с благодарностью.
Мы с Кадером направились в сторону Колабы. Гориллоподобный Назир шел в двух шагах позади нас, кидая влево и вправо зоркие взгляды. Дойдя до причала Сассуна, мы свернули под арку на территорию верфей. Тяжелый дух, исходивший от розовых гор креветок, сушившихся на солнце, заставил мой желудок встрепенуться, но затем мы приблизились к заливу, и морской бриз очистил воздух. На самом причале мы пробрались через толпу мужчин с тачками и женщин с корзинами на головах, нагруженными рыбой и колотым льдом. Производственный лязг, доносившийся из расположенных здесь же фабрик по изготовлению льда и переработке рыбы, перекрывал крики торговцев и аукционистов. В конце причала стояли на приколе штук двадцать деревянных рыболовных судов точно такой же конструкции, что и корабли, бороздившие воды Аравийского моря у берегов Махараштры пятьсот лет назад. Тут и там между ними были пришвартованы большие современные металлические траулеры. Контраст между их ржавыми корпусами и элегантными формами деревянных судов отражал всю историю нашего мира от тех времен, когда человек избирал жизнь на море, следуя романтическому порыву, до современности с ее холодным прагматизмом.
|
|
|
Мы сели в сторонке на деревянную скамью, куда рыбаки приходили отдохнуть и перекусить. Кадер задумчиво смотрел на суда, которые вертелись на якоре и слегка зарывались носом в бившиеся о причал волны.
Его коротко подстриженные волосы и бородка были почти белыми. Чистая гладкая кожа туго обтягивала загорелое худощавое лицо цвета спелой пшеницы. Я глядел на его черты – удлиненный тонко очерченный нос, широкий размах бровей и изгибающиеся кверху губы – и уже не в первый и не в последний раз спрашивал себя, не будет ли любовь к нему стоить мне жизни. Назир, бдительный, как всегда, стоял рядом с нами, обводя все окружающее суровым взглядом, не одобрявшим ничего из того, что он видел, кроме своего хозяина.
– История Вселенной – это история движения, – начал Кадер свою лекцию, не спуская глаз с судов, кланявшихся друг другу наподобие запряженных лошадей. – Вселенная – в том из своих многочисленных перевоплощений, который известен нам, – началась с расширения, произошедшего так быстро и с такой силой, что мы не можем не только понять его, но и представить себе. Ученые называют это расширение «большим взрывом», хотя настоящего взрыва, как у бомбы, не было. В самые первые доли секунды после этого расширения вселенная представляла собой нечто вроде густого супа, состоявшего из простейших частиц. Эти частицы были по составу даже проще атомов. В то время как вселенная охлаждалась после произошедшего, частицы соединялись друг с другом, образуя скопления, которые, в свою очередь, объединялись в атомы. Затем из атомов сформировались молекулы, а из молекул – звезды и планеты. Звезды рождались и погибали, и вся материя, из которой мы состоим, произошла от умирающих звезд. Мы с тобой сотворены из звездного материала. У тебя не вызывает протеста то, что я говорю?
– Нет‑нет, – улыбнулся я. – Не знаю, как дальше, но пока, по‑моему, все в порядке.
– Вот именно! – развеселился он. – Пока все в порядке. Все это можно проверить по научной литературе – мне даже хотелось бы, чтобы ты проверял то, что я говорю, как и вообще все, что ты узнаешь от других. Но я уверен, что наука права – в тех пределах, которых она достигла к настоящему моменту. Мне помог разобраться в этих вопросах один молодой физик, так что в основном я излагаю проверенные факты.
– Я буду рад поверить вам на слово, – ответил я. Меня действительно радовало, что я беседую наедине с ним.
– Тогда продолжим. Ни один из этих процессов объединения частиц не был случайным и беспорядочным. Вселенная обладает своим характером, как и человек, и отличительной чертой ее характера является стремление к объединению, созиданию и усложнению. Это происходит непрерывно и вечно. В нормальных условиях частицы вещества постоянно соединяются, порождая более сложные образования. В западной науке это стремление к упорядочению частиц и их комбинированию называется «тенденцией к усложнению». Это закон, по которому живет Вселенная.
К нам робко приблизились три рыбака в майках и набедренных повязках. Один из них нес две проволочные корзины, в которых были стаканы с водой и горячим чаем. У другого было блюдо со сладостями ладу, третий протягивал на раскрытых ладонях чиллум и два шарика чарраса.
– Вы не выпьете чая, сэр? – спросил один из них. – Или, может быть, покурите с нами?
Кадер улыбнулся и согласно помотал головой. Человек быстро подошел к нам и раздал всем троим по стакану чая. Присев на корточки перед нами, рыбаки приготовили чиллум. Кадеру предоставили честь раскурить его, за ним затянулся я. Трубка дважды обошла по кругу; последний, выпустив струю голубого дыма, вытряхнул из трубки пепел и произнес: «Калас» («Кончено»).
Кадер продолжил свою лекцию, обращаясь ко мне по‑английски. Рыбаки наверняка не понимали его слов, но сидели, внимательно следя за его лицом.
– Итак, Вселенная, какой мы ее знаем, судя по всему, с течением времени усложнялась, потому что это свойственно ее характеру. Таков способ ее существования, развиваться от простого к сложному.
– Мне кажется, я понимаю, к чему вы ведете.
Кадербхай рассмеялся, и рыбаки рассмеялись вслед за ним.
– Таким образом, за последние пятнадцать миллиардов лет вселенная все усложнялась и усложнялась. Через миллиард лет она будет еще сложнее, чем ныне, и так далее. Ясно, что она движется к какой‑то цели, к предельной сложности. Возможно, ни человечество, ни атом водорода, ни лист дерева, ни одна из планет не доживут до того момента, когда будет достигнут этот предел, но мы все движемся к этому. И вот эту конечную сложность, к которой все стремится, я называю Богом. Если тебе не нравится слово «Бог», замени его «предельной сложностью». Суть от этого не изменится.
– Но разве случайность не играет никакой роли в развитии Вселенной? – спросил я, чувствуя, что течение его мысли подхватывает меня, и стараясь идти своим курсом. – Ведь есть гигантские астероиды, которые могут столкнуться с нашей планетой и разнести ее в клочки. Существует, насколько я знаю, определенная статистическая вероятность, что какие‑то катаклизмы произойдут. И ведь известно, что наше солнце постепенно умирает. Разве это не противоречит усложнению? Какое же это будет усложнение, если вместо большой планеты появится куча разрозненных атомов?
– Хороший вопрос, – отозвался Кадер, обнажив в улыбке зубы цвета слоновой кости, между которыми были заметны небольшие щели. Он явно наслаждался ролью лектора; я, пожалуй, никогда еще не видел его в таком приподнятом настроении. Руки его непрестанно чертили в воздухе какие‑то фигуры, иллюстрируя высказываемые им тезисы. – Да, наша планета может погибнуть, а наше прекрасное солнце неизбежно умрет. Что же до нас самих, то, насколько нам известно, мы служим наиболее высокоразвитым проявлением всеобщей сложности в нашем углу вселенной. Если мы погибнем, то это, безусловно, будет большой потерей. Все предыдущее развитие пойдет прахом. Но сам процесс усложнения будет продолжаться. Мы являемся выражением этого процесса. Наши тела произошли от всех звезд и всех солнц, которые умерли до нас, оставив нам свои атомы в качестве строительного материала. И если мы погибнем – то ли из‑за астероида, то ли по собственному неразумию, – то в какой‑нибудь другой части вселенной наш уровень сложности вместе с сознанием, способным понять этот процесс, обязательно будут воспроизведены. Я не имею в виду, что там появятся такие же люди, как мы, но какие‑то разумные существа на такой же ступени усложнения возникнут. Нас не будет, но процесс будет продолжаться. Возможно, даже сейчас, в то время как мы беседуем, что‑то подобное происходит в миллионах других миров. И скорее всего, так и есть, потому что именно это вселенная все время и делает.
– Ясно, – рассмеялся я. – И вы хотите сказать, что все, способствующее этому процессу, – добро, а все, что препятствует – зло, на?
Кадер повернулся ко мне, приподняв одну бровь не то насмешливо, не то неодобрительно – а может быть, подразумевалось и то, и другое. Подобное выражение я не раз видел на лице Карлы. Боюсь, мой чуть ироничный тон задел его. Но я не собирался иронизировать. Это была, скорее, бессознательная защитная реакция с моей стороны, потому что я не видел слабых звеньев в цепи его рассуждений и они произвели на меня большое впечатление. Возможно, он был просто удивлен. Значительно позже он сказал мне, что больше всего ему нравится во мне то, что я не боюсь его, и что часто мое беззрассудное нахальство его порядком озадачивало. Но что бы там ни заставило его приподнять бровь, он помолчал какое‑то время, прежде чем продолжить.
– В принципе, ты прав. Все, что способствует движению к предельной сложности и ускоряет его, – это добро, – произнес он очень твердо и взвешенно, явно говоря это не впервые. – А все, что мешает этому процессу или замедляет его – зло. Такое определение добра и зла хорошо тем, что оно объективно и универсально.
– Но разве бывает что‑нибудь абсолютно объективное? – вмешался я, радуясь возможности высказать что‑то, известное мне.
– Говоря, что это определение объективно, я имею виду, что оно является таковым настолько, насколько мы сами объективны в данный момент и насколько мы понимаем то, что происходит во Вселенной. Оно основывается на том, что мы о ней знаем, а не на том, что утверждает какая‑либо религия или какое‑либо политическое движение. Оно не противоречит их наиболее ценным принципам, но исходит из того, что мы знаем, а не из того, во что верим. В этом смысле оно объективно. Разумеется, то, что мы знаем о вселенной и о нашем месте в ней, меняется по мере накопления и углубления наших знаний. Мы не можем быть абсолютно объективны в наших оценках, но мы можем быть объективны в большей или меньшей степени. И когда мы определяем добро и зло, исходя из того, что знаем на данный момент, мы объективны в той степени, какую допускают наши знания. С этим ты согласен?
– Да, если не считать объективное абсолютно объективным, то согласен. Но как могут верующие, не говоря уже об атеистах, агностиках и просто невеждах вроде меня найти какое‑то общее, универсальное определение? Никоим образом не хочу никого обидеть, но мне кажется, что приверженцы разных религий стремятся в основном утвердить собственное понимание Бога и небес и вряд ли могут прийти к соглашению по этому вопросу.
– Что ж, это справедливое замечание, и я нисколько не обижен, – задумчиво произнес Кадер, глядя на рыбаков, молча сидевших у его ног. Обменявшись с ними широкой улыбкой, он продолжил: – Говоря, что это определение добра и зла универсально, я подразумеваю, что оно может быть приемлемо для любого разумного рационально мыслящего человека – будь он индус, мусульманин, христианин, иудей или тот же атеист, – потому что оно основано на наших знаниях о вселенной.
– Это мне, в целом, понятно, – сказал я, когда он замолчал. – Но вот что касается устройства Вселенной – ее физики, так сказать, – то тут у меня есть вопросы. В частности, почему мы должны положить ее в основу нашей морали?
– Я поясню это на примере. В качестве аналогии приведу попытки человека установить универсальную меру длины. Ты, надеюсь, не станешь возражать, что установить ее было необходимо?
– Так и быть, не стану, – согласился я.
– Ну, вот и замечательно. Если бы у нас не было общепризнанного критерия измерения длины, мы не могли бы договориться, где кончается наш участок земли и начинается чужой, не могли бы напилить бревна для постройки дома. Люди дрались бы из‑за земли, дома рушились бы, воцарился бы хаос. Так что человечество в ходе своей истории всегда стремилось установить единую меру длины. Тут вопросов нет?
– Пока нет, – ответил я, удивляясь, как меры длины могут быть связаны с темой нашего разговора.
– После Великой французской революции ученые и правительственные чиновники решили упорядочить систему мер и весов. Они ввели десятичную систему исчисления, основную единицу которой назвали метром, от греческого слова «метрон», которое переводится как «мера». Но как определить длину метра? Сначала они считали метром одну десятимиллионную расстояния от экватора до Северного полюса. Но при этом они исходили из предпосылки, что земля представляет собой абсолютно правильный шар, в то время как на самом деле она таковым не является. Тогда они решили взять в качестве метра расстояние между двумя штрихами, нанесенными на бруске платиново‑иридиевого сплава.
– Платиново‑иридиевого сплава?
– Да. Но затем ученые осознали, что брусок этого сплава, каким бы он ни был твердым, со временем чуть‑чуть уменьшается в размерах, и их метр через тысячу лет будет не совсем такой же длины, как сейчас.
– И что, это создало серьезные проблемы? – спросил я иронически.
– В строительстве домов и мостов не создало, – ответил Кадербхай вполне серьезно.
– Но ученых эта неточность не устраивала, – сказал я.
– Да. Им нужна была мера, которая не менялась бы с ходом времени. И, перебрав в качестве основы то и это, в прошлом году остановились наконец на расстоянии, которое преодолевает фотон света в вакууме за одну трехсоттысячную долю секунды. Именно это расстояние стали считать метром. Тут, конечно, возникает вопрос о том, что принимать за одну секунду. Это отдельная весьма интригующая история. Если хочешь, я расскажу ее тебе, прежде чем мы продолжим обсуждение метра.
– Ох, давайте уж лучше покончим с метром, – взмолился я, невольно рассмеявшись опять.
– Ну хорошо. Надеюсь, основная идея тебе ясна. Чтобы избежать хаоса при строительстве домов и при дележе земли, мы установили стандартную единицу, с помощью которой все измеряем. Мы назвали ее метром и договорились, какой именно длины она будет. Точно так же, чтобы избежать хаоса в человеческих отношениях, надо установить общепризнанную стандартную единицу для измерения морали.
– Понятно.
– В данный момент попытки разных людей установить единицу морали преследуют одни и те же цели, но различаются в подходах к решению этого вопроса. Священнослужители одной страны благословляют солдат, которых посылают на поле боя, а имамы другой страны благословляют своих воинов, отправляющихся воевать с ними. И те, и другие утверждают, что Бог на их стороне. Общепризнанного критерия добра и зла не выработано, и пока его нет, люди будут оправдывать собственные действия и осуждать поступки других.
– И вы предлагаете взять в качестве такого платинового‑иридиевого бруска, который служил бы мерой морали, физику Вселенной?
– Да, хотя по своей точности такой критерий ближе к расстоянию, которое проходит фотон, чем к бруску сплава. Я считаю, что в поисках объективного критерия добра и зла, который все сочли бы достаточно разумным, мы должны обратиться к законам существования вселенной, и в частности, к самому важному ее свойству, определяющему всю ее историю, – к ее постоянному усложнению. Нам просто ничего не остается, как опираться на природу вселенной. И, кстати, все крупнейшие религиозные учения делают это. Например, Коран очень часто рекомендует нам в поисках истины и смысла изучать планеты и звезды.
– И все же мне не совсем понятно, почему вы берете в качестве морального критерия именно это свойство, тенденцию к усложнению, а не какое‑нибудь другое? Мне представляется, что это несколько произвольный выбор. Я говорю это не из чувства протворечия, мне это действительно кажется несколько произвольным.
– Твои сомнения мне понятны, – улыбнулся Кадер, подняв на миг глаза к морскому горизонту. – Я тоже был настроен довольно скептически, когда начал размышлять об этом. Но со временем пришел к убеждению, что в настоящий момент это наиболее адекватный способ оценки добра и зла. Это не означает, что данное определение будет лучшим всегда. Мера длины в будущем тоже будет усовершенствована. Сейчас она основывается на движении фотона в вакууме, как будто в вакууме ничего не происходит, тогда как на самом деле там протекают самые разные процессы, множество реакций. Но пока что у нас нет лучшей меры длины. То же самое и с тенденцией к усложнению как мерой добра и зла. Мы берем ее в качестве критерия, потому что это самое важное свойство Вселенной, оно охватывает ее целиком, всю ее историю. Если ты предложишь мне другой, более удачный способ объективной оценки добра и зла, с которым согласились бы и люди всех вероисповеданий, и неверующие и который учитывал бы всю историю вселенной, я буду счастлив выслушать тебя.
– О’кей, о’кей. Итак, Вселенная движется к Богу, то бишь, к предельной сложности. Все, что способствует этому, – хорошо, все, что препятствует, – плохо. Но при этом остается открытым вопрос: кто решает это? Как определить, способствует та или иная вещь прогрессу или препятствует?
– Тоже хороший вопрос, – отозвался Кадер, вставая и оправляя свободные полотняные брюки и длинную белую рубаху. – И даже, я сказал бы, правильный вопрос. Но ответ на него я дам тебе в свое время.
Он отвернулся от меня к трем рыбакам, которые поднялись на ноги вслед за ним и стояли, застыв в ожидании. В первый момент я со злорадством подумал, что загнал его в угол своим вопросом. Но я отказался от этой тщеславной мысли, слушая, как он беседует с босыми рыбаками. В каждом его слове чувствовалась железная убежденность, и даже его паузы были наполнены ею. Я понял, что ответ на мой вопрос существует, и что Кадер даст мне его, когда сочтет нужным.
Кадер спросил рыбаков, нет ли у них каких‑либо жалоб, не притесняют ли бедняков на верфях. Они ответили, что в данный момент все хорошо, и тогда он спросил, есть ли у них работа и справедливо ли предоставляются рабочие места. Когда они успокоили его и на это счет, он поинтересовался их семьями и детьми, а затем перешел к их непосредственному труду, ловле рыбы. Они рассказали ему о гигантских штормовых волнах, о своих хрупких суденышках, о друзьях, которых они находят и которых теряют в море. Он, в свою очередь, рассказал им о своем единственном морском путешествии, соверешенном на деревянном рыбачьем суденышке во время сильного шторма, о том, как он привязал себя к мачте и молился Богу о спасении, пока на горизонте не появилась земля. Они посмеялись и хотели на прощание почтительно коснуться его ноги, но он поднял их и пожал им руки. Они ушли, выпрямив спины и высоко держа головы.
Мы тоже отправились в обратный путь, и по дороге Кадер спросил, как мне работалось с Халедом.
– Очень хорошо, – ответил я. – Мне нравится Халед и нравится с ним работать. Я с удовольствием остался бы с ним, если бы вы не перевели меня к Маджиду.
– А с ним работается хуже?
Я заколебался. Карла как‑то сказала, что когда мужчина колеблется, он хочет скрыть то, что он чувствует, а когда смотрит в сторону – то, что думает. А у женщин все наоборот, добавила она.
– Я узнаю у него много полезного. Он хороший учитель.
– Но с Халедом Ансари ты больше сблизился, так?
Это действительно было так. Халед был не в ладах с миром, и часть его сердца была отдана ненависти, но он мне нравился. Маджид был добр, щедр и терпелив со мной, но, несмотря на это, я испытывал в его обществе какую‑то необъяснимую неловкость. После того, как я прошел четырехмесячную практику подпольной торговли валютой, Кадербхай решил, что мне надо познакомиться с контрабандой золота, и послал на обучение к Маджиду Рустему. В своем доме с окнами на залив в элитном районе Джуху Маджид поведал мне о различных способах нелегальной переправки золота в Индию. Тезис Халеда о контроле и стремлении к наживе был в полной мере применим к торговле золотом. Строгий правительственный контроль за ввозом желтого металла препятствовал удовлетворению ненасытного спроса на него.
|
|
|
