 |
Мы с тобой покидаем античный мир. Со времени первых греческих философов прошла почти тысяча лет. Теперь перед нами христианское средневековье, которое также продолжалось около тысячи лет. 8 глава
|
|
|
|
– Пожалуйста, объясни.
– Согласно Юму, чудо – это нарушение законов природы. Тем не менее бессмысленно говорить, будто мы на своем опыте испытываем законы природы. На опыте мы лишь наблюдаем, как камень падает на землю, когда его выпускают из рук. А если бы он вдруг не упал… тогда бы у нас был другой опыт.
– Тогда бы я сказала, что это чудо… или нечто сверхъестественное.
– Значит, ты веришь в существование двух природ – естественной и сверхъестественной. Ты, кажется, решила вернуться назад, к рационалистическому запудриванию мозгов.
– Может быть. Но я считаю, что камень будет падать на землю каждый раз, когда его выпустят из рук.
– Почему?
– Какой ты противный!
– Я не противный, София. Философу не возбраняется задавать вопросы. Возможно, мы с тобой сейчас говорим о важнейшем тезисе Юмовой философии. Отвечай же, почему ты уверена, что камень будет каждый раз падать на землю.
– Я столько раз видела это, что могу быть совершенно уверена.
– Юм сказал бы, что ты много раз на собственном опыте испытала падение камня на землю. Но ты не испытала другого: что он будет падать каждый раз. Принято считать, что камень падает на основании закона тяготения. Но мы не наблюдали самого закона, мы наблюдали лишь падение разных предметов.
– Разве это не одно и то же?
– Не совсем. Ты уверена в падении камня, потому что много раз видела такое. На этом и строит свои рассуждения Юм. Ты привыкла, что одно следует за другим, и через некоторое время ожидаешь, что то же самое будет происходить всякий раз, когда ты попробуешь лишить камень опоры. Таким образом возникают представления о так называемых «нерушимых законах природы».
– Неужели он в самом деле хочет сказать, что камень может и не упасть на землю?
|
|
|
– Юм был не меньше тебя уверен, что при каждой новой попытке бросить камень он непременно упадет на землю. Философ лишь указывает, что не убедился на опыте, почему это происходит.
– Тебе не кажется, что мы снова удалились от детей и цветов?
– Нисколько, напротив. Ты можешь использовать детей в качестве Юмовых свидетелей истины. Как ты думаешь, кто больше изумится камню, два часа парящему в нескольких метрах над землей: ты или годовалый ребенок?
– Больше изумлюсь я.
– Почему, София?
– Очевидно, потому что я лучше малыша понимаю, насколько это противоестественно.
– А почему ребенок не понял бы, что это противоестественно?
– Потому что он еще плохо изучил природу.
– Или потому, что природа еще не успела стать для него привычной.
– Я чувствую, ты не зря подвиг меня на эти рассуждения. Юм призывал к обострению восприятия.
– В таком случае вот тебе новое задание. Если бы ты и маленький ребенок наблюдали за потрясающим фокусником, который, скажем, заставлял бы разные предметы парить в воздухе, – кому из вас было бы веселее во время этого номера?
– Думаю, что мне.
– А почему?
– Потому что я бы поняла, насколько это ненормально.
– Хорошо. Ребенок не сможет получать удовольствие от нарушения законов природы, пока не познает этих законов.
– Можно сказать и так.
– И мы по-прежнему разбираемся в самой сути Юмовой философии опыта. Он бы добавил, что ребенок еще не стал рабом ожиданий, рабом привычки. Значит, из вас двоих малыш больше свободен от предрассудков. Спрашивается, не он ли и есть величайший философ. Ведь ребенок не имеет предубеждений, а это, моя милая София, главное преимущество философии. Ребенок воспринимает мир таким, как он есть, не вкладывая в вещи больше того, что ощущает в них.
– Каждый раз, когда меня охватывает предубеждение, я жалею о том, что больше не ребенок.
|
|
|
– Рассуждая о власти привычки, Юм сосредоточивается на «законе причинности». Этот закон гласит, что всё происходящее должно иметь причину. Юм приводит в качестве примера два бильярдных шара. Если ты стукнешь черным шаром по лежащему спокойно белому, что случится с белым шаром?
– Если черный шар попадет в белый, белый шар придет в движение.
– Верно, а почему?
– Потому что его стукнет черный шар.
– В таком случае обычно говорят, что толчок черного шара стал причиной движения белого шара. Но нам нужно помнить, что мы вправе утверждать что-либо, только если испытали это на собственном опыте.
– Я много раз наблюдала такое. У Йорунн в подвале есть бильярдный стол.
– Юм скажет, что ты наблюдала только одно: как черный шар стукается о белый, после чего белый шар начинает катиться по столу. Ты не наблюдала самой причины, по которой белый шар начал катиться. Ты ощутила последовательность событий, но не ощутила, что второе событие произошло из-за первого.
– Тебе это не кажется излишне скрупулезным?
– Нет, это крайне важно. Юм подчеркивает, что ожидание определенной последовательности событий заложено не в самих вещах, а в нашем сознании. И это ожидание, как мы уже убедились, связано с привычкой. Опять-таки маленький ребенок и глазом не моргнул бы, если бы один шар толкнул другой – и оба замерли на месте. Говоря о законах природы или о причине и следствии, мы рассуждаем не столько о том, что отвечает здравому смыслу, сколько о привычке. Законы природы нельзя назвать ни сообразующимися со здравым смыслом, ни противоречащими ему – они такие, какие есть. Иными словами, ожидание того, что при столкновении с черным шаром белый придет в движение, не является врожденным. Мы вообще не рождаемся с набором ожиданий по поводу того, как должен функционировать окружающий мир и его явления. Мы просто познаем его таким, какой он есть.
– У меня снова ощущение, что вряд ли это так уж важно.
– Это может быть важно, если наши ожидания подталкивают нас к поспешным выводам. Юм не отрицает существования непреложных законов природы; мы склонны делать такие выводы, поскольку не в состоянии воспринять сами законы природы.
– Ты не мог бы привести примеры?
– Даже если я вижу целый табун гнедых лошадей, это не значит, что все лошади гнедые.
|
|
|
– Разумеется, тут ты прав.
– И даже если я всю жизнь видел одних только черных ворон, это не значит, что не существует белая ворона. И для философа, и для естествоиспытателя важно не отвергать возможности существования белой вороны. Пожалуй, можно сказать, что охота за «белой вороной» составляет одну из главнейших задач науки.
– Ясно.
– Что касается отношений между причиной и следствием, наверное, многие считают молнию причиной грома, поскольку он всегда следует за молнией. Это пример того же типа, что и с бильярдными шарами. Но действительно ли молния вызывает гром?
– Не совсем, вообще-то молния сверкает одновременно с тем, как гремит гром.
– Да, потому что и молния, и гром происходят от электрического разряда. Хотя мы всегда слышим гром вслед за молнией, это не значит, что молния вызывает раскаты грома. В действительности оба явления объясняются третьим фактором.
– Понятно.
– Один эмпирик XX века, Бертран Рассел, приводит более гротескный пример. Цыпленок, который каждый день получает корм после того, как птичник прошел через двор, в конечном счете приходит к выводу о взаимосвязи между приходом птичника и появлением в кормушке еды.
– Но однажды цыпленок не получает корма?
– Однажды птичник проходит через двор и сворачивает цыпленку шею.
– Фу, какая гадость!
– Итак, следование во времени одного события за другим вовсе не обязательно означает существование между ними причинно-следственной связи. Одну из своих первейших задач философия видит в том, чтобы предостерегать людей от поспешных выводов. Собственно, такая поспешность порождает многие суеверия.
– Каким образом?
– Тебе перебегает дорогу черная кошка. В тот же день ты падаешь и ломаешь себе руку. Но это не означает существования взаимосвязи между двумя случаями. Поспешные выводы тем более недопустимы в науке. Хотя многие люди выздоравливают после принятия определенного лекарства, это не значит, что они выздоровели благодаря ему. Вот почему необходимо иметь большую контрольную группу, члены которой думают, что принимают то же лекарство, хотя на самом деле им дают муку с водой [41]. Если эти люди тоже выздоровеют, значит, их поправке способствовал какой-то третий фактор – например, вера в действенность лекарства.
|
|
|
– Кажется, я начинаю понимать, что такое эмпиризм.
– Юм восставал против рационалистического мировоззрения также в отношении морали и этики. Рационалисты утверждали, что различение добра и зла заложено в человеческом рассудке. Мы сталкивались с так называемой идеей естественного права у многих философов, от Сократа до Локка. Но, согласно Юму, наши слова и поступки определяет вовсе не разум.
– А что же?
– Наши ч увства. Если ты решаешь помочь человеку, которому нужна помощь, тебя подвигает на это не разум, а чувства.
– А если я не в состоянии помочь?
– Тут тоже вступают в действие чувства. Неоказание помощи нуждающемуся в ней само по себе нельзя назвать разумным или неразумным, однако оно может оставить ощущение совершённой подлости.
– Где-то должна проходить грань. Любой человек знает, что нехорошо убивать ближнего.
– По Юму, все люди желают другим добра и благополучия. Иными словами, у нас есть способность к сочувствию и сопереживанию. Но это никак не связано с рассудком.
– Боюсь, я не совсем в этом уверена.
– Иногда, София, не очень неразумно бывает убрать с твоей дороги человека. Если ты стремишься к определенной цели, подобная мера может оказаться весьма эффективной.
– Это уж слишком! Я протестую!
– Тогда попытайся объяснить мне, почему нельзя убить мешающего тебе человека.
– Другой человек тоже любит жизнь, поэтому его нельзя убивать.
– Это было логическое доказательство?
– Не знаю.
– Ты перешла от констатирующего суждения («другой человек тоже любит жизнь») к так называемому модальному, или предписывающему, суждению («поэтому его нельзя убивать»). С чисто умозрительной точки зрения это нонсенс. Ты точно так же можешь сказать: «раз многие люди мошенничают при уплате налогов, и я не обязана платить налоги полностью». Юм утверждал, что нельзя делать умозаключения, переходя от констатирующего суждения к модальному. Тем не менее такое явление очень распространено, особенно в газетных статьях, программах партий и парламентских речах. Привести еще примеры?
– Пожалуйста.
– «С каждым днем все больше народу хочет летать самолетами, поэтому необходимо строить больше аэродромов». Как тебе кажется, такой вывод правомерен?
– Нет, он глуп. Нужно ведь еще думать об окружающей среде. По-моему, нам лучше строить больше железных дорог.
– Или кто-то говорит: «Увеличение добычи нефти поднимет жизненный уровень населения на десять процентов. Следовательно, нам нужно возможно скорее расширить наши нефтеразработки».
|
|
|
– Чушь! В этом случае тоже надо думать об окружающей среде. Кстати, уровень жизни в Норвегии и так достаточно высокий.
– Иногда слышишь фразы вроде: «Данный закон одобрен стортингом, значит, все граждане нашей страны обязаны руководствоваться им». Внутреннее убеждение, однако, нередко предостерегает человека от следования таким «одобренным» законам.
– Понимаю.
– Итак, мы пришли к выводу о невозможности доказать с помощью разума, как нам следует вести себя. Ответственное поведение связано с мобилизацией не разума, а чувств, то есть желания добра другим. «Я не вступлю в противоречие с разумом, если предпочту, чтобы весь мир был разрушен, тому, чтобы я поцарапал палец», – писал Юм.
– Отвратительное заявление.
– Не менее отвратительно заниматься подтасовкой карт. Ты знаешь, что нацисты убили миллионы евреев. Как ты считаешь, у этих людей было не все в порядке с мозгами или с чувствами?
– Прежде всего, с чувствами.
– Ума кое-кому из них было не занимать, так что за такими бесчувственными решениями нередко скрывается холодный расчет. После войны многие нацисты предстали перед судом, но их осудили не за «отсутствие разума», а за жестокость. Иногда, как известно, людей освобождают от ответственности за содеянное, если они не в своем уме. Мы говорим, что они «страдают душевным расстройством» или что в момент совершения преступления они «пребывали в состоянии невменяемости». Не было, однако, такого случая, чтобы кого-нибудь оправдали на основании того, что он «страдает бесчувственностью».
– Еще чего не хватало.
– Впрочем, не обязательно обращаться только к самым страшным примерам. Если в результате наводнения начинают нуждаться в помощи тысячи и тысячи людей, вмешаться и помочь нас заставляют чувства. Будь мы бесчувственными и предоставь решение трезвому расчету, мы могли бы подумать, что в мире, которому давно грозит перенаселение, нас вполне устроит смерть нескольких миллионов человек.
– Прямо зло берет, что кто-то может так рассуждать.
– И злишься ты вовсе не головой.
– Это уж точно.
БЕРКЛИ
…он могуч и гоняет стаи туч…
Альберто встал и подошел к окну с видом на город. София пристроилась рядом.
Пока они так стояли, над крышами домов проплыл небольшой спортивный самолет с прикрепленным к нему полотнищем. София подумала, что на куске материи, длинным шлейфом тянущейся за самолетиком, будет реклама гала-концерта или чего-нибудь в этом роде. Но вблизи она разглядела совсем другую надпись:
«ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ХИЛЬДА!»
– Это уже навязчивость, – только и сказал Альберто. С гор, видневшихся в южной стороне, на город наползали темные тучи. Самолетик скрылся в одной из них.
– Боюсь, погода совсем испортится, – заметил Альберто.
– Тогда я поеду домой на автобусе.
– Как бы и это ненастье не наслал на нас майор.
– Он что, могуч и гоняет стаи туч?
Ничего не ответив, Альберто вернулся к журнальному столику и сел, теперь уже в кресло.
– Нам нужно поговорить о Беркли, – выждав некоторое время, сказал он.
София тоже села. Она поймала себя на том, что начала грызть ногти.
– Джордж Беркли был ирландским епископом, он родился в 1685-м и умер в 1753 году, – приступил к рассказу Альберто и снова надолго умолк.
– Беркли был ирландским епископом, – подхватила София.
– Но он был и философом…
– Да?
– Он чувствовал, что современные ему философия и естествознание создают угрозу христианскому мировоззрению. В частности, он видел, как набирающий силу материализм подрывает веру в то, что все на свете создано и управляется Богом…
– Ну и?…
– При этом именно Беркли оказался самым последовательным эмпириком.
– По его мнению, наши знания о мире ограничиваются тем, что мы ощущаем?
– Более того, Беркли считал, что все вещи в мире таковы, какими мы их воспринимаем в ощущении, но при этом они не «вещи».
– Тогда тебе придется объяснить подробнее.
– Ты помнишь утверждение Локка, что мы не можем высказываться о «вторичных качествах» вещей? Мы, мол, не вправе говорить о яблоке, что оно зеленое и кислое, потому что это наши индивидуальные ощущения. Но, по словам Локка, «первичные качества» – такие, как скорость, тяжесть, вес, – в самом деле принадлежат окружающей нас внешней действительности, то есть эта действительность обладает физической «субстанцией».
– У меня по-прежнему хорошая память. Кроме того, по-моему, Локк подметил очень тонкую разницу.
– Если бы все было так просто, София…
– Рассказывай дальше!
– Локк также утверждал – вслед за Декартом и Спинозой, – что физический мир обладает реальностью.
– Да?
– Этот тезис и подвергает сомнению Беркли, причем, как ни странно, своей приверженностью к последовательному эмпиризму. Он говорит: существует только то, что мы воспринимаем. Но мы не воспринимаем «материю», не воспринимаем «вещь» в ее конкретном воплощении. Предполагать, что за нашими ощущениями скрывается некая «субстанция», значит приходить к скоропалительным выводам. У нас вообще нет убедительных примеров из опыта, чтобы делать подобные заявления.
– Чепуха! Смотри!
И София что было силы стукнула кулаком по столу.
– Ай! – вскрикнула она. – Разве это не доказывает, что стол вполне реален и состоит из материи?
– Что ты почувствовала, когда стукнула?
– Я почувствовала нечто твердое.
– У тебя было четкое ощущение чего-то твердого, но ты не почувствовала самой материи, из которой состоит стол. Тебе, скажем, может присниться, что ты стукнулась обо что-то твердое, но разве оно присутствовало во сне?
– Конечно, во сне ничего твердого не было.
– Помимо всего прочего, человеку можно внушить те или иные ощущения. Его можно заставить под гипнозом чувствовать тепло или холод, ласку или удар кулаком.
– Но если твердым был не сам стол, что же дало мне ощущение твердости?
– Беркли считал, что это «воля или дух». Все наши идеи, утверждал он, обусловлены причиной, лежащей вне нашего сознания, но причина эта не материального, а духовного происхождения.
София снова принялась грызть ногти.
– Согласно Беркли, – продолжал Альберто, – причиной моих представлений (например, во сне) может быть моя собственная душа, но лишь чужая воля или дух порождают идеи, составляющие наш «материальный» мир. Все вещи «принадлежат… духу, который творит всё во всем и которым все существует», – утверждал он.
– Что это еще за «дух»?
– Беркли, конечно, имеет в виду Бога. Он говорит: «Мы можем даже утверждать, что существование Бога воспринимается гораздо очевиднее, чем существование людей».
– Неужели нельзя быть уверенным даже в собственном существовании?
– Как тебе сказать?… Каждая вещь, которую мы видим и чувствуем, «есть знак или действие божественного всемогущества», заявляет Беркли, и ничто не может быть более очевидно, «чем существование Бога или духа, ближайшим образом присущего нашим умам, производящего в них все то разнообразие идей или ощущений, которое постоянно воздействует на нас». Иными словами, вся окружающая нас природа и все наше бытие зиждется на Боге. Он – единственная причина всего сущего.
– Меня это, мягко говоря, удивляет.
– Но вопрос «Быть иль не быть» не исчерпывающ. К нему нужно добавить: кто мы такие? Реальные ли мы люди из плоти и крови? Состоит ли наш мир из подлинных вещей – или же нас окружает одно сознание?
София опять потянулась грызть ногти. Альберто продолжал:
– Ведь Беркли подвергает сомнению не только материальную действительность. Он сомневается и в независимом существовании пространства и времени. Наше ощущение пространства и времени тоже может ограничиваться сознанием. Наша неделя или месяц вовсе не обязательно будет неделей или месяцем для Бога…
– Ты сказал, что «для Беркли» этот дух, на котором зиждется все, – христианский Бог.
– Да, я так сказал. Но для нас…
– Что?
–…для нас этой «волей или духом», который «творит всё во всем», может быть отец Хильды.
София замерла от изумления. На лице ее был написан большой вопрос. В то же время кое-что как будто начало проясняться.
– Ты в самом деле так считаешь?
– Я не вижу другой возможности. Это кажется единственным вероятным объяснением всего, что с нами происходит. Я имею в виду появляющиеся кругом открытки и прочие обращения. Я имею в виду Гермеса, который заговорил человеческим голосом, и свои собственные обмолвки.
– Я…
– Ты только подумай, Хильда, я все время называл тебя Софией! А ведь я прекрасно знаю, что ты не София.
– Что ты бормочешь? У тебя явно голова пошла кругом.
– Да, дитя мое, ведь все идет кругом, все вертится и вращается. Как наш замороченный шарик вокруг жгуче-палящего солнца…
– И это солнце – отец Хильды?
– Можно сказать и так.
– Ты утверждаешь, что он для нас вроде Бога?
– Без всякого смущения говорю «да». Смущаться и стыдиться следует ему!
– А что ты думаешь про Хильду?
– Она ангел, София.
– Ангел?
– Ведь этот «дух» обращается именно к ней.
– Ты имеешь в виду, что Альберт Наг рассказывает Хильде про нас?
– Да, устно или письменно. Как мы с тобой выяснили, сами мы не можем ощутить материю, из которой состоит наша действительность. Мы не можем знать, из чего она состоит: из звуковых волн или из бумаги с написанным текстом. По Беркли, мы можем лишь знать, что зависим от духа.
– А Хильда – ангел…
– Да, она ангел. И довольно об этом. Поздравляю с днем рождения, Хильда!
Комнату вдруг залило синеватым светом. Через несколько секунд послышалось раскатистое громыханье, и дом крепко тряхнуло.
Альберто сидел с отрешенным видом.
– Мне пора домой, – сказала София.
Она встала и направилась к выходу. Пока она отпирала замок, проснулся спавший под вешалкой Гермес. Софии показалось, будто он произнес:
– До свиданья, Хильда.
Закрыв за собой дверь, она ринулась вниз по лестнице и выскочила на улицу. Вокруг ни одного прохожего. Впрочем, с неба лило как из ведра.
По мокрому асфальту проплыло несколько машин, но ждать автобуса казалось безнадежным. София пересекла Стурторгет и бегом припустилась к дому.
В мозгу ее стучало: «Завтра день рождения». Ей казалось особенно обидным осознать, что жизнь – «лишь только сновиденье», накануне своего пятнадцатилетия. Так бывает во сне, когда ты выиграл миллион и тебе вот-вот вручат выигрыш… а ты берешь и просыпаешься.
Пробегая через стадион, София вдруг увидела еще одного мчащегося под дождем человека. Ей навстречу бежала мама. Небо то и дело пронзали молнии.
Когда они встретились, мама крепко обняла Софию.
– Что с нами происходит, девочка моя?
– Не знаю, – заплакала София. – Нам снится какой-то кошмарный сон…
БЬЕРКЕЛИ
…волшебное зеркало, которое прабабушка купила у цыганки…
Хильда Мёллер-Наг проснулась в мансарде старого капитанского дома в окрестностях Лиллесанна. Она взглянула на часы. Еще только шесть, а в комнате совсем светло. Одну стену почти целиком заливает утреннее солнце.
Хильда встала с кровати и подошла к окну. По дороге она нагнулась над письменным столом и оторвала листок с настольного календаря. Четверг, 14 июня 1990 года. Смяв листок, она бросила его в корзину.
Теперь на нее смотрела с календаря другая дата: «Пятница, 15 июня 1990 года». Хильда еще в январе написала на этом листке – «15 ЛЕТ». Девочке казалось особенно примечательным, что пятнадцать лет ей исполняется пятнадцатого числа. Больше такое не повторится.
Пятнадцать лет! Это ведь первый день ее «взрослой жизни»! Нет, нельзя просто пойти и улечься обратно в постель. Кроме всего прочего, сегодня последний день перед каникулами. Впрочем, занятий не будет, только церемония окончания года – в церкви в час дня. И у Хильды еще одна радость: через неделю возвращается из Ливана папа. Он обещал приехать к Иванову дню.
Стоя у окна, Хильда выглянула в сад, потом перевела взгляд дальше, на мостки и красный лодочный сарай. Яхту в этом сезоне еще не вытаскивали, но старая гребная лодка была пришвартована у причала. Надо не забыть вычерпать из нее воду после вчерашнего ливня.
Пока Хильда озирала бухточку, ей вспомнилось, как однажды, когда ей было лет шесть-семь, она залезла в лодку и в полном одиночестве выгребла на ней в залив. Там она упала за борт и еле-еле сумела по-собачьи приплыть к берегу. Мокрая до нитки, она пробралась сквозь заросли кустарника и остановилась посреди сада. Тут к ней подлетела мама. Лодку с обоими веслами унесло далеко во фьорд. Хильде до сих пор иногда снилась лодка, дрейфующая посреди залива. Ощущение от сна оставалось препоганое.
Сад не отличался ни пышностью растительности, ни ухоженностью. Зато он был большой – и принадлежал Хильде. Иссушенная ветрами яблоня и почти не плодоносящие ягодные кусты с трудом переживали жестокие зимние шквалы.
На небольшой лужайке между кустарником и поросшими вереском кочками стояли садовые качели. Яркий утренний свет, казалось, подчеркивал их неприютность и заброшенность. Это впечатление усиливалось тем, что с качелей были убраны подушки. Вчера вечером мама выбежала из дома и спасла их от непогоды.
Со всех сторон просторный сад окаймляли березы, которые хотя бы немного заслоняли его от порывистого ветра. В честь этих деревьев усадьба и получила свое название – Бьеркели, Березовый Кров.
Дом построил в конце прошлого века прадед Хильды, капитан одной из последних больших шхун. Многие по сей день называли этот дом «капитанской виллой».
В саду еще чувствовался разразившийся вчера вечером ливень. Хильда не раз просыпалась от ударов грома. Сейчас на небе не было ни облачка.
После таких проливных дождей в саду становилось удивительно свежо. В последние недели стояла жара и засуха, так что листья березы успели пожухнуть и противно пожелтеть по краям. Теперь природа словно умылась и предстала в новом виде. К тому же сегодня у Хильды было впечатление, будто потоки вчерашнего ливня смыли все ее детство.
«Как могут почки лопаться без боли?…» Кажется, что-то в этом роде сказала одна шведская поэтесса. Или финская? [42]
Хильда встала перед большим зеркалом в бронзовой раме, которое висело над оставшимся от бабушки старинным комодом.
Красивая ли она, Хильда? Во всяком случае, не уродина ли? Нет, скорее всего, серединка на половинку…
У нее были длинные русые волосы. Хильде всегда хотелось иметь волосы либо чуть светлее, либо чуть темнее. Такой средний цвет был малопривлекателен. Среди достоинств она отметила свои локоны. Многие подружки изо всех сил старались уложить волосы так, чтобы они хоть немножко вились, а у Хильды они от рождения лежали мягкими волнами. Также к достоинствам она отнесла ярко-зеленые глаза. «Неужели бывают такие изумрудные глазки?» – наклоняясь ближе, вечно спрашивали ее дяди и тети.
Хильда задумалась над тем, чье отражение она изучает в зеркале: девочки или молодой женщины? Ни то и ни другое, решила она. Тело, пожалуй, сформировалось и было женским, но лицо скорее можно было назвать недозрелым – вроде неспелого яблока.
Старинное зеркало всегда наводило Хильду на мысли об отце. Раньше оно висело в его «студии». Под студией понималась комнатка на верху лодочного сарая, совмещавшая в себе библиотеку, место меланхолических раздумий и писательский кабинет. Альберт – как Хильда называла отца, когда он бывал дома, – всегда мечтал сочинить что-нибудь великое. Однажды он засел за роман… но так и не дописал его. Впрочем, стихи и заметки о флоре и фауне прибрежных островов регулярно появлялись в местной газете «Федреланнсвеннен» («Друг отечества»). Хильда едва ли не больше самого отца гордилась, когда видела его имя, набранное типографским шрифтом: АЛЬБЕРТ НАГ. Во всяком случае, в Лиллесанне имя это вызывало особый отклик: Альбертом звали и Хильдиного прадеда.
Да, вернемся к зеркалу. Много лет назад отец шутил, что, конечно, в зеркале всегда можно подмигнуть себе, но только не двумя глазами сразу. Единственным исключением было зеркало в бронзовой раме, потому что это было старинное волшебное зеркало, которое прабабушка вскоре после свадьбы купила у цыганки.
Хильда долго практиковалась, однако подмигнуть самой себе обоими глазами было не менее сложно, чем убежать от собственной тени. Дело кончилось тем, что доставшееся по наследству зеркало отдали в полное и безраздельное владение Хильды. Все детство она то и дело возобновляла попытки справиться с невыполнимым фокусом.
Неудивительно, что сегодня она пребывает в задумчивости. Неудивительно, что она сосредоточена на себе. Все-таки пятнадцать лет…
Только теперь она посмотрела на тумбочку рядом с кроватью. Там лежал большой пакет! Обернутый в нарядную небесно-голубую бумагу и перевязанный красной шелковой ленточкой. Явно подарок к дню рождения!
Тот ли это ПОДАРОК от папы, вокруг которого нагнеталось столько таинственности? Папа во многих открытках из Ливана делал странные намеки на него, но потом, по собственному выражению, «ввел для себя строжайшую цензуру».
Подарок «с каждым днем разрастался». Еще папа упоминал какую-то девочку, с которой Хильда вскоре познакомится… и писал, что посылает ей копии всех открыток. Хильда пробовала выпытать у мамы, что он имеет в виду, но мама тоже ничегошеньки не знала.
Самым странным был намек на то, что подарком, вероятно, можно будет «поделиться с другими». Папа не зря работал для ООН. Если у него появлялась навязчивая идея – а таких идей у него бывало множество, – то Организация Объединенных Наций должна была претворить ее в масштабах всего человечества. «Неужели ООН когда-нибудь в самом деле удастся обеспечить на земле мир?» – написал он в одной из открыток.
Можно ли ей вскрыть пакет, прежде чем сюда поднимется мама с булочками и соком, с поздравительной песенкой и норвежским флагом? Конечно, можно, он затем и лежит здесь.
Хильда подошла к тумбочке и взяла пакет. Какой тяжелый! Она обнаружила и наклейку с надписью: «Хильде в день 15-летия от папы».
Она села на кровать и принялась аккуратно развязывать красную ленточку. Вскоре она уже развертывала бумагу.
Там оказалась большая папка с металлическими кольцами.
Неужели это и есть ПОДАРОК?! Тот самый подарок к ее пятнадцатилетию, о котором было столько разговоров? Подарок, который «с каждым днем разрастался» и которым к тому же можно будет «поделиться с другими»?
|
|
|
