Второй день. Через два года 5 глава

Тьфу! Что ты городишь? Какие статьи, какое Общество? Больной лежит с разрезанным сердцем, одна умерла. И вообще!

Мне стыдно. Есть червячок честолюбия. Думаешь, придавил всякими благородными словами и даже мыслями, а он жив. Может быть, это он толкает меня на эти мучительные операции? Не знаю. Иногда вдруг начинаешь сомневаться в самом себе. Особенно опасны успехи и власть.

В общем мы зашиваем. Тоже процедура деликатная — стенка предсердия тонка. Машину включили на нагревание. По коронарным сосудам идет теплая кровь, и сердце быстро теплеет. Оно уже, несомненно, живое — подергивания крупные, хотя и беспорядочные. По‑ученому — крупная фибрилляция.

При зашивании нет смысла спешить. Все равно на нагревание нужно двадцать‑тридцать минут. Поэтому я все делаю тщательно, спокойно. В операционной снова мир и тишина. Только слышно, как санитарки гремят стерилизаторами в моечной. Для них ничего святого нет, и операционная все равно что кухня. Черти!

Кончили зашивать.

— Сколько градусов?

— Тридцать четыре. Теперь повышается медленно.

Фибрилляция очень энергичная, сердце беспорядочно сотрясается. Кажется, нужно совсем немного, чтобы все эти волны организовались и дали одно мощное концентрическое сокращение.

— Готовьте дефибриллятор!

Это аппарат, дающий разряд конденсатора в несколько тысяч вольт за долю секунды. Он заставляет сердце восстановить ритмичные сокращения, снимает фибрилляцию. Прекрасная вещь!

И вдруг — о радость! — оно заработало само. Что‑то там случилось, и из беспорядка родился порядок.

— Правильный ритм!

Это кричит наша докторша Оксана, которая наблюдает за электрокардиограммой на экране своего аппарата.

— Поздно сказала, мы сами видим.

Все страшно довольны. Дефибриллятор — вещь хорошая, но все‑таки бывают случаи, когда сердце запустить не удается. И у нас бывало. По многу часов, по очереди, мы массировали — сжимали сердце между ладонями, прогоняя какое‑то количество крови через легкие и тело. Десятки раз включали этот аппарат, а оно продолжало фибриллировать, хотя из‑под электродов уже пахло жженым мясом. Потом бессильно опускали руки и говорили: смерть.

А теперь оно идет. И хорошо сокращается! Еще немножко погреем с машиной и остановим ее. Удача! Я готов кричать от радости.

Это безжизненное тело снова станет Сашей, милым, умным Сашей!..

— Давайте удалять дренаж из желудочка.

Да, пора. Наверняка эмболии не будет, потому что уже минут двадцать, как через трубку не проскользнуло ни одного пузырька воздуха. Мы уж смотрели за этим тщательно. Второй раз дураками не будем.

— Ну, взяли! Маша, ты удаляй трубку, а я затяну кисетный шов. Ну... Раз!

— О боже! Держите! Отсос, скорее, черт бы вас!..

Я не знаю, что стряслось. Нитка порвалась или мышца под ней прорезалась, но трубка удалена, а дырка в сердце зияет, и при сокращении из нее ударила струя на метр. Конечно, только одно сокращение. На следующее она уже зажата кончиком пальца. Ох, чуть легче...

Теперь нужно эту дырку зашить. Совсем не просто, когда сердце сильно сокращается и верхушка прыгает в руках, а одной рукой нужно держать отверстие. Но можно. Не первый раз. Тем более машина еще работает, поэтому опасность смерти от остановки сердца не грозит.

Но все оказалось гораздо труднее, чем думалось. Не отпуская пальцев, я наложил новые швы. Однако как только я их затянул, мышца расползлась под нитками, и дырка открылась. О проклятие! Дыра еще больше. Много больше! Кровь хлынула струей. Я сунул в дырку два пальца, а все равно мимо них текло.

Вмиг исчезли мир и покой. Все стало злым и острым.

Шел человек по льду спокойным зимним днем и вдруг провалился. Черная вода заливает, он барахтается, кричит, а лед ломается под руками, и черная вода заливает все кругом... Алая кровь, много... Что делать?! Что делать?!

— Заплату! Марина, давай заплату из аиволона! Скорее! И приготовь хорошие швы на большой игле. Отсос! Отсос! Не тянет. Вы, там...

Эпитеты.

Нужно положить заплату, как пластырь под пробоину в судне. Только это трудно — наложить заплату, когда сердце сокращается под руками, а иголки крутятся в иглодержателе.

Я не знаю, сколько это продолжалось. Сначала маленькая заплата. Не держит — из‑под ее краев бьет кровь. Потом сверх нее другая, большая, почти с ладонь. Много швов по ее краям. Кровь из раны отсасывается насосом и нагнетается в машину. Отсос часто не успевает, и часть крови стекает через края раны мне на живот и на пол. Уже хотел снова охлаждать больного и останавливать сердце. Но это была бы смерть.

Нет, удалось. Прекратилась. Только тоненькие струйки сочатся из‑под заплаты. Еще несколько швов — и все сухо.

Все сухо. Отсос выключен. Сердце работает, но много слабее, — еще не успели восполнить кровопотерю. Переливаем. Лучше.

Смотрю кругом. Вид у всех измученный и несчастный. Радости уже нет. Все еще под властью пережитого и не верят, что все наладилось. И правильно — теперь жди новых напастей.

Может, это за Степу? Наверное, нужно было как‑то иначе? Нельзя оскорблять людей безнаказанно. Почему? Я же защищал не себя — их. Да, конечно, но нужно не так. А как?

— Оксана, у тебя ничего?

— Неважно, но терпимо. Низкие зубцы — миокард слабый.

Да, разумеется, слабый. Поэтому и нитки прорезались. Но нужно кончать.

— Сколько времени работает машина?

— Сто тридцать минут.

— Так долго? Гемолиз?

— Последнего анализа еще нет, а до осложнения был восемьдесят.

Значит, теперь много больше. Отсос из раны сильно разрушает эритроциты, а перекачали, наверное, литров двадцать.

— Останавливайте машину. Взгляд вверх. Все жадно смотрят. Раздражение. Глядят как в цирке. Вдруг сорвется. И страшно, и... Брось, ты это зря. Большинство искренне переживает. Не нужно думать, что ты один. Люди хорошие. Хо‑ро‑ши‑е. Нужно говорить это всегда. Иначе трудно жить.

Дима суетится у больного. Начался трудный период; регулирование дыхания, сосудов, сердца — в его руках. Нужно уметь многое быстро рассчитать. Интенсивность работы сердца сопоставить с наполнением сосудистого русла. Чутко слушать, чтобы не прозевать отека легких из‑за ослабления левого желудочка. Повысить общий тонус организма с помощью гормонов. Нужно подстегнуть сердечную мышцу специальными средствами. Быстро восстановить свертываемость, которая была полностью снята гепарином на время искусственного кровообращения. Нужно много знать и уметь. Контроль, к сожалению, слаб. Электрокардиограмма, венозное и артериальное давление, зрачки, цвет кожных покровов. Биохимические анализы, но с интервалами в полчаса минимум.

Слабее и слабее шумит машина. Остановилась. Жадно смотрим на сердце. Дима постоянно проверяет зрачки и пытается измерять кровяное давление. Наконец это удается.

— Давление семьдесят. Зрачки все время узкие. Одинаковые.

Это в отношении эмболии. Уверен, что ее нет. Впрочем, разве в медицине можно быть в чем‑нибудь твердо уверенным? Только вероятность.

Через отверстие, оставленное в стенке предсердия и временно зажатое зажимом, я ввожу палец, чтобы проверить эффект клапана. Струи крови не ощущаю.

— Обратного тока нет.

Меряю давление в предсердии — оно десять. А было тридцать.

— Можно подкачать еще немного крови в артерию.

— Медленно повернули несколько раз насос машины. Кровяное давление повысилось до восьмидесяти пяти. Хватит пока. Теперь можно удалить трубку из сердца и таким образом отключить машину. Кажется, оно работает удовлетворительно.

Собственно говоря, все. Осталось наложить несколько швов на перикард, провести в плевральную полость дренажную трубку и зашить рану. Но самое главное — нужно тщательно проверить, прекратилось ли кровотечение из мельчайших сосудов. Свертываемость теперь плохая, и кровотечение после операции — самое частое осложнение.

Это занимает почти час. Спешить никак нельзя. Мы все немножко отупели от волнений и усталости и лишь медленно начинаем приходить в себя. Сердце‑то работает хорошо! Вот бы еще проснулся, и мы будем счастливы. Пока. Потом могут нахлынуть новые осложнения, новые тревоги.

Накладываем швы на кожу. И вдруг спокойный голос Димы:

— Открыл глаза!

Так сказал, как будто иначе и не бывает.

Все наклонились к лицу. Да, вот он — живой. Глаза открыты. Взгляд совершенно бессмысленный, но человек с эмболией мозга глаз не открывает. Еще один груз убавился с плеч. С души. Правда, осталась опасность кровотечения и отказа почек. Гемолиз после отключения машины сто пятьдесят. Это много. Раньше такие больные умирали. Но теперь мы научились лечить. Если не будет сердечной слабости, то почки справятся и за шесть‑восемь часов выделят весь гемоглобин из плазмы с мочой.

Второе или, вернее, первое осложнение — кровотечение. К сожалению, оно часто бывает после операций с длительной работой машины. Какие‑то факторы крови разрушаются в ней.

— Дима, позаботься о запасе крови. Чтобы потом ночью не пороть горячку. Нужно не менее двух литров.

Кончилась операция. Рану заклеили, и Сашу перевернули на спину. Глаза он снова закрыл, но это уже послеоперационный сон. Если ущипнуть, он двигает руками и ногами. Параличей нет.

Все продолжалось пять с половиной часов, считая от момента разреза до последнего шва. А с приготовлениями — и все шесть.

— Михаил Иванович, можно разбирать машину?

— Нет. Заверните трубки в стерильные простыни и подождите. Марина, сохраните на столике кое‑что стерильное.

— Это все грязное, я лучше сейчас накрою снова.

Говорю на всякий случай. Все должно быть хорошо, но... Сколько раз приходилось повторно раскрывать плевральную полость, чтобы искать какой‑нибудь ничтожный кровоточащий сосудик, потому что из дренажа кровит.

Мы благодушествуем в комнате сестер. Я, как мешок, свалился в кресло и не могу двинуть даже пальцем. Так устал. Много я в этом кресле пережил грустных и приятных минут после операций. Сижу, без конца зеваю. Кислородное голодание, будто меня самого оперировали.

Стульев, как всегда, мало, поэтому расположились кто где — на столе, на подоконнике. Все курим, окно открыто. Воздух майский.

До чего приятно, когда работа сделана, когда все хорошо. Когда Саша там лежит живой. С новым клапаном. Когда при нем его жизнь и то письмо, которое я теперь могу не читать.

А впрочем, дело не в Саше. Окажись на его месте любой другой, нам было бы так же хорошо. Все больные дороги после тяжелых операций. В них вкладывается труд... Не знаю, как объяснить.

Мы еще не остыли, и все разговоры крутятся около операции. Это Вася:

— Я не сомневался, что вы справитесь.

— Ты нет, а я сомневался. Конечно, зашили бы в конце концов... Машина же работала... Но цена! Вон гемолиз как подскочил. Ты еще молод, не можешь охватить всего объема информации.

— А все‑таки что произошло? Видимо, нитка порвалась. Ведь не могла же мышца прорезаться на всех четырех стежках сразу?

Это Мария Васильевна. Она сидит измученная, как и я, не в силах двинуться.

— Сам не знаю. Нитка оказалась в руках, и я ее бросил куда‑то. Нужно было скорей затыкать дырку. Тут не до анализа.

Вася пьет воду. Я тоже хочу пить, потому что вся моя рубаха и брюки мокрые от пота. При таких страстях я терял в весе до двух килограммов. Когда‑то проверял.

— Что ж, ребята, пожалуй, клапаны вшивать можно?

— Вот только, Михаил Иванович, само вшивание надо изменить.

— Как?

Женя мне объясняет. Вполне толковое рассуждение: сначала провести швы внутри через клапанное кольцо, без клапана, а потом протянуть нитки через клапан вне раны. После этого посадить его на место и последовательно завязать все узлы. Очень дельно.

Нужно записывать протокол операции. Не хочется. Нудное дело, но деться некуда. Однако тут такой шум, что не дадут. Отправить их, может быть? Нет, не стоит. Им приятно здесь, и они заслужили. А так пойдут — и момент будет потерян. У каждого найдутся свои дела... Атмосфера рассеется, и снова ее не создашь.

— Женя, может быть, пойдем ко мне в кабинет, там запишем операцию?

Жене явно не хочется — видно по лицу. Тут хорошо. Не так часто бывает, когда все равны — и профессор и ординатор. Но надо идти. Начальство велит.

Бросил сигарету, забрал журнал и историю болезни. Готов.

И мне не хочется. Но нужно. Кроме того, переодеться. Я весь мокрый. Простужусь, пожалуй. Сейчас это мне не безразлично. Я еще хочу делать операции.

По дороге заглянул в операционную. Мирная картина. Саша спит. Леня помогает ему дышать. Дима о чем‑то тихо беседует с Оксаной. Вспомнилось: будто у них любовь? Сплетни, наверное. А впрочем, кто знает? С виду все тишь и гладь, а сколько всяких подводных течений? Я просто не знаю. И знать не хочу. Но не буду мешать. По всему видно, что им хорошо.

В раздевалке разбросаны вещи. Беспардонный народ. Вон и моя майка на полу. Ничего, подниму.

Приятно надеть сухое. Приятно посмотреть на Женю: стройный, мускулистый, молодой.

— Спортом занимаешься?

— Да, занимался, а теперь какой спорт! Нет времени.

— Спорт — ерунда. Но физкультура необходима каждому.

Конек. Сам я это понял после сорока, когда появился животик и начало прихватывать сердце. Все согнал. Теперь агитирую.

Кабинет. Он совсем неплох. Стены покрашены в хороший цвет. Светло. Занавески только старомодные, с пупышками. Нужно сменить на яркие. А впрочем, какая разница? У меня с годами все меньше и меньше тяга к вещам. Пожалуй, к старости пойму Диогена. Если бы в бочке была ванна.

— Садись, приступим.

Долго пишем — я в журнал, он — в историю болезни. Вспоминаем, чтобы не забыть чего, не исказить. Операция еще новая — приходится записывать подробно. Потом протоколы будут все короче и короче, пока останутся одни «обычно», «обычные»...

Интересно идет мышление: сразу в нескольких планах. Вот тянется одна цепочка — мысли о Саше. Периодами она разрывается и включается другая — о медицине, об операциях, кровообращении. В интервалах между тем и другим — всякий вздор, порожденный тем, что попадает на глаза и в уши. Поток мышления.

У меня сейчас какое‑то особенное состояние. Подъем, ясность, свобода мысли. Совсем иначе, чем до операции. Тогда был придавлен ожиданием опасности. Тянулась только одна ниточка — операция и все с ней связанное. Тоже подъем, но совсем другой — целеустремленный и неприятный. Страшно, но нужно. И — сожмись! А сейчас все открыто, все интересно и ново.

Писать закончили, и Женя пошел.

Шесть тридцать. Уже час после операции. Посижу еще пару часов и пойду. Если все благополучно. А, не загадывай! Кровотечение, почки, отек легких. Много всяких бед ожидает.

Покурим. «Меняю хлеб... на горькую... затяжку...» Песня.

Музыку бы сейчас послушать. Нужно магнитофон завести, как в лучших домах. Есть такие профессора, что все пишут на магнитофон.

Ерунда, твоя канцелярия слишком мала... Разве что песни. Но сколько таких минут, как сегодня, — чтобы и радость и время?

Сказал там кто‑нибудь Рае? Не хочется идти. Марья с ней дружит, наверное, поговорила. Нехорошо утром получилось.

Что же все‑таки делать? Не читать же скучные диссертации? Как они надоели! Вся жизнь ученого — с диссертациями. Сначала пишешь сам, потом руководишь, рецензируешь, слушаешь на ученых советах.

Смешно — я ученый. Никак я с этим внутренне не соглашаюсь. Я — доктор, врач.

Спуститься к ребятам, поболтать? Не получится. Я с грустью чувствую, как все больше и больше отдаляюсь от них. Возраст, что ли? Или стал зазнаваться, как некоторые говорят? Неверно. Хотя бы потому, что честно, сам перед собой, я не вижу никаких оснований. Хороший доктор. Но из них, ребят, многие будут лучше. Это моя главная мысль, первым планом. А где‑то ниже жужжит другая, спесивая: «Все‑таки Я — это Я. Сделал то‑то и то‑то, что другим не удалось. Последнее — клапан. Научных работ кучу написал, несколько книг. Диссертаций сколько от меня вышло...» Дерьмо ты! Выпусти только эти мысли на волю — и живо вообразишь, что в самом деле чего‑то стоишь, что ты ученый. Не заблуждайся: трудам твоим грош цена. Пройдет несколько лет, и никто их читать не станет, все безнадежно устареет. Прогресс хирургии остановить нельзя. Сначала оперировали желудки, потом пищеводы, потом легкие. Теперь — сердца, а в них — клапаны. Мои статейки и книги о хирургии желудка и легких в какой‑то степени пройденный этап, никому не интересны, то же будет и с работами о сердце. Но мысли — эгоисты: «Я все‑таки способствовал этому прогрессу». Да, конечно, хотя и не был первооткрывателем. Но какое это имеет значение? Разве это хоть чуточку изменило мир? А ты хочешь изменить? Да, хочу. Все хотят. Чтобы не было войны, чтобы все люди стали хорошими.

Только наука изменит мир. Наука в широком смысле: и как расщеплять атом, и как воспитывать детей... И взрослых тоже.

Вот Саша — ученый. Ах, как здорово, что он живой! Медицина пригодилась. Много я от него почерпнул, от Саши. Моя медицина стала гораздо яснее. Вырисовался какой‑то скелет науки, который нужно только одеть цифрами. Саша объяснил: настоящая наука начинается, когда можно считать. Это будто еще Менделеев сказал.

Может быть, почитать Сашину тетрадь? Мне кажется, что я теперь имею на нее некоторое право. На письмо, пожалуй, нет — это слишком интимно, а тетрадь — там, наверное, наука? Небось ничего не пойму. Математика. Как жаль, что я ее не знаю. От формул меня сразу начинает поташнивать, и я тороплюсь заглянуть дальше или вообще закрыть книгу.

Все‑таки любопытно, что там написано. Хотя бы перелистать.

А не просмотрят они там, в операционной, чего‑нибудь? Прошло... Сколько? Всего десять минут, как ушел Женя. Посижу еще. Опытные ребята наблюдают за ним. А я так устал, что и подняться трудно. Старость. Чаю бы попить... Жаль, что в свое время не завел таких порядков. Придется терпеть.

Толстенькая тетрадка. Название на весь первый лист: «Размышления». Фи, дешевка! Как школьник. Не суди строго. Все делают ошибки. И уж тем более не мне судить. Сколько сделано в жизни глупого?

Листаю. Странная тетрадь. В науку вкраплены записи, как в дневнике. Явно не для печати,

«Грустно сознавать, что скоро умрешь. Останутся от меня только модели — статьи, вот эта тетрадка, письма, в которых есть ложь, образы в памяти людей и фотографии в альбомах — но все застывшее, неподвижное. Хорошо бы оставить после себя хотя бы действующую модель...»

Помню эти разговоры. Зачем оставлять? Иллюзия бессмертия. Да, припоминаю его другую трактовку. Человек как биологическая система исчезает. Но если рассматривать более высшую систему — человечество, то что‑то остается.

В самом деле: человечество — это не только система из людей, но она включает и продукты их деятельности — модели мыслей: вещи, книги, картины, машины. Кроме того, остаются образы в памяти людей. И вот человек умирает, а эти модели еще продолжают жить своей собственной жизнью, отличной от жизни автора. Иногда она полезна для общества, потом может стать вредной. Обычно потому, что они — эти модели — мертвые, застывшие. Их жизнь пассивна. Теперь понятна мысль Саши — сделать действующую модель мозга, чтобы она могла жить и изменяться.

Ужасна двойственность человеческой природы. С одной стороны, биологически, он животное, как волк или обезьяна. А с другой — это член общества, элемент более высшей системы, принадлежит ей.

Ага! Начинается какая‑то стройность. Общие представления о мире, о Вселенной. Философия и математика. Вопрос о бесконечности. Не понимаю. Не буду пытаться.

«Элементы связи, системы, подсистемы...» Это понятно, он хорошо объяснил мне в свое время. Организм — это система, в которой элементы — клетки. Но клетка — тоже система, ее элементы — молекулы. Органы и их сочетания, выполняющие определенную функцию, — это подсистемы. Что‑то подобное есть и в клетках — структуры из молекул. И человечество — тоже система. «Связи — это воздействия элементов или систем друг на друга, основанные на законах физики, — обмен энергией или материальными частицами...»

А люди? Они общаются между собой через слова и вещи. Конечно, это тоже физика, но какая‑то сложная. Вот здесь объяснение: «Информация». Все привыкли к обычному значению этого слова — «сведения». Вот что он пишет: «При взаимоотношениях сложных систем действует не только само физическое воздействие, но и изменение его во времени и пространстве, которое улавливается и запоминается в виде модели — то есть изменения какой‑то структуры. Пример: один человек что‑то говорит другому. Произнесенные слова — это физические колебания воздуха. Но они почему‑то не действуют, скажем, на кошку. Потому что человек умеет выделить из колебаний воздуха информацию, которая представлена смыслом слов. Для этого наш орган слуха воспринимает колебания воздуха, превращает их в нервные импульсы. Они идут в мозг и последовательно запоминаются, то есть отражаются в коре мозга в виде образа — модели, составленной из нервных клеток. В корковой модели отражены не сами колебания воздуха, а только их последовательность во времени, которая и представляет собой информацию. Вместо звуков можно взять буквы, воспринимаемые глазом. Будут зрительные образы — модели, но из них извлекается та же информация — последовательность знаков дает смысл словам».

«Итак, сложные системы взаимосвязаны друг с другом не только через физические воздействия, но и через выделяемую из них информацию».

«Информация невозможна без моделирования. Модель — это всегда какая‑то структура, отражающая или систему, или изменения физического воздействия в пространстве и во времени. Домик из кубиков — это модель системы настоящего дома. Слова, записанные на бумаге, — это модель, структура, в которой отражена последовательность звуков речи. Чертеж машины — это модель. Ноты — модель. Математическая формула — тоже. Когда мы видим картину, то в нашей коре отпечатывается ее модель — образ. Каждый знает, что модели могут быть примитивные, имеющие отдаленное сходство с оригиналом, и точные, приближающиеся к нему. Детский рисунок дома — примитивная модель, а инженерный чертеж — точная».

Много интересных вещей написано, но сложно: информация, модели... Зачем? Жили и без них. Физика, химия, материализм. Оказалось — недостаточно. Я уже от Саши кое‑что усвоил — он терпеливо объяснил, но и сейчас смутно...

Вот новый раздел — «Познание».

«Познание — это моделирование. Мозг — колоссальная моделирующая установка. Что такое „знать“? Это значит знать структуру предмета — системы, его связи с другими, его изменения во времени... Это все — информация о системе, заложенная в нашей коре в виде образов, составленных из нервных клеток. Это и есть модели. Иногда мы знаем точно — подробные модели. В другой раз — приблизительно — примитивные модели. Но мы никогда не знаем „до конца“, потому что модель никогда не может быть абсолютно точной копией оригинала. Тем более модель из нервных клеток...»

Да. Мозг — моделирующая установка. Вычислительная машина — тоже. Она моделирует цифрами сложные логические действия. Будто бы никакой принципиальной разницы между ними нет. Не так легко понять эту механику воспитанному на «качественных отличиях» живого от неживого. Впрочем, что значит «понять»? Это «привыкнуть и уметь пользоваться». Слова кого‑то из великих физиков. Я не умею пользоваться и потому не понимаю. А просто верить не хочу.

«Пределы познания одного человека. Любая моделирующая установка не может во всех подробностях воссоздать в виде модели структуру системы более сложной, чем она сама. В лучшем случае она воспроизведет главные структурные элементы, возможно определяющие основную функцию системы‑оригинала. Чем сложнее моделирующая установка, тем более точную модель она может создать. Если иметь тысячу кубиков, то из них нельзя сделать точной модели целого города. Если взять миллиард — то модель будет много точнее».

«Так же ограничена и скорость переработки информации — скорость моделирования, скорость познания. Ограничено и предельное количество моделируемой информации. Хорошо, что человеку свойственно „забывать“ и освобождать свою кору для новых сведений!»

Видимо, это очень важно для нас, медиков. Вот что он пишет:

«В коре четырнадцать миллиардов клеток. В организме человека — свыше трехсот миллиардов. Следовательно, организм в целом гораздо более сложная система, чем мозг. Если же учесть, что каждая клетка состоит из многих миллиардов различных молекул, то сложность организма невообразима. Можно ли предполагать, что корковые модели организма будут достаточно полными? Видимо, нет. В лучшем случае мы можем рассчитывать на очень примитивные образы. Хорошо, если из числа многочисленных структурных единиц организма мы смоделируем главные. Тогда хотя бы в общих чертах можно понять функцию органов и систем настолько, чтобы управлять ими. К сожалению, и это маловероятно. Беда в том, что организм — это такая система, в которой не только поведение целого определяется функцией его частей, но и наоборот — жизнь частей зависит от жизни целого. Следовательно, чтобы понять (смоделировать) организм, аналитический подход несостоятелен. Нужно создать более или менее точную „действующую модель“ организма, в которой объединяется жизнь элементов и жизнь целого».

Печально. Значит, мало сделать так: один ученый в деталях изучает клетку, другой — моделирует на уровне органа, третий — объединяет в одно целое.

До сих пор все медики так думали. Деятельность органа определяется работой клеток, жизнь целого организма — функцией органов. Теперь ясно — этого недостаточно. Это действия «снизу вверх». Клетки зависят от поведения организма в целом. Прямые и обратные связи. Поэтому тот, кто хочет понять весь организм, должен одновременно понимать и клетки, и органы, и их системы. Выходит, это невозможно. Или, вернее, можно, но только очень приблизительно. Именно так мы и понимаем. И, исходя из этих моделей, так же приблизительно лечим. Если часто удается, то только потому, что организм — саморегулирующаяся и самонастраивающаяся система, и все неточности нашего внешнего управления она компенсирует сама.

Вот какие умные вещи я знаю. Кибернетика! А что? Я проникся к ней глубоким уважением. «Наука об управлении и связи в живых организмах и искусственных системах». Вся наша медицина — это искусственное управление организмом. Беда, что оно неточное. Точного быть не может, потому что нет точной модели. Модели нет, потому что моделирующая система мала. Кроме того, она работает очень медленно. Поэтому мы и делаем ошибки: не можем охватить, смоделировать большого количества фактов или просто не успеваем во времени. Особенно это стало заметно нам, хирургам, когда подошли к самым сложным операциям с выключением сердца. Саморегулирование организма при этом нарушается, а искусственное управление жизненными функциями мы не можем осуществить на достаточном уровне, чтобы все охватить, и притом быстро.

Наверное, такое же положение при попытках управлять всеми очень сложными системами.

Интересно — «пределы познания». Нужно вдуматься. Мой мозг ограничен. Для очень сложной системы я могу построить только приблизительную модель. Ну, а простую можно представить во всех деталях. Тысяча кубиков. Из них можно построить точную модель маленького домика, но Московский университет воспроизвести лишь в общих чертах.

Предел скорости — это тоже ясно. Процесс запоминания идет с определенной скоростью, не больше.

Читаем дальше: «Человеческое познание — коллективное. Большую часть мира мы познаем по готовым моделям, сделанным нашими предшественниками или современниками. Это сильно увеличивает наши моделирующие возможности, но не беспредельно. Ограниченный коллектив людей, например, института, также не может точно познать очень сложную систему, как и один человек, потому что нет возможности соединить несколько моделирующих установок, чтобы получить одну большую моделирующую систему — колоссальный мозг».

Это не очень понятно, но я чувствую его правоту на примере организма. Десятки врачей — узких специалистов — обследуют больного своими аппаратами. Выдадут тысячи анализов и кривых. Но нужен еще один, самый умный врач, который сумел бы объединить все эти материалы, чтобы понять, как функционирует организм. Такого врача нет. Узкая специализация помогает нам, так как каждый специалист дает свои модели, но объединить их в одну действующую я не могу. Не хватает размеров моей моделирующей установки. Поэтому данные останутся втуне, или я их обработаю слишком поздно. Больной может умереть...

Знаю, что Саша только пугает, чтобы выдать свой главный козырь — машины. Вот он: «Коллективное познание не может перейти определенный предел моделирования сложных систем, так как не может создать сложной „действующей“ модели. Теперь техника обещает создать сколь угодно сложные искусственные моделирующие установки. Ученые вложат в них свои частные модели, как вкладывают в книги, но эффект будет совсем другой: книга мертва, а электронная модель может жить. Так, например, специалисты по клетке заложат в машину свою модель, имеющую связь с другими клетками, составляющими орган. Одни физиологи установят связи между печенью и сердцем, другие заложат физиологию нервной системы, третьи — эндокринной. В целом это составит модель организма, готового к жизни. Стоит включить ток — и модель оживет.

Можно подействовать на нее моделью микроба, и модель организма будет болеть, то есть развернется динамика взаимодействия в необычных условиях между клетками, органами, системами, их регулирующими... Это и будет «действующая модель» организма, столь сложная, что ее нельзя представить одним человеческим мозгом.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: