 |
Второй день. Через два года 10 глава
|
|
|
|
Ждем еще десять минут. Сходили, покурили на лестнице. Уже говорить ни о чем не хочется. Время перевалило за полночь.
Вернулись. Саша лежит с открытыми глазами и вполне сознательно крутит головой. Видимо, его ужасно раздражает трубка в трахее.
— Давай, Дима, удаляй.
Он залил в трахею раствор пенициллина, потом отсосал его через тонкую трубочку. Саша кашлял. Это хорошо. Из угла глаза вытекло две слезинки. Почему бы? От кашля или от страдания?
Дима извлекает бинт из полости рта. Сколько он туда натолкал! Лицо сразу приобрело нормальные очертания. Теперь его можно показывать кому угодно. Даже Ирине. Вообще это можно сделать через фонарь, пока не увезли. Не хочется идти. Саша двигается и пытается языком вытолкать трубку.
— Все, все, не крутись, вынимаю.
Трубка удалена. Это официальный конец раннего послеоперационного периода. Важнейшие жизненные функции восстановлены.
— Ну как, Саша, можешь сказать словечко? Он сделал попытку, улыбнулся и прошептал:
— Спасибо...
Так нам приятно это первое слово!
Не потому, что благодарит. Спасибо ему, что живой.
Но ему понравилось говорить. Снова шепчет одними губами:
— Клапан вшили?
— Да, да, вшили. Сидит хорошо.
Вздохнул глубоко, с облегчением. Видимо, уже давно думал об этом и терзался в сомнениях. Он хотел только клапан, никаких пластик.
— Скажи что‑нибудь громко, голосом. Он морщится и с усилием произносит очень слабо и хрипло:
— Спина устала... стол жесткий...
— Сейчас переложим на кровать.
Еще бы не устать! Привезли из палаты в десять, а сейчас почти час. Пролежал больше четырнадцати часов. Но теперь уже все. Кровать нянечки уже завозят. Скрипят колесики. Не смазаны, как всегда. Не важно!
|
|
|
— Возьмите в последний раз анализы и вывозите в палату.
Нет смысла задерживать его в посленаркозной. Я рад. Пойду все‑таки покажу его Ирине через фонарь. Раю по праву пустят в палату, а она когда его увидит? Может быть, очень нескоро.
А может, и никогда. Такое еще возможно.
Быстро поднимаюсь на третий этаж. Стучу в дверь лаборатории. Она сразу же открывает. Испугана.
— Что‑нибудь случилось?
— Наоборот, все хорошо. Пойдемте, я покажу вам его через фонарь, пока он еще в операционной.
Быстро веду ее через коридор, в смотровую комнату. На счастье, там никого нет.
Сверху странная картина. Какая‑то нереальная. Голосов не слышно. Люди двигаются, как в немом кино.
Саша уже на кровати. Укрепляют штатив с капельницами. Мария Васильевна обтирает ему лицо мокрой салфеткой. Делает это особо, по‑хирургически — легко и в то же время крепко. Знаю по себе: никто так хорошо не умеет вытереть пот с лица во время операции.
Ирина прильнула к стеклу. Наверное, хочет чтобы он ее увидел. Ни к чему. Ему ни о чем сейчас не нужно думать. Самое лучшее, если бы уснуть. Но это не удается.
— Ну все, дорогая. Насмотрелись. Зайдите на минутку в кабинет.
— Михаил Иванович, еще секунду.
Нетерпеливо ожидаю, стоя у двери. По инерции — «бедная». Но сейчас я оптимист. Все утрясется. Саша живой, это важнее всего.
Слышу, как проскрипели колеса. Увезли. Она поднялась и пошла за мной.
В кабинете. Не хочу вести разговоры. Пренебрегая вежливостью, я подчеркнуто стою и не предлагаю ей сесть.
— Ирина Николаевна, теперь вы должны идти домой.
Она делает протестующий жест. Я решительно пресекаю:
— Нет, нет. До утра ничего не случится. Дайте ваш телефон. Я буду ночевать здесь.
— Ну что же, я должна подчиниться. Я не имею права... даже если за гробом...
У меня решительно нет желания вступать в душещипательные дискуссии. Я сейчас не хочу никаких усложнений. Поэтому пусть она уходит. Потом. Потом будут разбираться.
|
|
|
— Пойдемте, я вас провожу до дверей. Парадный вход заперт.
— Не нужно меня провожать. Я уже здесь бывала вечерами.
Вот как? Странно. Мне казалось, что они не виделись. Не буду уточнять. Была так была. Наверное, когда лежал в прошлый раз.
— Спасибо вам. Я думаю, что вы согласитесь со мной поговорить в ближайшие дни.
— Да, разумеется. Я вам позвоню, или вы напомните. Можно домой.
— До свидания. Смотрите, пожалуйста, за Сашей.
Зачем она это говорит? Впрочем, она любит — это больше дружбы. Значит, она имеет право сказать.
Ушла. Хорошо — еще одна развязка. По крайней мере пока. Пойду в палату. Наверное, уже довезли. Не случилось ли чего в коридоре? Кажется, пустое дело перевезти по коридору и поднять в лифте, а тяжелобольные даже это переносят плохо.
Иду длинным коридором. Верхний свет потушен, горят только настольные лампы на сестринских столиках. Все спокойно, благообразно. Никто не стонет. На этом этаже лежат преимущественно дети с врожденными пороками сердца. В палатах стеклянные двери. Везде темно. Ага, вот здесь свет. Что там? Зайти?
Маленькая комната, три кровати. Две девочки спят полураскрытые. Одна из них, Люся, уже оперирована, собирается домой. Петро ушивал ей отверстие в межжелудочковой перегородке. Были осложнения, с трудом выходили. Тоже сидели как‑то целую ночь. Теперь спит, розовая, хорошая. Улыбается во сне. Что она видит такое приятное? Представляет, как придет домой, увидится со своими куклами? Счастливая. Похожа на Леночку.
Ничего особенного здесь не случилось. Анна Максимовна, пожилая толстая сестра, вводит пенициллин. Мальчик Витя хнычет, полусонный. Она его уговаривает тихонько, нежно. Это приятно слышать.
Вот и послеоперационный пост. У столика возится со шприцем Мария Дмитриевна. Что она здесь делает? Смена не пришла? Нет, Сима тут.
— Мария Дмитриевна, почему вы здесь?
— Так, задержалась. Потом уже поздно было идти.
Это неправда. Просто она не хотела доверить Сашу менее опытным сестрам. Знала, что будет тяжелая операция.
Захожу в палату. Сашина кровать. Он лежит с закрытыми глазами. Немножко стонет. Больно. Первая ночь очень мучительна. Много наркотиков дать нельзя, потому что они угнетают дыхание, мало — не действуют. Но он розовый — это хорошо.
|
|
|
Врачи и сестры возятся около него. Дима проверяет кровяное давление. Леня что‑то записывает в листок, Женя снова у дренажа. Оксана налаживает электрокардиоскоп — видимо, хочет посмотреть, как работает сердце уже в палате.
Даже Валя стоит тут со своими пробирками. Петро, Олег... Масса людей. Не дадут погибнуть. Если бы всегда можно не дать!
— Благополучно переехали?
— Немножко снизилось кровяное давление, но уже повышается.
— Саша, как дела?
Открыл глаза. Страдальческий взгляд. Наверное, думает — лучше бы умереть.
— Терпи, завтра будет лучше. Собери всю свою волю. Шепчет:
— Буду стараться. Спасибо вам...
— Спасибо еще рано. Теперь многое зависит от тебя. Помни о влиянии коры на все внутреннее хозяйство. А теперь постарайся уснуть.
Входит Мария Васильевна с Раей. Лицо у нее бледное, заплаканное. В руках мятый платочек.
Подходит, жмет руку, шепчет:
— Ах, как я исстрадалась, Михаил Иванович... Она исстрадалась. А другие, думаешь, нет? Впрочем, она, наверное, этого не думает.
— Ничего, Раиса Сергеевна, самое страшное уже позади. Вы на него посмотрите и уходите. Не можете домой — устроим в ординаторской на первом этаже.
— Я бы хотела около него быть... Пожалуйста.
— Нет, не могу, не просите. Мы теперь не пускаем родственников даже к детям.
Не разрешу я ей здесь сидеть. Кроме паники, от нее ждать нечего. Посмотрит — и довольно.
Саша слышит ее голос. Я думал, нет. Поманил пальцем. Шепчет:
— Рая, как Сережа?
— Все хорошо, милый, не беспокойся, я звонила. Он не знает.
— Не говори ему, пока все не выяснится...
Значит, он еще думает об опасности. Слишком долго лежал в клинике, знает всякие истории. Представляю, как ему хочется увидеть сына. Ничего, дорогой. Теперь я надеюсь. Клапан — это все‑таки вещь. Если уж он вшит хорошо, то работает честно.
— Оксана, как?
— Частота сто семнадцать, аритмия такая же, как и раньше. Функция миокарда как будто хорошая.
— Можешь идти спать. Аппарат оставишь здесь. Женя, сколько капель?
— Все время двадцать. Больше не учащается. Жидкость стала прозрачнее.
|
|
|
Отлично. Эта опасность миновала. Смотрю на бутылочку — моча тоже прибывает хорошо.
— Ну, ребята, расходитесь кто куда. Завтра рабочий день. Здесь останутся двое дежурных — анестезиолог и хирург. Мария Васильевна, устройте Раису Сергеевну.
Итак, день окончен. Похоже, что сегодня Саша не умрет. Я могу поспать. Домой нельзя — вдруг что‑нибудь случится. Медицина — наука неточная. Сказать тете Фене, чтобы постелила в кабинете. И неплохо бы чаю. Маловероятно: раздатчицы ушли, а у санитарок нет. Но вдруг?
Разыскал ее, сказал. Посмотрела уважительно. Хорошая старуха. Сколько наших пациентов вспоминают тебя добрым словом! И скольким ты закрыла глаза!
— Я сейчас пойду к старшей, в столе посмотрю. Где‑нибудь найду, не беспокойтесь.
Я не беспокоюсь. Можно и без чаю.
Снова в кабинете. Черт бы его взял, как он мне надоел сегодня!
Откроем окно. Теплая влажная мгла. Мелкий дождик. Очень полезен для молодой зелени. Как они пахнут, листочки тополя! Не надышался бы.
Покурим.
Победа. Победа над смертью. Высокопарно. Не люблю фраз, но они сами лезут. Крепко вбиты книгами, газетами, радио.
Рад? Конечно. Саша — живой. Будет думать, говорить, писать. Представляю его на этом стуле, напротив: развивает свои теории. Глаза блестят, жестикулирует.
Стоп! Не фантазируй раньше времени, еще есть достаточно опасностей. Не буду.
Но все‑таки той радости, как бывало в молодости, нет. Устал. Вот эта битва, — может быть, она выиграна. (Чур меня! Смешно.) Наверное, выиграна. Это приятно. Очень. Но я чувствую, как на мою душу все равно лег еще один слой чего‑то темного и тяжелого. Не могу объяснить. Наверное, это слои страха и горя. Мало ли их сегодня пережито?
Картина: хлещет кровь из дырки в желудочке, и весь я сжался от страха и отчаяния. Ничего больше нет в душе — только страх и еще несколько нервных центров, бешено работающих, чтобы победить. Удалось. А могло быть иначе: масса крови вытекла. Сердце опустело. Массаж, вялые, редкие подергивания. Все во мне кричит: «Ну, сокращайся же, сокращайся ради Бога!» Совсем остановилось. Стоит. Все опустили руки. Минуту стою, ничего не понимая. Иду прочь. «Зашивайте». Пустота. Завидую: умереть бы.
Еще одна: Дима стоит на табуретке над столом, с остервенением нажимает на грудь — массирует сердце. Пот со лба, в глазах страх. Оксана бегает около своего экрана и заламывает руки. Короткие мысли: «Все! Остановка сердца. Не пойдет. Если и пойдет, то все равно остановится». Мне нечего делать. Стоять и ждать. И еще кричать. Гнев на них на всех — «прозевали, стервы!».
Всякие другие слова. А сам? Сидел там в кресле, развалился, кибернетику читал. Страшная досада на себя, на медицину. Голос Оксаны: «Сокращений нет». — «Кончай, ты...». Все стоят неподвижно, убитые.
|
|
|
Ладно, дальше не надо представлять. На этот раз все кончилось хорошо. Более или менее хорошо. Но тяжесть все равно легла.
Она и все прежние мешают мне радоваться.
Тогда брось! Можно найти спокойную работу. Будешь читать лекции студентам, оперировать грыжи, иногда — желудок, желчный пузырь. Тоже будут неприятности, но меньше, если тяжелобольных предоставлять терапевтам и самим себе. Будешь заниматься с внучкой, читать хорошие книги, ходить в театр. Даже раздумывать о теории медицины и писать разные книги. Комфорт, благодать... И за те же деньги. Деньги — второй план. Не совсем, конечно, но того, что есть, достаточно.
Тетя Феня принесла чай. Два стакана, несколько кусочков белого хлеба. Даже на чистом полотенце.
— Кушайте, пожалуйста, Михаил Иванович. Устали вы, наверное, за целый‑то день?
— Спасибо, тетя Феня, большое спасибо.
Бабке хочется поговорить, но я что‑то не умею вести такие разговоры. Она поняла по лицу и ретировалась. Обещала принести постель.
Как приятен горячий чай, когда весь рот ободрало табаком! Пожалуй, я бы съел что‑нибудь более существенное. Обойдусь.
Устал. Ноет спина. Тяжелая голова. А в то же время чувствую — не усну. Срыв. Снотворные? Подожду. Нужно держать себя в руках.
Саше нужно снотворное назначить. Наверное, Дима сам догадался. Или сходить? Не могу подняться. Догадаются.
Смысл жизни. Спасать людей. Делать сложные операции. Разрабатывать новые — лучшие. Чтобы меньше умирали. Учить других врачей честной работе. Наука, теория — чтобы понять суть дела и извлечь пользу. Это мое дело. Им я служу, людям. Долг.
Другое: Леночка. Каждый должен воспитывать детей. Это не только долг — это потребность. Приятно. Очень.
И еще есть мое личное дело: понять, для чего все это. Для чего лечить больных, воспитывать детей, если мир в любую минуту может оказаться на грани гибели? Может быть, это уже бессмысленно? Очень хочется поверить, что нет. Но вера — это не то. Я хочу знать. Хочу пощупать те расчеты, по которым предсказывается будущее.
Все‑таки здорово, что он живой. Правда, ему, наверное, не дожить до тех будущих машин... Но свою долю он в них вложит. Если эта Ирина... Семейный разрыв, эмоции... не перенесет. Как бы его охранить? Я буду стараться. Возможности ограничены. Его психика для меня — неуправляемая система. Потому что он много умнее меня. Хотя бы управиться с его сердцем — с тем, мышечным, а не с душой. (Душа. Смешно!) Ничего. Перешьем другой клапан. Поставим искусственное сердце.
Какой храбрый! Не знаю, на сколько клапанов меня самого хватит. Один ученый сказал, что человеку отпущено природой только определенное количество «адаптационной энергии». Иначе — способности сопротивляться сильным внешним раздражителям. Наверняка я уже израсходовал ее почти всю. А может, ошибается профессор? Разве он мог построить точные модели этих процессов? Все равно, на сколько хватит, беречь ее не стану. Пусть будет польза людям. Снова любуюсь собой. Как же, такой герой!
Противно, когда поймаешь себя на таком деле. «Ах, я так страдаю за своих больных! Я так самоотверженно борюсь со смертью!» Черт знает что. Все такие, или только я?
Человек прежде всего делает что‑то. Хорошо, плохо, разно. Кроме того, он думает о деле. Тоже разно. Третий этаж — он наблюдает как бы со стороны за своими делами и мыслями. Полезное лекарство от некоторых пороков — например, тщеславия. Можно еще и на это посмотреть издали. И получается, что ты — никакой. Ни хороший и ни плохой. Средний.
Что‑то тетя Феня постель не несет. Деликатно предоставляет мне время спокойно выпить чай. А может быть, проще — подает судно кому‑нибудь из тяжелобольных. Правильно. Идет. О! Даже матрас тянет.
— Тетя Феня, зачем же вы матрас несете? Диван ведь мягкий.
— Хочу, чтобы помягче вам было. Умучались, поди.
— Как там, с послеоперационного поста ничего плохого не слышно?
— Видно, все спокойно, раз Мария Дмитриевна пришла вздремнуть к старшей сестре. Она ведь нарочно осталась помогать, если будет тяжело с Сашей. Золотые у вас рученьки...
— Полно, полно, тетя Феня. Вы еще меня будете хвалить...
— Ну как же не хвалить. Весь народ так говорит.
— Хорошо, хорошо...
Это значит — отправляйся, бабушка. Поняла или нет, но ушла, пожелала спокойной ночи.
От ночи‑то осталось немного. На часах — час тридцать. Дольше шести не сплю.
Раздеваюсь, тушу настольную лампу, ложусь. Какое наслаждение вытянуться в постели после такого дня! Все тело ноет. Впрочем, это приятная боль. Простыни не очень белые. Я это чувствую кожей. Плохо работает прачечная. Наплевать!
Спать, спать, спать.
Лежу неподвижно. Торможение должно распространяться с двигательных центров на всю кору.
Что‑то не распространяется.
Спать... спать...
Нет, машина работает. Снова о смысле жизни: есть две программы деятельности. Так говорил Саша... А здорово привык я к этим словам. Научился пользоваться.
Животная программа — народить детей и воспитывать их. Чтобы они могли выжить и размножаться дальше. В общем неплохая программа. Но она не предусматривает особой гуманности в отношениях с ближними. Хватай, рви, дави. Чтобы дать потомство, сам должен быть сытым и сильным. Попутно это доставляет удовольствие — побеждать, накапливать, повелевать. Кора еще усилила приятность этого дела.
Мелькают лица, события... Животные программы. Похвастать на обществе вшитым клапаном — это она. Рая плачет — тоже. Добралась уже Ирина до дома? Она любит — тоже.
Вторые программы — общественные. Человек должен работать для других. Даже если неприятно. Чтобы все люди жили лучше. Это не доставляет такого острого удовольствия, как любовь и ребенок. Часто и вовсе никакого. Приходится заставлять.
Раньше было проще — люди верили в Бога. Люби ближнего — получишь рай. Если не будешь — вечный огонь. Наказание и поощрение. На тех же животных программах.
Бога нет. Наука. Каждый знает — наказать могут только люди, сейчас, здесь. Если суметь — можно избежать. И получить удовольствие. Торжество инстинктов. Фрейдизм.
Ну, а счастье?
Первобытный человек был счастлив, когда был сыт, в тепле, с семьей. А современный? Он уже не может жить без общества. Удовольствие от общения не только с близкими, но и с чужими, удовольствие от деятельности, находящей отклик в людях, уже необходимы для душевного комфорта.
Есть затасканная формула — «общественно полезная деятельность». Не нужно над этим смеяться. Это и есть смысл жизни человека, не биологический, заложенный природой, а социальный, обусловленный обществом. Счастье, идущее «снизу», острое, но оно ненадежно и для нашего человека мало. Только если оно дополнено этой «деятельностью», есть надежда получить крепкий якорь...
Разве с этим кто спорит, друг? Разве ты читал возражения в газетах? Возражений нет, но и не всегда настойчиво это доказывается. А нужно...
А сам?
Уже достаточно пожил. Животные эмоции отошли на задний план. Инстинкт жизни держит на поверхности, но счастья не дает.
Что же меня поддерживает? Семья, Леночка? Да, конечно, но этого мало. В отпуске с ума схожу от тоски. Мордочки детишек, что выписываются после операции? Глаза матерей?
Знаю, что это «социальные программы», привитые обществом. Ну и пусть. Они дают мне удовольствие и позволяют переносить невзгоды.
Наверное, очень важно — убедить себя в этом. Тогда и будешь счастливым... Я и есть счастливый... А что?
Спи, счастливец... Спи...
Нет, не так легко уснуть. Новые мысли приходят строй за строем. Сегодня уже принадлежит прошлому. Саша будет жить... наверное. Еще один клапан есть. Это здорово — клапан. На каждый прием приходят несчастные с митральной недостаточностью, и мы отправляем их, безнадежно разводя руками. Горький осадок от прежних попыток. Теперь это позади.
Даже если одну операцию в неделю, то многих можно вылечить. А можно — две. Такие, как сегодня?
Нет, не вытянуть. Ребята все замучились. И сам тоже. Ничего — наладится. Пожалуй, нужно вшивать по Жениной методике — это легче. Толковый парень. Думает он о смысле жизни? Наверное, еще нет. Он добрый — у него смысл есть.
Если даже по одному клапану в неделю, то за год можно прооперировать человек сорок. Это уже цифра, о которой можно говорить. Цифра? Говорить? Животные программы неистребимы. Черт с ними! Какой есть. Святым уже не быть.
Что мы завтра оперируем? Операцию с АИКом отменили. Зря поддались слабости. Может быть, еще можно вернуть? Не стоит. Матери уже сказали, что не будет. Материнское сердце не игрушка — взад да вперед. Вместо этого Лени возьмем взрослого. Сорокина, с сужением аорты. Его Петро прооперирует. Кровь той же группы. Да, возьмем. Только, кажется, там есть отложения извести в клапане. Придется самому побыть, чтобы включиться, если будет трудно.
Да, я же хотел завтра пораньше уйти, чтобы пописать. Статью давно нужно отправить. Ничего, подождет еще. Подождет... Как хорошо вот так устать, а потом лежать вытянувшись... Если бы не завтрашний день... не заботы... постоянно новые заботы...
Книга вторая
|
|
|
