Экспансионистский национализм

Третья форма национализма носит агрессивный, воинственный и экспансионистский характер. Во многих отношениях она напрямую противостоит либеральному национализму с его верой в равноправие и самоопределение наций. Впервые свою агрессивную сущность национализм этого типа продемонстрировал в конце XIX в., когда европейские державы во имя национальной славы и в стремлении обеспечить себе более теплое «место под солнцем» учинили колоссальную «драку за Африку» (раздел Африки Великобританией, Францией, Италией, закончился с 1 мировой войной). От колониальной политики предшествующего периода европейский империализм XIX в. отличался тем, что в нем впервые проявился массовый национализм общества (так называемый народный национализм), в глазах которого обретение империи становилось первостепенным вопросом национального престижа, почему каждая колониальная победа и сопровождалась вспышками народного энтузиазма, или джингоизма ( психология крайнего энтузиазма по случаю войны, военных побед и завоеваний.). Обе мировые войны XX в. во многом были порождены именно экспансионистским национализмом. Когда по завершении длительной полосы гонки вооружений и ряда международных кризисов в августе 1914 г. началась Первая мировая война, население в главных столицах Европы ликовало в предвкушении завоеваний и военной славы. Вторая мировая война разгорелась из-за отнюдь не чуждых национализму программ имперской экспансии, выношенных Японией, Италией и Германией. Проявлением этой формы национализма в современной Европе оказалось стремление боснийских сербов возродить «Великую Сербию».

В своей наиболее радикальной форме национализм этого толка идет от психологии ревностного, подчас истеричного, националистического энтузиазма, о котором иногда говорят как о «всеобъемлющем, тотальном национализме». Сам термин принадлежит французскому националисту Шарлю Морра (1868—1952). Морра исповедывал идею абсолютной первичности и величия нации, близкой к формуле «нация — все, человек — ничто». Существование нации у него наделялось столь высоким смыслом, что человек в этой картине приобретал какое-то значение лишь тогда, когда всего себя отдавал на службу общенациональному делу. Особую привлекательность этот фанатичный патриотизм имел для всякого рода маргинальных слоев общества — этих всеми отвергнутых, одиноких и беспомощных людей, для которых идея национального величия оставалась, похоже, вообще последней возможностью вернуть себе хоть какое-то чувство гордости и самоуважения. Такие идеологии совершенно разрывают все и всякие связи между национализмом и демократией. Морра поэтому и изображал демократию как источник слабости и коррупции в обществе, призывая к восстановлению абсолютной монархии.

Воинственная и агрессивная форма национализма неизменно ассоциируется с понятием шовинизма. Шовинизм (своим происхождением слово обязано Николя Шовэну, французскому солдату, прославившемуся фанатичной преданностью Наполеону и делу Франции) являет собой совершенно иррациональную веру в превосходство и величие своей собственной нации. Здесь и речи не может быть о каком бы то ни было равноправии наций: предполагается, что нации разные и каждая имеет свою собственную судьбу — одни рождены властвовать, другие — подчиняться. Естественно, такой национализм получает свое выражение в доктринах этнического и расового превосходства одних народов над другими, откуда уже рукой подать до откровенного расизма. Свою собственную нацию шовинист считает единственной и неповторимой — «избранным народом». Так, первые немецкие националисты — Фихте и Ян — истинным (органическим народом) полагали только немцев, которым-де одним только и удалось сохранить чистоту крови и языка; для Морра таким народом, воплощением всех христианских и классических добродетелей, были французы.

Без чего национализм этого толка никогда не обходился, так это без образа внешнего врага. Перед лицом внешней угрозы нация объединяет свои ряды, особо остро осознает свое единство — и достигает, так сказать, «негативной интеграции». У шовинистического национализма оппозиция «мы — они» достигает своего логического предела. «Мы» здесь, собственно говоря, и рождается-то только тогда, когда уже есть «они» — те, кого нужно презирать и ненавидеть. Мир четко делится по одному принципу (как правило, расовому) — вот «свои», вот «чужие», причем «чужие» являются причиной всех и всяческих бед и невзгод, выпадающих на долю «своих». Нагляднее всего это проявилось в яром антисемитизме, ставшем основой немецкого нацизма. В своей Mein Kampf (1925) Гитлер и представил историю совершенно по-манихейски — как битву между арийцами и евреями, олицетворяющими силы света и тьмы, добра и зла.

Еще одним лейтмотивом экспансионистского национализма является идея национального возрождения или обновления. Обычно в ход идут мифы о былом величии и славе нации. Так, итальянские фашисты во главе с Муссолини вспоминали о днях императорского Рима, немецкие нацисты, называя свой режим «третьим рейхом», вели отсчет от «первого рейха» Священной Римской империи Карла Великого и «второго рейха» Бисмарка. Обращаясь к мифологии, национализм здесь предстает эдаким двуликим существом, которое ностальгически смотрит в прошлое и оптимистически в будущее. Важно еще вот что: как только национализм этого толка берет в свои руки знамя возрождения былого величия и славы, он немедленно приобретает милитаристский и экспансионистский характер, — война становится испытанием нации на прочность. Тотальный национализм никак не может обойтись без имперских поползновений — стремления к завоеваниям или поиска колоний, — это паннационализм, пожирающий все и вся. Нацистская Германия и в этом отношении является самым ярким примером. В работах Гитлера была намечена трехступенчатая программа экспансии: (1) создать «Великую Германию», переселив этнических немцев в Австрию, Чехословакию и Польшу — на земли, отходящие к рейху; (2) еще дальше расширить жизненное пространство, перенося границы империи в глубь России; (3) утвердить всемирное господство арийцев.