Антиколониальный национализм

Развивающиеся страны дали целый спектр националистических движений, и все они так или иначе вышли из антиколониальной борьбы. По иронии судьбы национализм этого типа обратил доктрины и принципы, некогда сформулированные в процессах европейского национального строительства, против держав самой же Европы. Колониализм, собственно говоря, и стал той изначальной силой, которая позже придала национализму глобальные масштабы. В Африке и Азии он вызвал к жизни стремление к национальному освобождению, на котором здесь и возникла идея нации. В течение XX в. антиколониализм совершенно преобразил политическую географию значительной части мира. Антиколониальное движение, начавшееся в межвоенный период, после Второй мировой войны вышло на еще более высокий уровень. Перед лицом поднимающегося национализма распались громадные империи Британии, Франции, Голландии и Португалии.

В 1947 г. обещанную еще во время Второй мировой войны независимость наконец получила Индия. После восьмилетней войны с японскими оккупантами и коммунистической революции 1949 г. независимость завоевал Китай. В том же 1949 г. после трехлетней войны с Голландией индонезийцы провозгласили образование собственного государства. В 1954 г. вооруженное восстание заставило французов уйти из Вьетнама, хотя окончательное освобождение страны с объединением Северного и Южного Вьетнама последовало лишь в 1975 г. — по прошествии 14 лет войны с США. Антиколониальная борьба стран Юго-Восточной Азии воодушевила и Африку, где началось освободительное движение под руководством таких лидеров, как Нкрума в Гане, д-р Азикиве в Нигерии, Джулиус Ньерере в Танганьике (Танзании) и Хастингс Банда в Ньясаленде (современное государство Малави). Деколонизация Африки ускорилась в конце 1950-х годов. Нигерия получила независимость от Великобритании в 1960 г. В 1962 г. после длительной войны с французами стал свободным Алжир. В 1963 г. освободилась Кения, а еще через год — Танзания и Малави. Последняя африканская колония — Юго-Западная Африка — стала независимой Намибией в 1990 г.

Ранние формы антиколониального движения прочно опирались на идеи «классического» европейского национализма и принцип национального самоопределения. Нужно только помнить, что складывающиеся африканские и азиатские нации изначально находились совсем в ином положении, нежели европейские государства XIX в. Для африканских и азиатских наций борьба за политическую независимость была тесно связана с социальными устремлениями и желанием выйти из подчинения высокоиндустриальным США и Европе. Поэтому «национальное освобождение» здесь решало не только политические, но и экономические задачи. Это и объясняет, почему антиколониальные движения в своей идеологии обращались, как правило, не к классическому либерализму, а к социализму, в особенности к марксизму-ленинизму. На первый взгляд национализм и социализм несовместимы, ведь социалисты изначально были приверженцами интернационализма, рассматривая человечество как единое целое и утверждая, что национальное деление влечет за собой лишь противоречия и вражду. Марксизм прямо заявляет, что узы классовой солидарности сильнее всех и всяких национальных связей: как сказано в «Манифесте Коммунистической партии (1848), «рабочие не имеют отечества».

Для развивающихся стран идея социализма притягательна еще и тем, что идеалы коллективизма и сотрудничества, провозглашаемые социализмом, собственно, уже укоренены в традициях доиндустриальных обществах. И здесь выясняется, что у национализма и социализма и впрямь много общего: во всяком случае и там и там говорят о необходимости общественной солидарности и коллективизма.

В таких странах, как Китай, Северная Корея, Вьетнам и Камбоджа, антиколониальные движения открыто объявляли о своей приверженности марксизму-ленинизму. Придя к власти, они первым делом конфисковали иностранный капитал и национализировали ресурсы, став на путь строительства плановой экономики по советскому образцу. Африканские и ближневосточные страны выработали менее идеологизированную форму национального социализма, — ее пытались осуществить в Алжире, Ливии, Замбии, Ираке, Южном Йемене и других странах. Лозунг «строительства социализма» в этих странах прежде всего означал призыв к общенациональному единству и борьбе за национальные интересы, — как правило, во главе с сильным «харизматическим» лидером.

Однако не во всех развивающихся странах освободительные движения говорили на языке социализма или марксизма, заимствованном на Западе. Начиная с 1970-х годов, марксизм-ленинизм все основательнее вытеснялся различными формами религиозного фундаментализма, особенно исламского. Такие страны заняли отнюдь не прозападную, — скорее, напротив, антизападную позицию. Ислам, по крайней мере теоретически, стремится создать международное политическое сообщество, которое объединило бы в единую «исламскую нацию» всех, кто признает «путь ислама» и учение пророка Мухаммеда. Иранская революция 1979 года, приведшая к власти аятоллу Хомейни, выявила несколько иную сторону проблемы, а именно то, что исламский фундаментализм может быть поставлен на службу национальному и духовному возрождения нации. Установление исламской республики преследовало цель освободить Иран от «разлагающего влияния западного материализма» в целом и от «Великого Сатаны», то есть США, в частности. Путь к этому видели в возврате к традиционным ценностям и принципам, провозглашенным еще в шариате, — церковном праве ислама. Со всем тем исламский национализм не представляет собой чего-то единого. Скажем, в Судане и Пакистане исламизация по сути стала инструментом и орудием государства для консолидации правящей элиты, а в Египте и Алжире, напротив, радикальный исламизм стал рупором идеологии нравственного возрождения и социальной справедливости в интересах городской бедноты.

Поликультурализм

Представление о нации как о сообществе, объединенном культурными и политическими традициями, с 1960-х годов стало казаться все менее адекватным, — с существенно иным пониманием проблемы выступило интеллектуальное движение, получившее название поликультурализма. Национализм в любой своей форме зиждется на идее общности: он говорит людям, кто они такие, дает им историю, укрепляет социальные связи и дух нации, порождает, наконец, идею исторической судьбы, выходящую далеко за пределы вопросов о смысле бытия отдельного человека. Тема общности стоит и перед поликультурализмом, только он говорит скорее о различиях: о том, что современным государствам присуще культурное многообразие, и потому вопрос о том, с кем именно человек себя идентифицирует, есть в известной степени дело его собственного выбора. Вообще культурное многообразие может быть связано с самыми разными факторами — с возрастом человека, его полом, принадлежностью к тому или иному классу. Но на первый план поликультурализм обычно выдвигает различия чисто культурного характера, идущие от расы, этноса и языка. Более того, он не только отталкивается от этого факта культурного многообразия, но и настаивает на том, что общество должно признавать и уважать существующие в нем различия. Первоначально поликультурализм сложился в США, правда, только тогда, когда в 1960-х годах здесь начался подъем движения за «черное сознание», хотя как страна иммигрантов США задолго до этого сложились в поликультурное сообщество. В начале 1970-х годов поликультурность стала государственной проблемой и для Австралия, где все явственнее давало себя знать влияние Азии. В Новой Зеландии заговорили о местной культуре маори как факторе национального своеобразия. В Канаде тема поликультурализма звучит в связи с задачей примирить франкоязычный Квебек с большинством англоязычного населения страны, а также в связи с культурой местных эскимосов. В Великобритании наконец отказались от попыток полностью интегрировать «черные» и азиатские общины в «белое общество», признав за ними их собственную идентичность и право на существование. В Германии то же самое произошло с турецкой общиной.

Отношения между поликультурализмом и национализмом очень непросты. В национализме лишь две традиции — либеральная и антиколониальная —- более или менее легко уживаются с принципом множественности культур. Это и понятно: обе они придерживаются модели «открытой» нации как гражданского, политического сообщества, не принимая модели «этнического», культурно закрытого сообщества; другими словами, нация для них едина не потому, что в ней все признают одну культуру, а потому что здесь у всех одно и то же гражданство, одни и те же политические права и обязанности. Либерализм, правда, изначально тяготел к признанию множественности культур, так что и поликулътурализму не составляло большого труда воспринять идеалы свободы личности и общественной толерантности. Собственно классическим выражением обеих традиций может считаться работа Дж. С. Милля «О свободе», провозгласившая, что принцип толерантности в равной степени важен как для людей, так и для обществ.

Человек совершенно свободен в выборе своих убеждений, культуры и образа жизни, — это предпосылка его свободы и развития. Этот постулат вполне смыкается с философией поликультурализма. Милль, правда, видел в толерантности еще одно достоинство, а именно то, что, благоприятствуя разнообразию, она делает общество более энергичным и здоровым, а поощряя обмен мнениями и общественные дебаты, содействует его движению вперед. Все это очень близко и этике поликультурализма, который не только констатирует факт общественного разнообразия, что в принципе можно делать и без особого восторга, но и полагает его источником жизнестойкости и поступательного движения общества вперед.

И все же либеральные воззрения и поликультурализм суть весьма разные идеологии. Дело здесь, во-первых, в индивидуализме — стержневом принципе либерализма, из-за чего он всегда будет ставить момент личной идентичности над любой ее коллективной формой, будь то этническая, расовая, языковая или любая иная. Поликультурализм по этой причине для него столь же узок, как и национализм, — куда ближе ему идея интернационализма. Во-вторых, либерализм никому ничего особенно не предписывает, для него важно лишь то, чтобы общество не отказывалось от своих фундаментальных ценностей, прежде всего от свободы и толерантности; его концепция «правильной жизни» на первый план и ставит принцип личной независимости и свободы выбора. Да, он всегда будет «терпим к тем, кто сам терпим», но толерантность его отнюдь не всегда распространяется на то, что он сам полагает «нетерпимым» в культуре — вроде недобровольных браков по родительской воле или, напротив, жесткой дискриминации по отношению к нетрадиционным сексуальным ориентациям. Для некоторых сторонников идеологии множественности культур во всем этом нет ничего, кроме культурного империализма, — стремления навязать всему миру чисто западные убеждения, ценности и воззрения на жизнь.

Возможно, более прочным фундаментом для поликультурализма может служить идея ценностного плюрализма. Многие его сторонники, собственно говоря, и взяли на вооружение теорию плюрализма, разработанную Исайей Берлиным. Главный постулат Берлина заключается в том, что нет какой-то одной и единой для всех концепции «правильной жизни», — их много, а люди никогда не найдут между собой согласия по вопросу цели и смысла жизни. Коль скоро ценности людей не совпадают, бытие человека попросту обречено на конфликты и противоречия нравственного характера. Если при этом говорить об отдельных людях, им следует искать и находить компромисс между несовпадающими ценностями и целями. Что же касается общества в целом, оно должно быть устроено так, чтобы люди с разными моральными и культурными убеждениями могли вполне мирно и уважая друг друга уживаться на одном и том же политическом пространстве. Берлин не разрабатывал свою теорию специально для многокультурных обществ, тем не менее именно она сегодня образует предельно широкий фундамент поликультурализма, — по крайней мере того, который руководствуется принципом «живи и не мешай жить другим». При всем этом здесь есть и свои противоречия. Поскольку Берлин придерживался, можно сказать, крайней формы либерализма, для которой моральный плюрализм возможен только в том обществе, где уважается личная свобода, он не сумел показать, возможно ли сосуществование в одном и том же обществе либеральных и нелиберальных культур.