Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Сказание 3. О первой попытке




 

Не терплю сказаний. Они отдают на языке старьем. Пылью.

Отцовской темницей – лабиринтами времени.

Истерзанные, изуродованные выплодки Мнемозины-памяти, наполненные тем, что люди принимают за божественное величие. Ковырни такую песнь – ну, хоть о том, как родилась из головы Зевса его мудрая дочь Афина – и откуда что возьмется:

- Слушай, Аид…давай всем скажем, что это ты? Ну, по голове ему…

- Отстань.

- Да ведь получится – заглядение: придумаем, что Зевс тебя разозлил, а ты хватанул секиру, да и…

- Отстань.

- Брат, вот…а если сказать, что это – сын?

- Что – сын?!

- Сын по голове его лабриссой?

- Сбрось ты этого аэда с Олимпа, и дело с концом!

- Так ведь… неудобно как-то. Если б хоть со зла или спьяну, а то…брат же родной! А если он так и останется – с башкой напополам? Скажут – изуродовал кроноборца!

- Могу тебе для симметрии тоже – напополам. Если не отстанешь.

Посейдон, помнится, чуть секиру в узел не завязал от волнения. Гестия от скуки подожгла себе подол, а Деметра вырастила из стен два новых вида цветов. Кто помнит об этом? Помнят ли они сами, или и их память нынче подернута звуками аэдской лиры? И не останутся ли от нас только эти звуки? Песни?

Словно отбеленное, а потом выкрашенное заново и расшитое драгоценными нитями полотно.

Ни пятнышка грязи. Уже великое, уже не живое…

Я скажу тебе правду, Мнемозина.

Только не смей смотреть на меня глазами аэда.

Новое созвездие над головой – Жертвенник – полиняло и начало выцветать, предвещая рассвет. Колесница шла по дикому вереску, летела лугами, четверка в упряжи перебирала ногами так, будто и не было многотрудного пути: мне приходилось натягивать вожжи, чтобы Никтей не рвался вслед за своей уходящей тезкой[7], окриком усмирять коренника Эфона, который норовил цапнуть Аластора – тот бы в долгу не остался. Орфней вел себя подозрительно покладисто, а значит – наверняка что-то замышлял: с первого дня в упряжи кони взялись яростно оправдывать собственные имена[8].

Мы летели два дня без отдыха, а до того меня не было на Олимпе почти два года, а до того была еще поездка: хочешь союзников – изволь путешествовать…

Хорошо бы с Посейдоном встретиться: в предыдущие мои визиты он был далеко на западе, и вести от него до меня не доходили.

Жертвенник над головой подмигнул многозначительно: помнишь клятву давностью в полстолетия? Проклятое напоминание: выстроили слишком здоровый на клятву, а куда деть – непонятно. Я предлагал утопить эту гору камней в море, да Метида отсоветовала: так можно вызвать гнев Океана и остальных морских титанов. Тогда Зевс, прислушавшись к совету жены, зашвырнул жертвенник на небо. Уран промолчал. Он разучился говорить, лишившись своей плодородной силы.

Жертвенник подмигнул на прощание и выцвел – ненужным воспоминанием. Пропал до следующей ночи: на небо неспешно вкатывалась колесница Гелиоса. Возничий, известный своим неуемным любопытством ко всему, что происходит внизу, свесился с колесницы, узнал мою упряжь и помахал.

Я ответил приветственным жестом, почти не прищуривая глаз. Эос-Заря нынче не торопилась уступать брату дорогу, и можно было скакать спокойно – пока землю вокруг не затопило жаром.

Вожжи в руках подрагивали от напряжения – долог путь…С небес донеслось ржание, и Аластор заливисто откликнулся – узнал голос матери.

Колесницей, умением управляться с ней и даже упряжью – я был обязан Гелиосу.

…Когда солнечный бог заявился оповещать, что желает быть нашим союзником – я едва с порога не вывалил ему все, что думаю – и о нем самом, и о его колеснице. Глаза тогда уже привыкли даже ко дню, но одно дело – просто день, другое – колесница Солнца в шаге от тебя.

Меня спасла непривычка высказываться вслух. Я просто отвернулся, скрывшись за массивной спиной Посейдона, потом услышал его восхищенный крик: «Ты только глянь, какие кони!» - и брат куда-то сбежал, а я остался наедине с убийственным блеском.

Осмелился открыть глаза – и присох ногами к Гее-Земле.

Это чувство благоговения можно было сравнить только с любовью к женщине – впрочем, тогда я не знал любви, Левка не в счет…И без того неразговорчивый – я перестал еще и дышать, любуясь высокими колесами со множеством спиц, искусной ковкой, забыв беречь глаза, пожирая ими плавные изгибы бортов, золотое кольцо, на котором закреплены вожжи…

Посейдон ворковал с крылатыми лошадьми – он всегда понимал этих животных с одного взгляда. Правая пристяжная пыталась лизать ему руки.

Я же – просто смотрел, пока ко мне не подошел хозяин колесницы, уже закончивший переговоры с Зевсом.

- Нравится? – с детской улыбкой спросил он и шибанул по плечу широкой горячей рукой, загрубелой от вожжей. Лицо у него тоже было широкое, румяное, глаза – в вечном добродушном прищуре – искрились, будто он только что выпил чашу крепкого вина.

- Прекрасно, - впервые в жизни произнес я.

- Колесничего издалека видно, - он улыбался заразительно, и блеск зубов был чуть ли не ярче блеска колесницы. – Плечи у тебя широкие, руки – сильные, скалой будешь стоять! Научиться хочешь?

Я так выразительно задохнулся, что Гелиос не стал ждать ответа – посмеиваясь, пошел отдирать Посейдона теперь уже от правого коренника.

А Зевс вести о том, что я буду обучаться у Гелиоса, обрадовался.

- Может, скажет что, - признал младший, ероша шевелюру. – Ты пойми, я рад, я очень рад, что он вот так – и навстречу! Но он сын титанов.

- Как ты, - сказал я.

Младший поморщился, невесело улыбнулся и отправился встречаться с какими-то еще возможными союзниками: после первого года они как раз начинали потихоньку прибывать из окрестностей.

Гелиос сказал. Он мне много чего наговорил – он вообще любит разговаривать, и «вот так – и навстречу» - единственный путь, который он признает. Прям и светел, как колея его колесницы.

- Крон – тьма, - просто сказал он как-то. – Я ж люблю вниз посматривать: много чего рассмотреть можно. Кто ссорится, кто мирится – скучно, сам понимаешь, весь день в колеснице…А одному приходится мотаться: другие-то не выдерживают! Так вот, насмотрелся я…на его правление. Людей-то, которые Золотого века – ты не видел? Ну да, ты ж тогда в брюхе у него с остальными. А они были при Уране, люди – мудрые, красивые, и мы к ним советоваться ходили, пировать у них любили…Ну, и…пришел Крон. Править. И чем они ему не угодили, а только… Кто из людей жив остался – тот скрылся куда-то, говорят, духами по земле носятся…зло карают. А может, и нет. А только я насмотрелся – мне-то нельзя вместе с тьмой, сам понимаешь…

Понимаю. Даже с Нюктой-ночью ты торопишься разминуться, второй учитель. Ты не терпишь черного, и мой гиматий у тебя неизменно вызывал грустные вздохи – счастье, что ты не умеешь долго грустить. Ты учил меня удерживать вожжи, и правильно стоять, и вскакивать в колесницу на ходу, заставляя ее словно замереть перед собой – я правил не золотой, как у тебя – бронзовой, черной, такая нашлась в запасниках у тельхинов на Родосе[9]. И чернота этой бронзы тоже заставляла тебя хмуриться.

Посейдону, который бывал у тебя чуть ли не чаще, чем я, ты сказал как-то обо мне:

- Это у него не пройдет – не пытайтесь. Кронова тьма в крови, да еще и просидел там один невесть сколько…

- Он не один сидел, - заметил Посейдон, потом вспомнил что-то и умолк.

Улыбаться менее широко мне Гелиос не стал даже после того как понял, что я слышал их разговор.

- Невидимка, - и тяжелой ладонью по плечу, как всегда – в знак приветствия. – Вот как раз речь и была…что ж нам с твоей упряжкой делать?

С упряжкой долгое время было худо: те крылатые кони, которые так отчаянно ластились к Посейдону, хрипели и пытались цапнуть меня, если я делал в их сторону хоть лишний шаг. Я не говорю уж о Беле, Лампе, Пирое и Бронте – к этой возящей солнце четверке я попросту не приближался. Они ненавидели меня, как я – яркий свет.

С другими дела обстояли ненамного лучше: в конюшнях Солнцеликого было достаточно лошадей, и почти каждая пара заставила меня вспахать колесницей и носом землю.

- Ну-ка, глянем… - он обожал проводить время в конюшнях и тащил нас туда при первой возможности, а с тех пор как ожеребилась Бронта, показ ее потомства всегда сопутствовал нашим визитам. – Вот Иао…глаза видишь – огненные? Понесет так понесет. Крылья пощупай. Вырастет – размах будет – на пол-Урана. Сотер вот – он поспокойнее…как, уже цапнул? А я-то думал, он к тебе привык. Абраксас…эгей, Посейдон, ну-ка успокой его, нрав у него – как у твоего брата…да не у тебя, Аид, у кроноборца нашего: если уж решит с кем разделаться – так до конца. Эой – божественный жеребец, навоз – и тот амброзией отдает, только вот хитрущий и тебя, кажется, невзлюбил.

- Со многими так.

- Это он лесть любит. Чтобы ласково с ним говорили, гладили, ласкали – ну, а ты…да.

- А в том стойле? – я кивнул туда, где раньше было тихо, а теперь оттуда доносилось хрипение и ржание – притом, стойло явственно ходило ходуном.

- Стеропа принесла, - Гелиос, помрачнев на миг, кивнул на другое стойло, откуда высовывалась лукавая и чуть виноватая морда крылатой кобылы. И где так летала – непонятно, а только вляпалась в Уранову кровь, а это – сам понимаешь…

Я понимал. Плодородную силу этой крови мы узнали, когда толпы нимф и наяд препроводили на Олимп рожденное из пены божество, которое заявило, что оно – любовь. Златоволосая любовь оказалась шумной, смешливой, мгновенно заставила позеленеть с лица Деметру и окончательно скиснуть Метиду – а еще отреагировала на мое появление кратким, но выразительным «Бррр».

- Понесла, - говорил Гелиос по пути к обширному, сработанному из железного дуба стойлу. – Наплодила шестерых ублюдков: двое друг друга сожрали, а остальные четверо как-то договорились. Посейдон, выйди-ка вперед, на тебя не кинутся…В одном стойле держу, отпускать – покалечат кого-нибудь, убивать – не могу…ну, сам понимаешь. Думал, может, сожрут они друг друга совсем, нет, вместо этого вымахали за год…а, так вы же год у меня и не были? Ну, глядите!

И легко сдвинул перегородку, которая закрывала это стойло от остальных.

- Красавцы! – охнул Посейдон, и в воздухе тут же клацнули мощные челюсти. Что-то, скрытое от меня плечами брата, пыталось брата поприветствовать не лучшим образом. Посейдон отступил на шаг, и восемь горящих глаз уперлось в меня. Четыре лоснящиеся морды зафыркали и захрапели, оскаливая молодые зубы. «Ублюдки» еще не вошли в самый расцвет лошадиных сил, но мощные мускулистые спины, тонкие породистые ноги, крутые шеи, блестящие гривы…

Вся четверка блестела, будто была отлита из черной смолы. Не были черными разве что зубы – которые лязгали в опасной близости от моего лица.

Я смотрел. Молча. Одна пара глаз против четырех. Горячее дыхание того, что чуть было не укусил Посейдона, обожгло щеку, еще раз лязгнуло – над самым ухом. Тогда неспешно поднял кулак.

Ласка им точно была не нужна – слишком горды, чтобы принять ее. Зато силу они понимали.

- Ну, так я и думал, - вздохнул Гелиос, когда самый высокий ткнулся мягкими губами мне в плечо. – Масть признали. В моей колеснице идти не хотели, а в черной и с таким возницей – пойдут. Двух берешь?

Я помотал головой: выбери пару – и тебе этого не простят. Лошадиные глаза тоже могут быть говорящими…

- Так и думал, - повторил Солнцеликий. – Ты учти – крыльев у них нет. А носятся - будто есть. Раз выпустил – всем двором загонять пришлось…

И точно, носятся они на загляденье…несутся, далеко опережая колесницу Гелиоса, неспешно выезжающую в небо. После двух дней пути – не касаясь копытами земли, норовисто всхрапывая, будто от избытка сил, делая вид, что чересчур уж застоялись…

Будет, четверка. Вы устали, не могли не устать, я тоже, и то, что Олимп, а значит – отдых в двух шагах – почти вызывает улыбку.

Если бы за эти годы я не отучился улыбаться окончательно.

Ты не помнишь, Аластор? Никтей? Когда успели пройти годы? Их словно смыло невидимым потоком, и я уверен, что не обошлось без происков отца: он превратил свое нынешнее убежище, гору Офрис, в крепость, он окружил себя союзниками и осмеливается править, а мы…

Что мы? Мы лишь немного улучшили интерьеры Олимпа.

Когда я говорю об этом, меня называют брюзгой.

Все-таки – неужели пятьдесят с хвостиком? Это сколько же раз всходил-нисходил Гелиос – а я почти ничего об этих годах и не помню: сперва привыкал…потом какие-то мелкие заботы, союзники, поездки, переговоры, стычки с кентаврами, стычки с титанами, какой-то божок пытался обесчестить Гестию прямо на пиру, спасибо – вовремя заорал чей-то осел…Помню явление Афродиты – мельком – кутерьму, когда на Олимпе нежданно-негаданно объявились Мойры, которые, оказывается, до нас тут были…помню, что та – ну, Рея – начала скатываться в безумие, и меня послали ее искать, это отняло годы…И ведь зря послали: только увидев меня, она сошла с ума окончательно, кинулась в волны Океана с пронзительным криком: я знал, кого она во мне видит…Потом были долгие переговоры с Океаном, и теперь Рея где-то на краю света – скитается под присмотром подруги-Фетиды.

Теперь еще эта поездка – одна из многих. И не перестающее стучать в горле «будет».

Четверка легко втащила колесницу на Олимп, и я шагнул на землю уже у бывшего отцовского дворца – а теперь дворца Кронидов.

В коридорах стало гораздо уютнее: постаралась Гестия. Тепло дома дышало из грубо отесанных камней, заставляло расслабляться плечи.

«К морю бы? – наивно подсказало тело. – На часок. В бухточку, к Левке, а? Так, посмотреть, что там переменилось…»

Я т-тебе! Представил черные куски крайней плоти Урана, которые видел, пока путешествовал – замечательное действие отрезвления. Ты кто? Посейдон? Зевс? «У нас война, пошли по нимфам»? Ну, и нечего.

Вокруг было не продохнуть от цветов. Когда я уходил, зелени в этих стенах было меньше. Деметра – точно Деметра, она как-то нашла общий язык с матерью-Геей, и последние два года отравляла все покои своими благоухающими экспериментами. Персики из стен – не спорю, весьма кстати, но эта проклятая зелень…эти одуряющие ароматы…

Зелень чуть колыхалась: там явно скрывались какие-то нимфочки, которые явились на поклон вскоре после того, как мы обосновались здесь, и в округе разнеслась весть об отступлении Крона. Полный сдавленного ужаса шепот сопровождал каждый мой шаг.

- Это суровый брат Зевса, Аид…

- Молчите, сестры…хуже будет…

- Он страшен в гневе…

- Он и без гнева страшен…

- Да? А мне кажется, вполне так себе ничего.

- Молчи, дура!

Согласен. Дура. И молчи. А еще лучше бы – не молчи, а говори по делу. Почему коридоры выглядят настолько неживыми?

Сатир выскочил на меня из-за угла неожиданно. Молоденький, почти без рожек, с кудрявой каштановой головой и белыми от испуга глазами – или они белыми стали, когда он меня увидел?

- Б-бе-е-е… - заикнулся сатир. – Н-не надо и м-меня…

И грохнулся без сознания, звонко цокнув копытами.

Крон побери.

Знаю, что о мрачном братце Зевса Аиде слагают легенды (а мое неумение уживаться, кажись, даже нереиды в песнях прославляли), но чтобы вот так – от одного моего вида!

Гестия была у себя в покоях: выглянула, когда я позвал ее, перекидывая огонек с ладони на ладонь. За ее спиной красовалось буйное хитросплетение цветов и каких-то душистых трав: на Деметру, кажется, что-то накатило, Хаос не приведи - если мои покои выглядят так же.

- Радуйся, брат, - расцвела она. – Тебя долго не было.

Хлопнула ладошками, пряча огонек, и повисла у меня на шее. Не изменилась ничуть и ничуть не подросла: вид бога определяет его внутренняя сущность…Я отстранился, глядя в искристые глаза:

«Что тут творится? Где все?»

«Боятся, наверное, - не смутилась Гестия. – Только кто-то насовсем убежал, кто-то прячется, а кто-то в большом зале боится, со всеми. Понимаешь, ведь ее съели».

«Кого?»

«Метиду».

Еще не легче.

«Кто?!»

- А-а…брат! Мне сказали, вернулся, вот и хорошо!

Посейдон облапил за плечи так, что вырываться пришлось изо всех сил. И скалозубить начал сразу, как увидел:

- И сразу к Гестии чегой-то побежал, соскучился, а? Она вот тоже спрашивала, когда, мол, брат…а больше никто, то есть, я хотел сказать – у самих такое…То ли наследство это, то ли проклятие, то ли он сам так…Пророчество, понимаешь…Чтоб его! – рявкнул, полыхнув глазами. Стены дрогнули, зелень обвяла и местами отвалилась, но усталому богу такие крики – как птичье пение. К нраву братца я уже успел привыкнуть. – Понимаешь ли, если сын родится – свергнет отца! Ничего не напоминает, а? А дуру эту…которая ему напророчила – вот кого б сожрать, - он понизил голос, - хотя, как-никак, понимаешь, Фемида…ого, какая баба. Деметра ей – и то слово не поперек, только зубами скрипит. Да, правду сказать, я Метиду сам-то не особо долюбливал…ну, ревнивая, хотя умная, конечно, но зачем же жрать-то? Скинул в Тартар – и делов…Так вот и сидим, боятся все, - он наглядно изобразил, как боятся, - никто понятия не имеет, что делать. А он хмурый, как…как отец, когда нас, стало быть, выплевывал. Сидит…сам, вроде, не знает, что делать, за голову держится, а к нему все подступиться опасаются, победитель Крона все ж таки…Мне и то как-то… - он поежился. – Кто сбежал, кто нет…позастывали. Да сам увидишь.

- Давно?

- С ночи сидим. Я к нему с вестями, а он – вон какой.

- Ты сегодня вернулся?

- Вернулся с неделю, ну, пока отдохнул с дороги…малость приустал с этими тельхинами…потом то до се …да и тебя дожидался – обговорить.

Ясно. Опять, значит, по нереидам бегал, кровь разгонял.

В зале царили тишина и смятение. И цветы. Омерзительные, разных цветов, крупные, с кулак, свисающие со стен, покрывающие пол, отчего он казался отвратительно мягким, перевитые игривой зеленью – этот источающий нежно-убийственное благоухание ковер странно контрастировал с общими настроениями.

Нимфы тряслись, как в лихорадке, пытаясь прикрыться стеблями растений, которые были сорваны здесь же. Из углов слышался дробный стук копытцев сатиров – донельзя жалобный. Несколько молодых титанов и титанид старались держаться ближе к стенам пещеры, грации и музы меняли томные позы ужаса – одна лучше другой – Деметра замерла в неподвижности, не соображая, что стоит слишком близко к центру зала…Божества мелких речушек, озер и гор позамирали, словно птички, увидевшие змею с разинутой пастью.

Посреди зала восседал Зевс и подчеркнуто страдал, обхватив голову руками. Глаза у Кроноборца были мутными и осмысленными лишь наполовину. Ноги раскинуты. На лице - странно смущенное выражение: будто ждет от окружающих каких-то деяний – то ли порицания, то ли сочувствия – и теперь не понимает, почему нет ни того, ни другого.

- Пойдешь? - уточнил Посейдон.

- Народу много. Убрал бы ты их.

Посейдон только зафыркал с особой жизнерадостностью и остался позади. Я двинулся к Зевсу, слыша иступленный шепот Жеребца на ушко какой-то наяде: «Ну, все…Аид вернулся, они ж тут ползала вдвоем пережрут!» Писк наяды показал, что Посейдона все же кто-то еще воспринимает всерьез.

Или меня.

«Аид…суровый…угрюмый…вернулся…ой, мамочки…сам, что ли…Аид…» - стремительно растекалось по мегарону с каждым моим шагом, но движения к двери пока не было заметно. Немногие здесь могли похвастать, что виделись лицом к лицу с мрачным братцем Кроноборца, умеющим (и это я тоже слышал) вытягивать душу своим пронзительным взглядом.

Зевс с мутным ожиданием в глазах наблюдал, как я двигаюсь к низкому столику, где стояли вода, молоко, вино, нектар и амброзия.

- Радуйся, брат, - слова сопровождала неуместно громкая отрыжка. Публика шарахнулась.

Я налил в кубок воды и вернулся к трону. Подошел вплотную: брат еще никем не правит, а я никогда не разбирался в церемониях.

Протянул кубок ему.

- Запей.

В зале исчезли даже испуганные шепотки: вот сейчас кровожадный брат светлого Зевса выкинет нечто крайне ужасное.

- А то еще не в то горло пойдет или пучить будет, - продолжил я.

Зевс, глядя прямо перед собой, осушил чашу.

- Осуждаешь.

Я неторопливо отправился к тому же столику. Не менее шестидесяти пар глаз с нарастающим ужасом следили за каждым моим шагом.

- Одобряю. Туда ей и дорога.

Зевс прикрыл рот, сдерживая икоту. На этот раз я на четверть наполнил чашу вином, разбавив водой. Вернулся к трону, по пути коротко взглянув в зал: Посейдон хорошо знал свое дело, лишняя публика покидала помещение бегом. Сунул чашу в руку нашему предводителю. Тот отхлебнул и перекосился.

- Напрягись и перевари, - посоветовал я. – А то знаешь, что бывает, если глотают живых.

- Не знаю, - буркнул младший. – По этому делу у нас ты с Посейдоном. И Гестия. И Деметра, уй…Деметра…

Деметра, зал не покинувшая, почему-то зарделась. Произраставшие у трона розы зашевелились и запахли еще более одуряюще.

Вернулся Посейдон, радостный до кончиков волос.

- Сбежали от расправы, - сказал он. – На Деметру видел, как смотрели? Как в последний раз. Ну, брат, так ты скоро Крона затмишь…

Он немного подумал и добавил:

- Аиду уже и затмевать некого.

Зевс сжал виски и тихо застонал сквозь зубы.

- Понимаю, - сказал я. – Тяжелая пища.

- Ничего…не понимаешь… Я же ее съел. Жену.

- Это как раз все поняли, - робко вставила Деметра.

- Да я не хотел! Предсказание это… - мотнул головой, словно отгоняя муху. – Мойры предсказали, Фемида вот подтвердит, было при ней…что Метида родит сына, который…

Гестия подбежала к нему с чашей нектара, и несколько секунд мы просто следили за тем, как он пьет. Сын, который свергнет отца. Предсказание. Из вечности в вечность и из года в год…что это? Проклятие всех, кто порожден Ураном-небом? Горе матерям: убить их до того, как они успели родить! Горе детям: сожрать их сразу же после рождения…

Пятно Крона и его детей? Прошлое пытается истребить настоящее, чтобы никогда не настало будущего.

- Она ждала ребенка, - тихо и очень жалостливо проговорила Гестия, отнимая чашу от его губ. Зевс кивнул, глаза у него прояснились.

- Ждала, - сказал тихо. – Ребенка. Думал, расправлюсь с ним, когда родит. Что делать – это-то уже ясно, отцом показано…

Желваки на лице взыграли, словно морские волны, делая младшего – старшим. Старше меня.

- Пошли в спальню, - продолжил он. – Разговаривали. Она у меня любила, когда я ей ласковые слова говорил…Задремала. А я ее съел. Вдруг.

Я подавил неуместный смешок. Посейдон давить не стал: заржал радостно и во весь голос, словно освободившись от мучившего гнета.

- Ты б на ночь фиг у Деметры попросил, что ли, - прохрипел он. – Или нектара взял, а то приступы голода…

Зевс чуть покривил угол рта и взялся за лабриссу[10]. Она, оказывается, лежала тут же, под рукой. Посейдон и не думал униматься, мотая головой и бурля жизнерадостностью.

- Как пошло-то хоть? С одного раза или того…чесночком приправлял?

Хаос предвечный, в кого ж он уродился такой!

- Гнев? – спросил я.

Зевс подумал и покачал головой. Он потирал висок, будто дырку в нем собрался проковырять.

- Что тогда?

- Не знаю. Показалось, что это правильно. Взял и съел, - он опять потер висок. – А ты вернулся…и как?

- От Страта две тысячи в пути, кентавры Пирра тоже на подходе. Все стекаются к Золотой Долине, и остается только выяснить…

- Горы или равнина?

- Горы или равнина.

- От Крона не укрылось, что мы войско собираем, - это уже отфыркавшийся Посейдон. – Он нас у Офриса ждать не будет. Вроде как пока еще ничего, но только что-то в лесах у Хрисопотамии[11] живность начала переводиться. Какая не переводится – та мрет.

- Горы там невысокие, зато – стеной. Можно поставить крепости…ловушек наделать. К Олимпу он точно не пройдет.

- Да плевал он на твои крепости, у него сейчас десяток драконов – не меньше. Перелетят и поджарят со спины.

- Кто тебе сказал, что у него драконы?

- А что? Ну, Нот проболтался, из ветров[12]. По пьяни, конечно, и случайно, и потом он рот захлопнул, но я думаю…

- Веришь сыну Астрея?

- Чего б не верить, а?

- Правда, чего б. Борей недавно разметал стан лапифов – так, для шутки. Зефир и Эвр собрались было к нам вестниками…

- Да замолчите вы!

Мы с Посейдоном умолкли. Повернулись. Деметра цвела красными пятнами по всему лицу, но смотрела непреклонно. Ей бы еще сук в руку – ох, прилетело бы кому-нибудь по хребту!

Зевс на троне приоткрыл глаза и отнял пальцы от висков. Болезненная гримаса с его лица так и не сошла.

- Позже. Сейчас…думать не могу. Равнина, горы, ветры…позже.

Посейдон открыл было рот, видимо, чтобы отчитаться о своих достижениях, но младший молча махнул ему рукой – и это позже.

Мы оставили его переваривать то, что случилось. Во всех смыслах.

 

* * *

 

Когда успела сложиться эта легенда?

«Зевса не тревожь во время раздумий, Посейдона – когда он разгневан, Аида вообще не тревожь: себе дороже».

Ложь. Я не выносил только если меня беспокоили после возвращений из путешествий. Воин на привале, говорят, думает о еде, о сне и о бабах – я думал обо всем именно в указанной последовательности.

На пищу и питье богов махнул рукой – и воздал должное ячменным лепешкам, овечьему сыру и бараньему боку с чесноком. Кисловатое, сильно разбавленное вино прихлебывал торопливо, на локоть старался не опираться: так и заснул бы за столом. Речная наяда из тех, что изъявили желание прислуживать на Олимпе добровольно, осведомилась о том, не распорядиться ли насчет омовения – отмахнулся. После сна – к Левке, - напомнил себе. Там и омовение…и не только. Поднялся, оставив наяду прибирать со стола остатки винограда и обиженно выпячивать нещипаные бедра.

Посейдон протиснулся в комнату, когда я упал на ложе в своем углу, чтобы провалиться в благословенную темноту на несколько суток. Явился, втащив за собой на цепи странную девицу: из одежды – всклокоченные длинные волосы да бронзовый шипастый ошейник, лицо перекошено в безумной гримасе, с губ капает пена…

- Чу-у-ую! – взвыла девица, едва пересекла порог. – Родню чую!

- Не спишь? – осведомился брат, когда я подскочил, выхваченный из дремоты этим воем. – Хорошо, что не спишь. Разговор есть.

Обшарил глазами полутемный покой и с уверенностью плюхнулся на застланную пятнистыми шкурами скамью. Покрытую волосами девицу он безошибочным пинком определил в угол, в котором она осталась, повизгивая и хватая зубами цепь.

Гелиос как-то, посмеиваясь, сказал: «Иногда и бессмертие – проклятие. Например когда знаешь, что не можешь отделаться от собеседника, перерезав ему горло».

На счастье Жеребца, мой меч валялся в углу.

- Что за…

- В своей комнате нашел. Сидел, понимаешь, думал…как раз еще думал: мне вот Гестия с Деметрой говорили, что не то что-то во дворце в последнее время. Нет-нет, а кто-нибудь взбесится. И потом, что с Зевсом-то такое? Не замечали ведь раньше за ним – чтобы кого-нибудь лопал. И только что-то вырисовываться стало, как на меня самого навалилось. Как затмилось: будто рати Крона уже в окна ползут. Ну, я отбиваться…потом гляжу – отпустило. Покои разгромлены, двоих слуг насмерть зашиб. Ну и эту задел. Осколком скамьи по башке. Нацепил на нее что покрепче и к тебе…

- Постой.

Вскочил, закутываясь в гиматий прямо поверх набедренной повязки, плеснул в лицо водой из чаши на столе.

Девица в углу рычала и скалилась – то ли приветственно, то ли насмешливо, и острое лицо ее казалось лицом старухи.

- Что за тварь? Богиня? Титанида?

Посейдон прочистил горло, будто собирался запеть, покривился брезгливо.

- Пока не понял. Она ж не говорит ничего – визжит, зараза, кусается и плюется, еще и обделалась, пока сюда приволок. А я не вглядываюсь, у меня рядом с ней все плывет. То я в вулкане, то еще где…Но разбираться надо, брат, а то Зевс на завтра совет назначил, решать надо: горы или равнина…не дело, когда эта дрянь по дворцу шастает.

- Разберемся. Держи цепь.

При моем приближении девица – теперь видно было, что она совсем недавно вышла из ребяческого возраста - распласталась на полу. Прилипла, как дикое животное перед прыжком. Подняла нездоровые, желтоватые глаза.

- Родню чую, родню… - зашептала, облизываясь раздвоенным языком. – Что, свора-то испугалась? Вожак засбоил, сучку свою сожрал, вожаки они…такие. Всех жрут, сколько ни увидят, вот попробуйте на него тявкнуть, так он…ихи-хи-хи-хи! Что принюхиваешься – по следу идешь?

Вонь забивала дыхание. Тянуло сладковатым духом разложения и каким-то острым дурманом, просачивающимся прямо в кожу. Но хуже того – я не мог поймать глаз: она то закатывала их, то косила, то подмигивала тысячью разных способов…

- Охотником себя мнишь? Хи-хи…охотник – это ваш старшенький, вожак…А вот этот – бойцовый. У! У! Хочет вожаку в глотку вцепиться, перервать! А ты, значит, диким прикидываешься? Вольный? Хе-хе, как же, вольный, если ты – сторожевой. Это ведь не я на цепи. Это ты на цепи. Кого охраняешь, а?

- Аид, - хрипло сказал Посейдон. – Заткни ее. Сил нет слушать.

Тварь подалась вперед, касаясь пола оголенными бугорками грудей – бей, мол, мне это в радость!

- Пусть тявкает, - медленно выговорил я. – Собачонкам такого рода побои только в радость. Они гордятся побоями. Бьют – значит, обращают внимание. Ее пинают, а она визжит…

В моей руке легко хрустнул хрупкий девичий палец, и Посейдон чуть не выпустил цепь от визга, который раздался следом.

- …вот так. Слышишь меня, дочь Ночи? Тявкай дальше – и я поступлю с тобой наилучшим образом. Жрать объедки, получать пинки и камни, валяться на солнцепеке – тебе понравится. А свора кобелей, с которыми Зевс охотится, - ждет не дождется.

Посейдон издал неопределенный горловой возглас. Девчонка забилась в угол и смотрела на меня – впервые прямо, не мигая, хотя лицо дергалось, стоило причудливые гримасы…

Комната начала раскачиваться, стены – сдвигаться в душный мешок отцовской темницы. Из пустоты свился тошнотворно-ласковый голос матери: «Хочешь послушать сказку, мой маленький?». Потом резанул уши пронзительный крик – он кричал, а не я!

Он, а не я сидел на корточках, уставившись в жадные желтые глаза, тонул в таком же желтом тумане, медленно затапливающем разум, и что-то вырастало за его спиной – будто крылья, нет, жадная пасть, нет, фигура с крыльями и жадной пастью, кладущая на плечи когтистую руку, а в руке – ошейник…

- Аид-невидимка…

Жадное сжатие обернулось легким касанием, прозвучал и сгинул упреждающий шепот Судьбы. Девица в углу таращилась, облизывалась черным языком.

- А за эту попытку я тебе еще и глаза выколю, - добавил я. По щекам медленно ползли капли холодного пота. – Подзаборным шавкам они без надобности.

Она сглотнула и передернула плечами. Подняла тонкую руку с переломленным пальцем.

- Хорошо охраняешь…Я – Лисса-безумие, дочь Эреба и Нюкты.

- Кто тебя послал?

- Сама.

- Брат, мой меч в углу. Дай-ка…

- Я сама! Сама!

Посейдон поднялся, опрокинув скамью. Рука с цепью натянулась.

- Сама?! Решила, значит, что Крон тебя после такого с распростертыми объятиями примет? Выслужиться сперва хотела?

- Я хотела…служить… - Жеребец даже в угол не пошел, просто сгреб скамью и замахнулся, и девчонка взвизгнула: - Хотела служить вам!

И вдруг встала, распрямила плечи, покрытые то ли серыми, то ли седыми, тонкими, как паутина волосами. Скривила лицо в горделивой гримасе.

- Вы все слепые! Все здесь! Ты обещал мне выколоть глаза – даже так я буду видеть больше тебя, ибо безумие всегда идет наряду с провидением. Слышишь, сторожевой пес своих братьев?! Безумие не лжет – оно снимает налет лжи со всего, оно подобно первозданному Хаосу, в котором нет лжи, в нем – кратчайший путь ко всему! Кроноборец…о, кроноборцу я сделала подарок, он прозрел на миг, он понял, он видел дальше вас всех, он поступил как следует. И вы тоже все…

И заулыбалась гнусно, протянула руки, валясь на пол опять.

- Ручки-ножки поцелую, служить буду…Верная собачонка! Ваша, для вас…Вам приношу то, что дарит провидение. Крон отверг, малодушный…приношу вам!

Долго без кривляний Лисса, порожденная в наказание этому миру, не могла. Безумие извивалось возле моих босых ног, щекотало ступни дыханием и шепотом:

- Провидцами будете…все, все! Что захотите – сделаю…чем хотите – поклянусь. Буду служить, буду ноги целовать…только укажите…

Я поднял ее за волосы, приблизил лицо к лицу – теперь уже без страха заглядывая в туманное марево видений. Голос звучал на диво невыразительно.

- Ты не шавка – ты ядовитая гадина. Мне стоит перешибить тебе хребет, вырвать зубы и выкинуть в пыль – чтобы каждый мог наступить. А когда ты почти перестанешь извиваться – содрать с тебя кожу.

- Аид… - начал Посейдон.

- Посмеешь ослушаться кого-нибудь из детей Крона – так и сделаю.

Проблеск иступленного счастья в глазах у Лиссы смотрелся странно.

- Мне…служить?

- Отправляйся на край света. Послужишь Гере. Нужно будет – свистнем.

Безумие закивало и на четвереньках рвануло к двери, едва не утащив за собой Посейдона. Тот натянул намотанную на кулак цепь и высказался вдогонку:

- И если ты только будешь пытаться сестру этим своим даром…как Зевса…ты же понимаешь?

Потом размотал цепь. Грохот массивных звеньев еще долго слышался по коридору…Жеребец прошелся по комнате, пробормотал о том, что вечно у меня в покоях мрак кромешный, остановился у очага…

- Дела, брат, дела…у тебя вино есть?

Сунул нос в пару амфор, поморщился, кликнул кого-то, послал за «нормальным». Принесенное вино – густое, сладкое, почти черное, благоухало не хуже нектара, и даже огонь в очаге взметнулся повеселее – потянулся на аромат.

Долгое время пили молча: Посейдон опять оседлал свою скамью, я валялся на ложе.

- Почему Гера-то? – спросил он наконец. – Понятно, что от таких предложений не отказываются…пригодится про запас и безумие. И что услать эту дрянь нужно было немедля: Зевс бы ее пришиб здесь, да и сама бед бы натворила со своими дарами…Но почему к Гере?

- Я сказал, что служить она будет детям Крона. Кроме Геры, мы все на Олимпе.

- Думаешь, она сестру с ума не сведет?

- Было б, с чего…

Помолчали. Интересно, почему все же мне к обеду тащат кислое вино? Думают, раз физиономия такая, то…

- А может, ты и прав. Гера вообще очень твердо стоит на ногах. Фетида – это титанида, которая за ней присматривает – тут бывала… жаловалась на такую воспитанницу. Думаю, она там эту Лиссу порядку обучит. Заставит… на задних лапках ходить!

И бухнул хохотом, расплескав на себя вино.

Зная Геру - и на передних заставит, и голос подавать по команде. На то и расчет.

Глаза слипались, и аромат свежих фруктов из чаши казался запахом макового настоя, которым, как говорят, Гипнос, брат Таната, кропит глаза людей и богов, чтобы они заснули.

- Новостей, брат… новостей! Где я только не был. С Океаном виделся, правда, не сразу получилось… сколько океанид обхаживал, чтобы они мне эту встречу устроили! Ух, и хитрец оказался, все из гостей отпускать не хотел. А у него там еще дочка есть… Амфитрита... глаза грустные, а фигура… эх. Нерей вот тоже… прилип как устрица к раковине. Про тебя спрашивал – наверное, из-за его дочки той, с которой ты… С Гелиосом тоже пришлось прогуляться – познакомился с Эос-Зарей… Да, а ты с Иридой-радугой знаком? Она сама явилась, услуги предлагала… что ты хмыкаешь, обычные услуги, посланницей хочет быть. Она ж носится – глазом не проследить!

Пальцы лениво вращали ясеневую резную чашу – бежали по искусным узорам. Пальцам не верилось, что они не сжимают поводья. Нужно будет проверить, как там устроили в конюшнях моих скакунов. Хозяину подают кислое вино, а лошадям – гнилой овес? Ну, за это шеи посворачиваю. Волны под пальцами. Деревянные. Пенные буруны – только выспаться, и к Левке. Лодка – не забыть на совете оговориться о пристанях…

- Э, да ты уже спишь. Ну, на совете завтра поговорим, если, конечно, Зевсу будет до совета дело.

Вино Посейдон все-таки допил. И уже у двери, стряхивая с гладкого подбородка темные капли, вдруг вспомнил, обернулся.

- А здорово ты ей это наплел. И про камни, и про свору кобелей, и про зубы… понятно, почему о тебе такие слухи.

Ушел.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...