 |
Бабушкин подсолнух. Раздел IV. Донецкие писатели о великой отечественной войне. Леонид Жариков. Павел беспощадный и Леонид Жариков
|
|
|
|
Бабушкин подсолнух
Бабушка со старостью не сладит,
но весной, на солнцепеке дня,
хоть одно, а зернышко посадит,
Вырастет подсолнух выше тына,
к добрым людям повернет лицо;
на плетне столетние кувшины
золотой покроются пыльцой.
Бабушка подсолнух поливает,
думает о жизни и судьбе,
доброе, наверно, вспоминает,
если улыбается себе.
Поле, что зовется полем жизни,
убрано умелою рукой,
остаются редкие обжинки,
после них, как видно, на покой.
Слабыми от старости глазами
бабушка в окно не разглядит:
может, не подсолнух, а хозяин
в предвечерних сумерках стоит.
Дедушка в белой рубашке,
бабушка в белом платке,
луг, где белеют ромашки,
лодка на светлой реке.
Я оттолкнусь от причала,
я уплыву далеко,
взмахами весел качая
белую тень облаков…
Вот уже не различаю
стадо на белом лугу,
только фигурки печальные
светятся на берегу.
Если случается тяжко,
вспомню в чужом далеке
дедушку в белой рубашке,
бабушку в белом платке.
Раздел IV. ДОНЕЦКИЕ ПИСАТЕЛИ О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ
Леонид Жариков
Павел Беспощадный и Леонид Жариков
Илья Жариков родился в 1911 году в рабочем посёлке Юзовке, где построил землянку отец Жарикова — уроженец бывшей Орловской губернии, рабочий-каменщик:
Дело в том, что мать и отец хотели назвать сына Лёней, но по церковным книгам ближайшим святым был Илья, и поп не захотел нарушать установленных порядков. Однако всю жизнь мальчика звали Лёней. Так это имя и закрепилось за ним.
Первым учителем Ильи Жарикова была мать, Александра Афанасьевна. Летом 1920 года его родители умерли. До 15 лет мальчик жил в Калуге, в семье дяди. Летом Илья пас коров, зимой учился. В Калуге он вступил в пионеры. Вернулся в Донбасс уже повзрослевшим подростком и поступил учеником токаря на бывший Юзовский завод. Был мобилизован комсомольской ячейкой для культурной работы в деревне. Для этой работы Илья окончил учительские курсы в Мариуполе и с комсомольской путёвкой приехал в сельскую школу.
|
|
|
«Детство. Знойная донецкая степь - родина горькой полыни. Розовый дым заводских кочегарок, кривые землянки, мелкая речка Кальмиус и степь, степь без предела…» - напишет Жариков в отчасти автобиографической «Повести о суровом друге». Он влюбился в этот край раз и навсегда. И даже позже, живя в Москве, признавался: «Здесь я только по паспорту прописан, а сердце мое прописано в Донбассе. Навечно! ».
Слова Леонида Михайловича о том, что сердце его навсегда с донецким краем, стали пророческими. Приняв участие в праздновании 60-летия журнала «Донбасс», Жариков вместе с коллегами по перу отдохнул на берегу Азовского моря. В Старобешевском районе, неподалеку от села Обильное, ему приглянулся один из курганов. Он попросил остановить машину, взобрался на него, залюбовался широтой наших просторов. «Вот здесь бы и захоронили меня, ребята, а? - вдруг сказал. - Сами приезжали бы сюда, читали стихи, пели песни, вдыхали бы пьянящий воздух - с чабрецом, с полынью… А я бы к вам взошел ромашками, клевером, анютиными глазками. И был бы с вами, слушал…»
В одном из писем своему доброму другу Анатолию Кравченко, бывшему тогда председателем Донецкой писательской организации, Жариков, уже тяжело больной, вновь просил после смерти развеять его прах на каком-нибудь донецком кургане. 6 марта 1985-го его не стало. Местом упокоения родные выбрали Кунцевское кладбище Москвы, но завещание Леонида Михайловича выполнили. На поезде урну с прахом доставили сын Евгений Жариков (известный актер) и дочь Нина. А развеяли над тем самым местом, которое некогда ему приглянулось.
«Прах, подхваченный ветром, рассеялся по южному склону, - вспоминал присутствовавший там писатель Иван Костыря. - И казалось, сразу же стал донецкой землей, тем, что на ней росло, цвело и колыхалось под солнцем»
|
|
|
СНЕГА, ПОДНИМИТЕСЬ МЕТЕЛЬЮ!
Это было ранним розовым утром шестнадцатого ноября… Бушевала война. День и ночь от Мурманска до Кишинёва гремели орудия, мчались громадные танки и сталкивались лоб в лоб, и густой дым от них валил в небо.
Шла невиданная в истории земли кровопролитная битва. Немцы рвались к Москве. Столице Советского Союза грозила смертельная опасность. К ней стянулись отборные фашистские части.
Далеко на подступах к Москве, на пустынном разъезде Дубосеково, в запорошённом снегом окопе сидели двадцать восемь бойцов дивизии генерала Панфилова.
С завыванием, треском рвались мины, свистели осколки. Синеватый дым устлал всё вокруг. Земля покрылась чёрной копотью, словно её посыпали сажей.
Клочков смотрел в бинокль в сторону деревни Жданово, и вдруг сказал:
— Ребята, лапти топают… Пять штук.
— Да ну?
Вдали медленно ползли пять танков.
— Подходят к нашему минному полю, — говорил Клочков, глядя в бинокль, — стой, один подорвался. Эх, повернули!
— Ну, я так и знал, — с огорчением произнёс Бондаренко.
Вдруг Шапоков шёпотом проговорил:
— Товарищ политрук, автоматчики.
Все обернулись. Слева в небольшом лесочке перебегали от дерева к дереву немецкие солдаты. Поблёскивали глубокие зелёные шлемы. Немцев было человек сто. Видимо, они хотели зайти в тыл разъезда.
— Пулемёты к бою, — приказал Клочков. — Чтобы ни один не ушёл, — а сам продолжал смотреть в бинокль.
Немцы двигались осторожно, пригнувшись, взяв наизготовку автоматы, и, казалось, были удивлены, что на разъезде никого не видно. Они осмелели и стали громко разговаривать. В это время застрочил пулемёт Щепеткова. Немцы смешались, загорланили, бросились бежать.
Атака была отбита. Бойцы достали кисеты и, смеясь над немецкими автоматчиками, начали свёртывать цигарки. Только один Клочков пристально смотрел в сторону немецких позиций. Вдруг он опустил бинокль и голосом, полным тревоги, сказал:
|
|
|
— Товарищи, идут танки, много…
— Вот это дело! — воскликнул Бондаренко, раскладывая перед собой на бруствере гранаты. — С музыкой встретим.
Бойцы спрятали кисеты, разошлись по местам. Клочков побежал в командирский окоп, позвонил в штаб.
— Кто говорит? — спросил полковник Копров.
— Политрук Клочков докладывает…
— Вот что, Клочков, вы знаете, сколько километров до Москвы?
— Так точно, товарищ полковник, знаю!
— Всё. Генерел-майор приказал – назад ни шагу. Бой идёт по всей линии. Держитесь. Надеюсь на вас, товарищ политрук.
Клочков вернулся к бойцам и сказал с суровым спокойствием:
— Друзья… Отступать некуда, позади Москва… Встретим врага, как подобает гвардейцам…
…Танки шли развёрнутым строем в километр шириной. Обошли минное поле и стремительно помчались на окоп. Вот они уже хорошо видны. Выкрашенные в цвет осенних листьев, мчатся, суживая фронт.
— Давай, давай, немец, давай, — проговорил Петренко, сжимая гранату.
Бойцы глубоко надвинули каски, ждали. Танки стали бить из пушек.
— Видали мы такие страхи, — сказал Бондаренко.
Танки приблизились метров на четыреста. Клочков махнул рукой.
— Огонь!
Раздался залп противотанковых ружей. Кто подбил первый танк, сказать было трудно, он словно споткнулся, неуклюже накренился и стал боком, загородив дорогу. Идущие сзади, грозно рыча, обходили его, стреляя на ходу из пушек.
Косаев и Щепетков поливали танки бронебойными пулями. Вот ещё одна жёлтая машина, рявкнув, остановилась. Задымилась третья, остальные мчались. Снаряды стали ложиться вокруг окопа – нельзя было поднять головы. Осколком ранило бойца Максимова. Косаев торопливо перевязывал его, а тот кричал:
— Скорее перевязывай, чего тянешь!
Танки приблизились метров на двести и стеганули по окопу из сорока пулемётов. Упал Есибулатов. Кто-то застонал в другом конце окопа. Косаев бросился было туда, но разорвался снаряд, и его ударило о стену взрывной волной. Шатаясь, он поднялся и увидел сражённого Петренко. Сквозь пробитую каску текла кровь. Бледные губы шептали:
|
|
|
— Поднимите меня, я не хочу умирать, не хочу…
Косаев обнял друга за плечи и, сдерживая слёзы, сказал:
— Вставай, немцев бить будем, — но голубые глаза Петренко медленно закрылись.
Уже горело пять танков, два стояли недвижимы. Но семнадцать, лязгая гусеницами, надвигались неумолимо. Вот они уже совсем рядом, сейчас наедут, раздавят.
— Бей, гвардейцы, бей, — кричал Клочков, — уже немного осталось!
Ясно видны чёрные кресты на башнях танков. Страшной лавиной мчатся они на окоп.
— Гранаты! — скомандовал Клочков, и девятнадцать гранат полетело в танки. Рвануло! Ослепительно сверкнуло пламя, четыре танка вспыхнуло зеленоватыми кострами. Остальные резко затормозили.
— Боитесь! — выкрикнул Бондаренко. — Слабо!
Но умолкнувшие было танки загремели орудийными выстрелами. Как жабы, сидели они возле окопа и плевали в бойцов зажигательными снарядами.
Всё запылало вокруг.
Из подбитых танков вылезали фашисты и под прикрытием сплошного огня своих пушек ползли к смельчакам.
— Русс, сдавайся! — кричали они.
Снаряды немецких танков рвались всё гуще. В комья разлетался окоп. Стонали раненые.
— Держитесь, ребята, — подбадривал Клочков боевых друзей. — Кроши немчуру, уже восемь штук осталось. Бей их! Сейчас сам Панфилов сюда придёт!
Вдруг все увидели, как взлетел кверху вместе с пылью пулемёт Щепеткова. Политрук подбежал к тому месту. Из-под груды земли поднялся боец. Бледное лицо было испачкано землёй, но он посмотрел на Клочкова и улыбнулся.
— Понимаешь…оглушили… — виновато проговорил он.
— А сам-то цел?
— Пулемёт… Как же без него? — твердил Щепетков. И вдруг схватил гранату и выскочил на бруствер из окопа.
— Назад! – приказал Клочков, но тот уже был возле танков, размахнулся, чтобы метнуть гранату, но вздрогнул, припал на колено и с гранатой в руках стал медленно клониться к земле. Подбежавший Шапоков подхватил его, втащил в окоп.
— Друг, не помирай, слышишь?
Он снял с Щепеткова фуфайку.
— Алиакбар, где Алиакбар, дайте бинт!
Щепетков чуть открыл глаза и снова закрыл их. Потом глубоко и облегчённо вздохнул и проговорил тихо, ласково:
— Не надо плакать…
И затих. Политрук опустился перед ним на колени, поцеловал Щепеткова и, грозный, неистовый, поднялся.
— Товарищи, а ну, кто живой, ко мне!
Подбежав к убитому Калейникову, лёг за его противотанковое ружьё, но вдруг увидел второй эшелон танков. Тридцать штук их шло сомкнутым строем. Они торопливо обходили свои горящие танки.
Политрук оглядел окоп: глиняные стены обрызганы кровью, лежат, раскинув руки, бойцы. Только прижался к своему противотанковому ружью невредимый Бондаренко и ведёт огонь. Ещё живы Дутов, Шадрин, косаев. Ещё стреляют Кашабергенов, Митин!
|
|
|
— Товарищи! Да здравствует Москва! — сказал Клочков. — Придётся нам всем умереть, наверно.
Но вот и Бондаренко схватился за грудь.
Сквозь пальцы у него сочилась кровь…
— Кажется, помираю. Давай поцелуемся, Клочков. Не знал я, что есть такие герои, как ты. Прощай, Вася…
Стиснув зубы, Клочков вылез из окопа, встал во весь рост, подняв вверх гранату. Вслед за ним выскочил Косаев, обогнал Клочкова и кинулся наперерез танку. Метнул гранату, схватился за вторую, висевшую у пояса, но что-то отяжелела голова, и он упал.
Фашистский танк раздавил Ананьева, рыбака с берегов с синего Иссык-Куля, упал Натаров, сражённый пулемётной очередью врага.
— Алма-Ата моя, Москва моя! — шептал Косаев.
Клочков, истекавший кровью, метнул гранату в ближайший танк. С визгом рванулась гусеница. Высоко взметнулся к небу чёрный фонтан земли и долго, медленно оседал над полем битвы…
Когда опустилась ночь, тихо было на разъезде. Бледная луна озарила окоп, убитых, опрокинутые пулемёты. Дымились шпалы у насыпи, тлели обугленные берёзы, в вечном забытьи лежали мёртвые богатыри. А вдали стояла Москва, нерушимая и грозная, великая и прекрасная, спасённая смертью своих сыновей…
Поднимитесь же, снега, метелью! Мчись, ветер, над великой и печальной русской землёй! Разжигай пламя народного гнева!
Будет жить русская земля! Вечно будут жить на земле те, кто любил жизнь и пал смертью храбрых во имя её!..
|
|
|
