Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже козаки были на челнах и гребли веслами; пули сыпались на них сверху, но не доставали. И вспыхнули радостные очи у старого атамана.

- Прощайте, товарищи! - кричал он им сверху. - Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь, да хорошенько погуляйте! Чтό взяли, чортовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!...

А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву … Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!

Немалая река Днестр, и много на ней заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Козаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно минали отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про своего атамана».

 

И еще об одном обстоятельстве необходимо сказать. Гоголь исторически честен и именно как честный историк он обозначает силу, призванную сыграть в истории зловещую деструктивную роль. Сила это – жидовство. Гоголь далек от огульного шельмования жидов, более того, не им непосредственно противостоят казаки; но присутствие их интересов, исполнение их замыслов поляками Гоголем постоянно подразумевается. Казаки у Гоголя тоже это понимают.

 

«… - Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.

- Как не наши?

- Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни нельзя править.

- Что ты толкуешь?

- И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя.

- Врет он, паны браты, не может быть того, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!

- Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже, говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожьи да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.

- Стой, стой! - прервал кошевой, дотоле стоявший, углубивши глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. - Стой! и я скажу слово. А что ж вы, — так бы и этак поколотил чорт вашего батька! — что ж вы делали? Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?

- Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов, да — и нечего греха таить — были тоже собаки и между нашими, уж приняли их веру.

- А гетьман ваш, а полковники что делали?

- Наделали полковники таких дел, что не приведи Бог и нам никому.

- Как?

- А так, что уж теперь гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам на показ всему народу. Вот что наделали полковники!

Колебнулась вся толпа. Сначала на миг пронеслося по всему берегу молчание, которое устанавливается перед свирепою бурею, и потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег.

- Как, чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! Чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан! Как, чтобы попустить такие мучения на русской земле от проклятых недоверков! Чтобы вот так поступали с полковниками и гетьманом! Да не будет же сего, не будет!»[18]

 

Среди собак, изменивших вере и Отечеству, оказывается сын Тараса Бульбы – Андрий.

 

«… - Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, - говорит влюбленному в нее Андрию прекрасная полячка. - Знаю, и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут твои отец, товарищи, отчизна, а мы — враги тебе.

- А что мне отец, товарищи и отчизна? - сказал Андрий, встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречный осокор, стан свой. - Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! - повторил он тем голосом, и сопроводив его тем движеньем руки, с каким упругий, несокрушимый козак выражает решимость на дело неслыханное и невозможное для другого. - Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя — ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И всё, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!»

 

Андрий исходит из понятной торгашеской жидовской логики, однажды озвученной в фильме Сергея Эйзенштейна: где хорошо, там и Родина. Единственным, кто оправдывает поступок Андрия, является пронырливый жид Янкель, принесший известие об этом Тарасу Бульбе.

 

«… - Что ж ты делал в городе? Видел наших?

- Как же! Наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох, еврей-арендатор…

- Пропади они, собаки! - вскрикнул, рассердившись, Тарас. - Что ты мне тычешь свое жидовское племя! Я тебя спрашиваю про наших запорожцев.

- Наших запорожцев не видал. А видал одного пана Андрия.

- Андрия видел! - вскрикнул Бульба. - Что ж ты, где видел его?.. в подвале?.. в яме?.. обесчещен?.. связан?..

- Кто же бы смел связать пана Андрия? Теперь он такой важный рыцарь… Далибуг, я не узнал! И наплечники в золоте и нарукавники в золоте, и зерцало в золоте, и шапка в золоте, и по поясу золото, и везде золото, и всё золото. Так, как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая пташка пищит и поет, и травка пахнет, так и он весь сияет в золоте. И коня дал ему воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один конь.

Бульба остолбенел.

- Зачем же он надел чужое одеянье?

- Потому что лучше, потому и надел … И сам разъезжает, и другие разъезжают; и он учит, и его учат. Как наибогатейший польский пан!

- Кто ж его принудил?

- Я ж не говорю, чтобы его кто принудил. Разве пан не знает, что он по своей воле перешел к ним?

- Кто перешел?

- А пан Андрий.

- Куда перешел?

- Перешел на их сторону, он уж теперь совсем ихний.

- Врешь, свиное ухо!

- Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою бы голову я врал? Разве я не знаю, что жида повесят, как собаку, коли он соврет перед паном?

- Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру?

- Я же не говорю этого, чтобы он продавал что: я сказал только, что он перешел к ним.

- Врешь, чортов жид! Такого дела не было на христианской земле! Ты путаешь, собака!

- Пусть трава порастет на пороге моего дома, если я путаю! Пусть всякий наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего и отца матери моей, если я путаю. Если пан хочет, я даже скажу, и отчего он перешел к ним.

- Отчего?

- У воеводы есть дочка-красавица. Святой боже, какая красавица!

Здесь жид постарался, как только мог, выразить в лице своем красоту, расставив руки, прищурив глаз и покрививши на бок рот, как будто чего-нибудь отведавши.

- Ну, так что же из того?

- Он для нее и сделал всё, и. перешел. Коли человек влюбится, то он всё равно, что подошва, которую, коли размочишь в воде, возьми, согни, — она и согнется.

Крепко задумался Бульба. Вспомнил он, что велика власть слабой женщины, что многих сильных погубляла она, что податлива с этой стороны природа Андрия; и стоял он долго, как вкопанный, на одном и том же месте.

- Слушай, пан, я всё расскажу пану, - говорил жид. - Как только услышал я шум и увидел, что проходят в городские ворота, я схватил на всякий случай с собой нитку жемчуга, потому что в городе есть красавицы и дворянки, а коли есть красавицы и дворянки, сказал я себе, то хоть им и есть нечего, а жемчуг всё-таки купят. И как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на воеводин двор продавать жемчуг и расспросил всё у служанки-татарки. «Будет свадьба сейчас, как только прогонят запорожцев. Пан Андрий обещал прогнать запорожцев».

- И ты не убил тут же на месте его, чортова сына? - вскрикнул Бульба.

- За что же убить? Он перешел по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешел.

- И ты видел его в самое лицо?

- Ей-богу, в самое лицо! Такой славный вояка! Всех взрачней. Дай Бог ему здоровья, меня тотчас узнал; и, когда я подошел к нему, тотчас сказал…

- Что ж он сказал?

- Он сказал, — прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал, - «Янкель!» А я: «Пан Андрий!» - говорю. «Янкель! скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец — теперь не отец мне, брат — не брат, товарищ — не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!»

- Врешь, чортов Иуда! - закричал, вышед из себя, Тарас. - Врешь, собака! Ты и Христа распял, проклятый Богом человек! Я тебя убью, сатана! Утекай отсюда, не то — тут же тебе и смерть!

И сказавши это, Тарас выхватил свою саблю. Испуганный жид припустился тут же во все лопатки, как только могли вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между козацким табором и потом далеко по всему чистому полю, хотя Тарас вовсе не гнался за ним, размыслив, что неразумно вымещать запальчивость на первом подвернувшемся».

 

Жиды в повести Гоголя представляют собой очевидное наднациональное сообщество, клан бессовестных эксплуататоров, преследующих только свою выгоду и для достижения выгоды готовых служить кому угодно.

 

«Янкель… уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: всё валилось и дряхлело, всё пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожару или чумы, выветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и всё воеводство».

 

Конечно, жидов ненавидят и презирают. Однако, их оборотистость и бессовестность иногда выгодны противоборствующим сторонам. Именно жиды приносят в Дубно известие о том, что часть осаждавшего город запорожского войска ушла:

 

«В городе не узнал никто, что половина запорожцев выступила в погоню за татарами. С магистратской башни приметили только часовые, что потянулась часть возов за лес; но подумали, что козаки готовились сделать засаду; то же думал и французский инженер. А между тем слова кошевого не прошли даром, и в городе оказался недостаток в съестных припасах. По обычаю прошедших веков войска не разочли, сколько им было нужно. Попробовали сделать вылазку, но половина смельчаков была тут же перебита козаками, а половина прогнана в город ни с чем. Жиды, однако же, воспользовались вылазкою и пронюхали всё: куда и зачем отправились запорожцы и с какими военачальниками, и какие именно курени, и сколько их числом, и сколько было оставшихся на месте, и что они думают делать, — словом, чрез несколько уже минут в городе всё узнали. Полковники ободрились и готовились дать сражение».

 

К жидам же обращается Тарас Бульба за тем, чтобы те устроили ему свидание с плененным Остапом. Услугу он готов оплатить звонкой монетой. Реакция жидов:

 

«Мардохай приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и сказал:

- Когда мы да Бог захочем сделать, то уже будет так, как нужно».

 

Не более и не менее: воля жидов – Божья воля.

 

Отношение к звонкой монете и любой форме материального достатка также показано Гоголем с чрезвычайной выразительностью.

 

«Первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги… Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания полного к ним презрения».

 

Среди запорожцев, сообщает Гоголь, «никто ничем не заводился и не держал у себя». Кроме того, «запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили».

 

Самый смысл жизни казаки видели совсем не в том, чтобы нажиться тем или иным способом и обеспечить себе спокойную старость.

 

«… - Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы? – пеняет кошевому Тарас Бульба, человек очень небедный. - Так на что же мы живем, на какого чорта мы живем, растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?»

 

Так обозначены Гоголем стороны, в действительности духовно противостоящие друг другу: православие, сильное и способное к вооруженной борьбе, и дух наживы, подчиняющий себе не только далеких от православия поляков, но и страстных людей из казачества.

 

И еще об одном немаловажном открытии Гоголя, выраженном, правда, в художественной форме, следует сказать: высокая культура отнюдь не смягчает нравов.

 

Полякам не чужды идеалы Возрождения. Описывая католическую часовню, Гоголь употребляет сравнение ее с картинами Жерардо della notte (Ночного) – голландского живописца XVII века. Дом, в котором живет красавица, обольстившая Андрия, также выстроен в духе Ренессанса:

 

«Андрий уже издали видел дом, непохожий на другие и, как казалось, строенный каким-нибудь архитектором итальянским. Он был сложен из красивых тонких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены в высоко выдавшиеся гранитные карнизы; верхний этаж состоял весь из небольших арок, образовавших галлерею; между ними были видны решетки с гербами. На углах дома тоже были гербы. Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей выходила на самую площадь… Они вступили в первую комнату, довольно просторную, служившую приемною, или, просто, переднею. Она была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана польского вельможи, как военного, так и владельца собственных поместьев. Слышен был чад погаснувшей светильни. Две другие еще горели в двух огромных, почти в рост человеку подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то, что уже давно в решетчатое широкое окно глядело утро. Андрий уже было хотел итти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством резных украшений, но татарка дернула его за рукав и указала маленькую дверь в боковой стене. Этою вышли они в коридор и потом в комнату, которую он не мог хорошо рассмотреть. Свет, проходивший сквозь щель ставня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене…»

 

Величественен и католический собор Дубны, через который проходит Андрий. Православный храм в Запорожской Сечи, конечно, не может сравниться с ним во внешней красоте.[19] Кроме того, Гоголь ведь допускает даже существование элементов святости в католическом вероисповедании:

 

«Видно, и здесь также были святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и обольщений».

 

При всем этом ни соседство с внешней красотой, ни наличие святых угодников среди католического клира нисколько не способствует умягчению душ, не наполняет их милосердием.

 

«Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было отыскать: народ валил туда со всех сторон. В тогдашний грубый век это составляло одно из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая полюбопытствовать. “Ах, какое мученье!” кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же, простаивали иногда довольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее. Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но бόльшая часть была таких, которые на весь мир и на всё, что ни случается в свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу. На переднем плане, возле самых усачей, составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич, или казавшийся шляхтичем, в военном костюме, который надел на себя решительно всё, что у него ни было, так что на его квартире оставалась только изодранная рубашка да старые сапоги. Две цепочки, одна сверх другой, висели у него на шее с каким-то дукатом. Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно оглядывался, чтобы кто-нибудь не замарал ее шелкового платья. Он ей растолковал совершенно всё, так что уже решительно не можно было ничего прибавить. «Вот это, душечка Юзыся, - говорил он, - весь народ, что вы видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А вот тот, душечка, что, вы видите, держит в руках секиру и другие инструменты, то палач, и он будет казнить. И как начнет колесовать и другие делать муки, то преступник еще будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрет. Прежде будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше не будет головы. И Юзыся всё это слушала со страхом и любопытством. Крыши домов были усеяны народом. Из слуховых окон выглядывали престранные рожи в усах и в чем-то похожем на чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами, разносил тут же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными глазами, схвативши светлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала в народ. Толпа голодных рыцарей подставляла на подхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею головою, в полинялом красном кунтуше с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый, с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал в рот. Сокол, висевший в золотой клетке под балконом, был также зрителем: перегнувши на бок нос и поднявши лапу, он, с своей стороны, рассматривал также внимательно народ».

 

И намека нет на внутреннее благородство поляков. Щедрой рукой платят они Андрию за предательство, сразу принимая его в число своих; военный успех польского войска непосредственно связан с беспечностью казаков, перепившихся и уснувших при осаде Дубны, причем на рыцарские упреки казаков реагируют поляки явно неадекватно, словно не понимая, в чем дело.

 

Внутреннее благородство казаков Гоголь показывает эпизодом, кажется, малозначительным, но не забудем, что у писателей такого уровня, как Николай Васильевич, не бывает эпизодов и сцен, вставленных в общую ткань повествования случайно, так сказать, для связки слов. Этот эпизод связан с участием в сражении казацких волов.

 

«Пули хватили по быкам козацким, дико глядевшим на битву. Взревели испуганные быки, поворотили на козацкий табор, переломали возы и многих перетоптали. Но Тарас в это время, вырвавшись из засады с своим полком, с криком бросился навпереймы. Поворотилось назад всё бешеное стадо, испуганное криком, и метнулось на ляшские полки, опрокинуло конницу, всех смяло и рассыпало».

 

Эпизод, кажется, совершенно рядовой и ни о чем не говорящий. Он вряд ли был вообще достоин упоминания, если бы не реакция на произошедшее казаков.

 

«… - О, спасибо вам, волы! - кричали запорожцы, - служили всё походную службу, а теперь и военную сослужили!

И ударили с новыми силами на неприятеля».

 

Умение быть благодарным есть то, что отличает благородство от духовной низости. Запорожцы умеют быть признательными даже бессловесным животным…

 

Наступило время обозначить признаки «серебряного века», описанного Гоголем в повести «Тарас Бульба».

 

Повторим, во-1-х, что время «Серебряного века», время действия «Тараса Бульбы» - эпоха вооруженной борьбы сил тьмы с Православием. Теперь Церковь Христова нуждается в непосредственных защитниках, и такие защитники находятся в лице первобытно-чистых, рыцарски-благородных запорожских казаков. «Тарас Бульба» - военная повесть. Виртуальная война, о которой иронизируют старосветские помещики, становится суровой и жестокой реальностью, обусловливающей весь характер бытоустроения запорожцев. Всё подчинено войне, все стороны жизни. Сразу и решительно обозначаются Гоголем силы, вступившие в непримиримую борьбу: простодушное и бессребреное, стихийно воцерковленное православное казачество и ориентированное на прибыль, верующее только в монету жидовство, использующее поляков в качестве одного из своих инструментов, орудий для достижения господства.

 

Во-2-х, является Православная Церковь. Является в двух ипостасях: как, собственно, храм и как вечно-живой организм, спаянный в единое сакральное товарищество, братство людей, противостоящих распаду и энтропии, защищающих веру и Отечество, способных на исповедничество и осознанное мученичество. Одной из антитез этому является и свой Иуда – предатель, рожденный в самых недрах казачества.

 

В-3-х, любовь вырождается в страсть, которая вспыхивает внезапно и совершенно пожирает отдавшегося ей человека. Говоря о страстно влюбленном Андрии, Гоголь резюмирует его поведение именно как гибель, духовную гибель, состоявшуюся задолго до гибели физической.

 

И еще об одном крайне важном обстоятельстве необходимо сказать. Повесть «Тарас Бульба» завершает первую часть миргородского цикла, думается, потому, что она рассказывает о мире нормальном или почти нормальном: в этом мире идет борьба с Христовой Церковью, уже являются в нем первые признаки разложения, но они еще не вопиющи и не необратимы. Самый исход великой борьбы еще не ясен, не определен.

 

 

Повесть «Вий», к разбору которой мы приступаем, - первая повесть второй части «Миргорода», части, посвященной миру зазеркалья, в котором зло неотвратимо и победоносно наступает.

 

«Вию» в историософской модели Н. В. Гоголя принадлежит место художественной притчи о «Медном веке». Мир этого периода разительно отличается от периода предшествующего – прежде всего профанацией священного.

 

В этом мире религии, православию – учат, учат, притом, в заведении – бурсе, духовной семинарии киевского Братского монастыря, - которое ни при каких условиях образцовым назвать нельзя. Обыкновенное занятие семинаристов есть зубрежка, помыкание младшими учениками и разного рода бесчинства на городском рынке. Учатся в семинарии при монастыре люди поведения и нрава далеко не безупречных.

 

«… - Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе», - высказывает лестное предположение о Хоме Бруте сотник, отец убитой панночки.

«- Кто? я? - сказал бурсак, отступивши от изумления, - я святой жизни? - произнес он, посмотрев прямо в глаза сотнику. - Бог с вами, пан! Что вы это говорите! да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга».

 

Наставники бурсаков, щедро раздающие воспитанникам подзатыльники, розги и даже плети, в нравственном отношении также не далеко ушли от своих подопечных. Ректор семинарии, во всяком случае, более озабочен земным, чем небесным. Провожая посланных от сотника и благодаря их за щедрое подношение, он не преминул сказать:

 

«… - Да не забудь, мой голубе! прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога».

 

Житейским идеалом бурсаков – т. е. людей богословски образованных, профессионалов, воспитанных при монастыре – является безделие, как внешнее, так и внутреннее, духовное. Главный герой повести – Хома Брут (иронично названный Хомой, т. е. Фомой, в честь деятельного и недоверчивого апостола Фомы, да еще и Брутом - в честь известного древнеримского республиканца, сложившего голову в борьбе с тиранией) в отличие от своего небесного покровителя и однофамильца более всего любил лежать и курить люльку. Его старший товарищ богослов Халява (еще одна – да как! - говорящая фамилия) по окончании бурсы делает блестящую духовную карьеру:

 

«Счастие ему улыбнулось: по окончании курса наук его сделали звонарем самой высокой колокольни…»

 

Сравните это с житейскими идеалами запорожского казачества повести «Тарас Бульба», с их желанием самую жизнь свою положить за веру и Отечество.

 

Простой народ в «Вие» духовно индифферентен.

 

Отпущенные на каникулы по домам бурсаки, «как только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть, очень разумное; вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!» И целая миска вареников валилась в мешок».

 

Один из подручных сотника – Дорош, подвыпив в шинке, беспрестанно допытывается у Хомы:

 

«… - Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат; тому ли самому, что и дьяк читает в церкви, или чему другому?”

- Не спрашивай! - говорил протяжно резонер, - пусть его там будет, как было. Бог уже знает, как нужно; Бог все знает.

- Нет, я хочу знать, - говорил Дорош, - что там написано в тех книжках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка».

 

Разумеется, и речи нет о воспетом в предыдущей повести товариществе. Напротив, Гоголь всячески подчеркивает разобщенность людей. Непрерывно бранятся между собой бурсаки, идущие утром на занятия. Извращением товарищества является царящая в бурсе дедовщина. Три товарища, оказавшись на хуторе у ведьмы, разводятся ею в разные углы. Челядь богатого сотника, прекрасно осведомленная о качествах умершей панночки, ничего не делает для того, чтобы помочь Хоме бежать и спастись от преследования ведьмы, но охотно и добросовестно ловит его, когда он дерзает удрать самостоятельно, - ловит, обрекая на погибель. Всё тот же Дорош говорит Хоме:

 

«… - Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора!... Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать. Да и дороги для пешехода плохи. А ступай лучше к пану. Он ожидает тебя давно в светлице».

 

Хуторской храм пребывает в запустении. Вот в каких выражениях описывает его Гоголь:

 

«Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мохом, с тремя конусообразными банями, уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения».

 

«Они приближились к церкви и вступили под ее ветхие деревянные своды, показывавшие, как мало заботился владетель поместья о Боге и о душе своей».

 

«Они вступили наконец за ветхую церковную ограду в небольшой дворик, за которым не было ни деревца и открывалось одно пустое поле, да поглощенные ночным мраком луга».

 

«Свечи теплились пред темными образами. Свет от них освещал только иконостас и слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно».

 

«…Он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и образам, не жалея их ни мало, и скоро вся церковь наполнилась светом. Вверху только мрак сделался как будто сильнее, и мрачные образа глядели угрюмей из старинных резных рам, кое-где сверкавших позолотой… Он поспешно отошел к крылосу, развернул книгу и, чтобы более ободрить себя, начал читать самым громким голосом. Голос его поразил церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые. Одиноко, без эха, сыпался он густым басом в совершенно мертвой тишине и казался несколько диким даже самому чтецу… Тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп света. Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей».

 

Кстати, слово «страшный» и производные от него – из наиболее употребимых в этой повести: страшен не только Божий храм, - страшна его тишина, которая, казалось бы, должна располагать к сосредоточенной молитве. Страшна красота умершей панночки – не хочется любоваться её красотой. Страшен лай собак – и можно сравнить его с добродушным тявканьем жучек и бровок в «Старосветских помещиках»… Страшен мир. Страшен своей враждебностью человеку…[20]

 

А вот – дом сотника, как описывает его Гоголь:

 

«Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обыкновенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою. Маленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверху глаз, был весь измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумесяцами. Он был утвержден на дубовых столбиках, до половины круглых, и снизу шестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилось небольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома были навесы на таких же столбиках, инде витых. Высокая груша с пирамидальною верхушкою и трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаров в два ряда стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому. За амбарами, к самым воротам, стояла треугольниками два погреба, один напротив другого, крытые также соломою. Треугольная стена каждого из них была снабжена низенькою дверью и размалевана разными, изображениями. На одной из них нарисован был сидящий, на бочке козак, державший над головою кружку с надписью: «Всё выпью». На другом фляжки, сулеи и по сторонам, для красоты, лошадь, стоявшая вверх ногами, трубка, бубны и надпись: «Вино - козацкая потеха». Из чердака одного из сараев выглядывал, сквозь огромное слуховое окно, барабан и медные трубы. У ворот стояли две пушки. Всё показывало, что хозяин дома любил повеселиться и двор часто оглашали пиршественные клики. За воротами находились две ветряные мельницы. Позади дома шли сады, и сквозь верхушки дерев видны были одни только темные шляпки труб, скрывавшихся в зеленой гуще хат. Все селение помещалось на широком и ровном уступе горы».

 

Сотник - хозяин хутора – зеркальное отражение, перевертыш Тараса Бульбы, тип, прямо ему противоположный, духовный власовец. Мы помним, как отреагировал Бульба на измену своего сына Андрия, как, в конце концов, истребил его.

 

Все население хутора знает о том, что дочь сотника – ведьма. Безусловно, знает или догадывается об этом и ее отец. Тем не менее, говорит он над ее гробом, «я не о том жалею, моя наимилейшая мне дочь, что ты во цвете лет своих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне оставила землю. Я о том жалею, моя голубонька, что не знаю того, кто был, лютый враг мой, причиною твоей смерти. И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя, или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь богом, не увидел бы он больше своих детей, если только он так же стар, как и я; ни своего отца и матери, если только он еще на поре лет, и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным».

 

Хома Брут, поседевший после второй отчитки, решается поговорить с сотником напрямую.

 

«… - Пойду к пану, - сказал он наконец, - расскажу ему всё и объясню, что больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей же час в Киев.

В таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского дома.

Сотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая безнадежная печаль, какую он встретил прежде на его лице, сохранялась в нем и доныне. Щеки его опали только гораздо более прежнего. Заметно было, что он очень мало употреблял пищи, или, может быть, даже вовсе не касался ее. Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную неподвижность.

- Здравствуй, небоже, - произнес он, увидев Хому, остановившегося с шапкою в руках у дверей. - Что, как идет у тебя? Всё благополучно?

- Благополучно-то, благополучно. Такая чертовщина водится, что прямо бери шапку, да и улепетывай куда ноги несут.

- Как так?

- Да ваша, пан, дочка… По здравому рассуждению, она, конечно, есть панского роду; в том никто не станет прекословить; только не во гнев будь сказано, упокой Бог ее душу…

- Что же дочка?

- Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое писание не учитывается.

- Читай, читай! Она не даром призвала тебя. Она заботилась, голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.

- Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!

- Читай, читай! - продолжал тем же увещательным голосом сотник. - Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя.

- Да какие бы ни были награды… Как ты себе хочь, пан, а я не буду читать! - произнес Хома решительно.

- Слушай, философ! - сказал сотник, и голос его сделался крепок и грозен, - я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так не то, что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?

- Как не знать! - сказал философ, понизив голос. - Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая.

- Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить! - сказал сотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло повелительное и свирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер, усыпленный только на время горестью. - У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай! исправляй свое дело! Не исправишь — не встанешь; а исправишь — тысяча червонных!»

 

Возмущает сотника вовсе не то, что его обожаемая дочь «припустила к себе сатану», это вроде бы дело обыкновенное. Известие о том, за что Тарас Бульба убил родного сына, об измене православной вере, сотник воспринимает с полным равнодушием. Его возмущает отказ Хомы исполнить порученное ему дело, непослушание безродного бурсака. Он сперва пугает его, а потом просто напоминает о большой компенсации за пережитый страх, полагаясь на всесильную власть денег. Сотник – дитя совершившейся псевдоморфозы: он – и по языку, и по одежде, и по бытовому устройству – еще православный малоросс, но фактически представитель совершенно новой – бесочеловеческой – формации, состоящей из людей, припустивших к себе сатану, либо толерантных к этому обстоятельству.

 

Собственно, Хома Брут – ягода одного с ним поля. Православен он формально, так сказать, по месту и времени рождения. Никакой внутренней расположенности именно к православной вере он не показывает, воспринимая ее, скорее, как свод неких магических формул, позволяющих до поры до времени успешно противостоять бесовским козням. Никакого благоговейного чувства не испытывает он в храме. Он и на чтение Псалтири над покойницей является в значительном подпитии и и сожалеет о том, что в храме Божием нельзя закурить трубки, впрочем, найдя оригинальный выход из этого неудобства. Тем <

12	Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: