Природа социального конфликта.

ВОПРОС 1

Платон и Аристотель были самыми влиятельными из всех древних, средневековых и современных философов.

Роль античной философии в развитии идеи толерантности(Платон. Аристотель)

Платон предлагает учение об «идеальном государстве» и способах его создания. Благое государство должно строиться на четырех главных принципах или добродетелях. Это 1) мудрость, 2) мужество, 3) рассудительность, 4) справедливость. Для Платона все эти добродетели — принципы организации общественной жизни. Главная задача его трактата «Государство» — ответ на вопрос о благой и совершенной жизни общества в целом; о человеке и его «личном благе» «Платоновский полис» определил стратегию создания идеального общества, а идеи Платона трансформировались в идеалах коммунистического и демократического обществ.

В отличие от Платона, рассматривавшего в качестве всего сущего лишь идеи, Аристотель с других позиций трактует соотношение в бытии общего и единичного, реального и логического. Он не противопоставляет и не разделяет их, как это делал Платон, а объединяет.

Существенным элементом поисков истины выступают десять категорий Аристотеля (сущность, количество, качество, отношение, место, время, положение, состояние, действие, страдание).

Существовавшие науки он разделил на три группы: теоретические, куда вошли физика, математика и философия; практические или нормативные, в рамках которых политика выступает одной из главнейших; поэтические науки, которые регулируют производство различных предметов.

Согласно Аристотелю, государство возникает естественным путем для удовлетворения жизненных потребностей, а цель его существования — достижение блага людей.

Аристотель считает, что человек, по природе своей, существо политическое и свое завершение, можно сказать, совершенство он получает в государстве.

Критерием правильных форм правления является их служение общим государственным интересам, неправильных — стремление к личному благу, выгоде.

Ввиду того, что толерантность трактуется различным образом на разных этапах историко-философского процесса, возникает потребность ретроспективного подхода к данной теме. Это позволяет проследить историю рождения и развития идей толерантности, изучить вопросы их взаимосвязи и взаимовлияния, что, несомненно, имеет значение для социально-философского знания. В связи с этим обосновывается положение о том, что сама идея толерантности восходит к истории философской мысли. Корни исследования категории «толерантность» имеют долгую историю, начиная с античности (Аристотель, Гераклит, Перикл, Платон, Сократ, Фукидид и др.). Отмечается, что к числу важнейших характеристик социально-философских оснований относится религия. Терпимость как принцип общественного устройства вначале утверждается как веротерпимость. Диссертант утверждает, что христианству принадлежит немалая заслуга в формировании социально-психологической терпимости. Терпимость для христианства стоит в одном ряду с такими нравственными категориями как сочувствие, сострадание, самопожертвование, «милость к падшим» и т.п. Однако с самого начала утверждения Православия в государстве оно успешно использовалось политической властью в качестве идеологии, призванной служить интересам этой власти. Отсюда в истории Русского Православия и государства были периоды существования нетерпимости и непримиримости к инакомыслию, а также – периоды терпимости, милосердия.

В современных условиях отмечается усиление процессов общемировой интеграции, глобализации во всех сферах человеческой деятельности (экономика, правовое регулирование, культура и искусство и т.д.). Поэтому необходимо формирование таких принципов, которые позволили бы избежать столкновений в межкультурном диалоге. Интерес философии к проблемам толерантности возник достаточно давно. Уже мыслители античности признавали роль терпимости в эффективном взаимодействии: Сократ, Платон «терпение» связывают с интеллектуальным аскетизмом и определяют как предпосылку духовного и социального сплочения людей. Аристотель, толкующий основную добродетель людей как «середину», под «терпимостью» понимает возможность равноценного существования вещей и людей.

Для философии Средневековья свойственно искать в толерантности пути преодоления религиозного фанатизма, непонимания и ненависти по отношению к инакомыслящим. В Европе интерес философов (С. Кастеллион, П. Бейль, Вольтер, Дж. Локк и др.) к проблемам терпимости возрастает в эпоху религиозных войн. Понимание толерантности в этот период сводится к компромиссу, на который вынуждены были согласиться католики и протестанты. Возникновение самого слова «толерантность» относится именно к этому периоду. Согласно словарю Ларусса, слово tolerance впервые упоминается в 1361 году. Оксфордский словарь английской этимологии возникновение понятия «tolerance» относит к XV в., а понятия «toleration» к XVI в. Если в XVв. оно использовалось в значении «выносливость», «способность переносить боль», то в XVI в. добавляются значения: «позволение», «сдержанность», «воздержанность».

Эволюция общественного сознания способствовала переосмыслению понятия толерантности, расширив значение данной категории, придав ей глобальное значение.

Сравнение определений понятия «толерантность» в разных языках позволяет сделать следующий вывод. В европейских языках, в том числе, в русском языке под толерантностью понимается терпимое отношение к чужим мнениям, уважение чужих убеждений. Важно отметить, что толерантность не воспринимается как равнодушие или игнорирование другой личности или иного мнения, - это допущение, основанное на терпимости. Кроме того, толерантность означает и интерес к различиям, то есть активное, конструктивное отношение. Важным смысловым нюансом понятия «толерантность» является устойчивость, сила. Терпимость по отношению к чужому мнению означает позицию сильного. Напротив, нетерпимость, ксенофобия является признаком слабости.

 

ВОПРОС 2

Отмечается, что к числу важнейших характеристик социально-философских оснований относится религия. Терпимость как принцип общественного устройства вначале утверждается как веротерпимость. Диссертант утверждает, что христианству принадлежит немалая заслуга в формировании социально-психологической терпимости. Терпимость для христианства стоит в одном ряду с такими нравственными категориями как сочувствие, сострадание, самопожертвование, «милость к падшим» и т.п. Однако с самого начала утверждения Православия в государстве оно успешно использовалось политической властью в качестве идеологии, призванной служить интересам этой власти. Отсюда в истории Русского Православия и государства были периоды существования нетерпимости и непримиримости к инакомыслию, а также – периоды терпимости, милосердия.

Именно религиозный опыт послужил в дальнейшем источником оформления новых средств регуляции взаимоотношений между социальными группами, в частности, первых прав и свобод буржуазного общества, а затем и либерализма, с которым связывается феномен толерантности. Принцип терпимости базировался на трех основных элементах, на которых покоится западная культура: уважение к собственности, уважение к правам человека, уважение к правовым институтам общества.

Постепенно проблема толерантности в истории общественной и философской мысли перестала ассоциироваться с проблемой лишь религиозной терпимости. Л. Ноэль, указывает шесть параметров, с помощью которых задается «пространство толерантности»: это раса, класс, гендер, сексуальная ориентация, возраст, умственное и физическое здоровье. К этим сферам проявления толерантности можно добавить сферы знания, коммуникации, международные отношения, политику, этику и др.

Джон Локк

И вот на этот контекст начинает реагировать Джон Локк. И именно в этом контексте создается идея толерантности. Первый исходный вопрос: проблема толерантности возникает не потому, что это нравственно, не потому, что это хорошо. Вопрос толерантности, как и любой нравственный вопрос политики, возникает в жестком силовом контексте элементарного выживания государства, т.е. моральный ответ возникает на очень жесткий политический вопрос: «А как же вообще может сохраниться государство». И Локк предлагает действительно гениальный ответ - именно поэтому он и является отцом либеральной концепции толерантности. Этот ответ выстраивается по следующим параметрам. Первый параметр локковского ответа заключается в том, что нам нужно очень четко различать частные и публичные ипостаси жизни людей. То, что относится к частной стороне жизни людей, не должно быть предметом государственного вмешательства. Поскольку его статьи собственно назывались «О веротерпимости» и вопрос толерантности разрабатывался применительно к религиозной жизни, к религиозным конфликтам, то Локк дает очень четкую формулировку, заключающуюся в том, что в той мере, в какой вера есть частное дело гражданина, государство не должно вмешиваться ни при каких условиях. Это очень важный сдвиг, который во многом определил дальнейший ход политической истории Европы - то, что вера стала пониматься как частное дело.

Вообще это тоже было нечто неслыханное, по большому счету. Неслыханное даже в Европе, я уж не говорю об исламском мире. Корона передавалась Римским Папой императорам, королям европейским, т.е. евангельское «кесарю кесарево, Богу Богово», никогда толком в Европе до этих событий, о которых мы ведем речь, не работало. Этот Christendom – это не просто духовная общность, а духовная общность, имевшая достаточно четкие политические проявления. В этом смысле религия никогда не была сугубо явлением частной жизни, она всегда имела политическое проявление и политическое значение. Локк говорит о том, что религия должна стать сугубо частным делом, и поскольку она становится частным делом, государство и иная власть вмешиваться в это дело не имеют право. Это его первый шаг. И я повторяю – это новация, и для Европы - это огромная новация. И возникал сразу же вопрос, а все ли могут эту новацию принять.

С протестантами было проще, а с католиками было действительно очень сложно. Ведь католик - это тот, кто признает примат Святого Римского престола, в конце концов, духовный примат. Но ведь духовный примат энциклики может касаться любых аспектов в жизни, в том числе публичной. Коль скоро мы признаем духовный примат Римского Папы, мы должны быть готовы признать его примат и в публичных политических делах. Таким образом, перед католиками ставился определенный ультиматум: «Мы вас признаем, мы вас не трогаем, но при условии, что ваша религия становится сугубо явлением частной жизни и перестает иметь отношение к политическим публичным делам». Это его первый ход мысли. Второй ход его мысли заключался в том, что терпеть в принципе нужно всех, кто не наносит урона и не угрожает власти, обеспечивающей правопорядок, в его терминологии - обеспечивающей справедливость. Т.е. сама терпимость обусловливалась, по сути, нашей лояльностью к власти существующей, в данном случае к власти английской короны. Это уже была некая угроза и ультиматум, так же как первое положение, которое было, прежде всего, ультиматумом католикам, а это был ультиматум нонконформистам. А ситуация-то достаточно острая, еще раз хочу это напомнить. Король – это не просо глава светской власти, это глава Церкви, Церкви, которую диссентеры не признавали. И, которая одновременно является и духовной, и светской. И только эта лояльность британскому гербу, этой власти с точки зрения Локка давала основание для терпимости, в данном случае, диссентеров.

Третий момент локковской концепции, может быть, внешне покажется специфически философским, хотя у него были очень серьезные политические импликации. Этот момент заключался в следующем: из сферы терпимости были абсолютно и категорически исключены, с самыми жесткими формулировками, целые категории людей. Как пишет Локк в послании о веротерпимости, терпимость на них не должна распространяться. Они не должны иметь права в той политии, в том политическом сообществе, которое, вроде бы, брало на себя обязательства по обеспечению толерантности. Среди этих категорий называются прежде всего, следующие: атеисты – номер один, никакой терпимости к атеистам, вплоть до поражения в тех самых правах, которые тот же Локк считал естественными и неотчуждаемыми. И в этом смысле атеисты не принимались в это самое политическое сообщество. Номер один. Вторая группа очень характерна как раз в связи с тем, о чем мы говорили – так называемые паписты. Локк, я повторяю, призывает к терпимости к католикам, что для Англии довольно смелый шаг был, учитывая всю предыдущую историю и на этом острове, и на континенте. А паписты – это те католики, которые признают верховенство и авторитет Римского престола. Просто же католики – это те, кто, соблюдая католические обряды, готовы полностью признавать верховенство Британской короны. Папизм – это, по сути дела, политическая ипостась католицизма, и к этой политической ипостаси – ноль толерантности, согласно Локку.

Локк говорил, что в принципе репрессировать можно всех, кто не готов снимать шляпу с высотой тульи больше, чем та, которая общепринята, если эта высота тульи служит для того, чтобы образовывались фракции, которые действуют политически. Т.е. вот эти фракции, способные к конфликту, способные бросить вызов власти, на каком бы основании они не возникали, вплоть до такого абсурдного, как высота тульи. Фракции не терпимы. К чему я эту историю рассказал? К тому, что она нам позволяет понять у самых истоков европейской идеи толерантности некоторые очень важные моменты, касающиеся этой идеи и, соответственно, касающиеся практики толерантности в западно-европейской истории. Первое, что нужно здесь отметить в значении локковских идей, это то, что теория толерантности, любая – это, прежде всего, история границ толерантности. И, по сути дела, в теории толерантности обосновывать-то нужно не сам призыв кота Леопольда: «Давайте жить дружно» - все мы согласны жить дружно. Нужно обосновывать границы, за которыми толерантность не действует, за которыми действует безжалостное подавление. Я повторяю, либерализм начинается с этого – как любая серьезная политическая теория. Другое дело, что либерализм, как и любая серьезная политическая теория, всегда будет скрывать свою готовность давить тех, кто оказывается за рамками этих допустимых границ.

Философские границы толерантности у Локка обосновывались следующим образом. Как вы знаете, у Локка есть характерная для его моральной и этической философии категория естественного разума, который дает нам представление о некоем моральном законе природы, представление о должном, которым люди должны руководствоваться в своих решениях. В принципе естественный светоч разума дан Богом каждому человеку, но не каждый человек его видит. На эмпирическом уровне ясно, что далеко не все руководствуются этим светочем разума. Как пишет Локк в своей работе: «Не все зрячи к этому светочу разума». Люди бывают незрячими к светочу разума по разным причинам. Прежде всего, это их собственные страсти, их эгоизмы, их аппетиты, как писали в английской философии того времени. Будучи обуреваемы этими аппетитами, люди закрывают глаза на законы природы, на мораль, и эти законы действуют в порочной логике. Это самая главная причина. Меньшей по важности причиной может быть просто некая умственная отсталость, неспособность разобраться в себе, неспособность увидеть этот светоч разума. И другие причины.

Те, кто не откликается на этот светоч разума, по сути дела, нелюди, они вне закона. Они не могут руководствоваться базовыми моральными принципами, с ними нельзя находиться в политическом сообществе, они могут сделать все, что угодно. Те, кого Локк изгоняет за границы этого политического сообщества – это как раз те, кто не зрят светоч разума. Политическое сообщество по Локку строится как раз на признании единого морального закона, но с теми, кто к нему глухи, слепы и так далее, с ними нельзя иметь устойчивых отношений, на них нельзя распространять толерантность. Вот это, по сути, философское объяснение. В отношении тех же атеистов он пишет: «Потому с атеистами нельзя жить вместе, потому что им нельзя доверять». Атеисты, отвергающие Бога, как первоисточник закона, не надежны.

Теперь давайте посмотрим, что это означает в политическом отношении. В философской теории моральный разум – это вообще нечто вечное, неизменное, но, переходя к политической жизни, мы знаем, что ничего вечного и неизменного нет. Светоч разума – это всегда конкретные законы, которые существуют в данном обществе и отождествляются философски с разумом. Законы Англии, превращение Англии в nation-state – вот что для Локка закон природы, по существу. Т.е. сами эти границы – границы терпимого и нетерпимого. По большому-то счету, если мы мыслим исторически, а не метафизически, эти границы прокладывает не абстрактный универсальный вечный разум, а прокладывают существующие политические реалии, включая эти законы, действующие в определенных политических и исторических контекстах. С папистами в самом деле нельзя было иметь дел, но не вообще, а в конкретных условиях, в условиях существования Габсбургской католической империи, которая и возглавляла, по сути дела, контрреформацию и которая была колоссальной силой в континентальной Европе, постоянно угрожающей Англии.

Значит, первое, что мы можем сказать – у толерантности всегда есть границы. И нам не нужно верить, вернее, бездумно принимать на слово философское объяснение этих границ. За этим философским объяснением нам нужно увидеть некие политические реалии. Но мое утверждение сейчас, а видимо, мы с вами перейдем к обсуждению дел на нашем СНГ-шном пространстве, в том числе под углом зрения толерантности, было бы таковым: «Нет и не может быть никакого режима толерантности, не исключающего никого». Кто-то неизбежно оказывается исключен, кто-то неизбежно поражается в правах, у кого-то неизбежно отрицают права человека. Кто-то нетерпим абсолютно, и это есть, я повторяю, политическая реалия. И Локк это прописывает достаточно внятно, в той мере, в какой он ведет анализ политический, но придает этому присущее тому времени обоснование и объяснение.

Второе, что мы можем сказать, это то, что границы толерантности в самом деле не являются незыблемыми, не являются неизменными. Для Локка, да, они неизменны, атеистов вообще нельзя терпеть, папистов вообще нельзя терпеть и так далее. Но в действительности мы знаем, что уже через полгода после смерти Локка, в Англии 18 века, в Англии Ганноверской династии, проблема атеистов по сути утеряла свое политическое значение. Атеисты были прекрасно инкорпорированы, их не исключали, на них распространили все права, они были включены в эту зону толерантности. Почти так же, с какими-то рецидивами, связанными с Французской революцией, борьбой с Наполеоновской империей и так далее, были инкорпорированы и католики. Во всяком случае, для Викторианской Англии быть католиком – это вовсе не означает быть пораженным в правах. Т.е. мы видим, как перешагнули через те границы, которые для Локка были положены незыблемыми. В Англии Ганноверской династии и Викторианской Англии границы толерантности проходят где-то в других сферах. И если мы хотим мыслить исторически, а не метафизически, нам нужно понять, почему эти границы изменились и кто остался за рамками этого пространства толерантности. Уж если мы с вами сказали, что кто-то всегда исключен, толерантность никогда не может включить всех, сколько бы она не претендовала на то, чтобы быть либеральной. В качестве общей формулировки я могу сказать: «Границы толерантности меняются тогда, когда ранее исключенная группа способна бросить политически значимый вызов тому режиму толерантности, который обеспечивается существующей властью».

Когда все эти атеисты, католики, все исключенные по Локку, были бы инкорпорированы, они должны были бросить некий вызов, должна была измениться сама диспозиция политических сил. И она действительно изменилась в 18 веке. Изменилась в связи с начавшейся промышленной революцией, изменилась в связи с новым соотношением сил в континентальной Европе, хотя бы в том смысле, что главным оппонентом Англии уже оказалась Франция, а не Габсбургская Империя, которая во многом дезинтегрировалась и утратила свое религиозное мессианство. Франция боролась не как католическая страна, а как та страна, которой просто нужны были колонии, золото, пряности. В 18 веке была совершенно другая логика борьбы, чем в Габсбургской Империи раньше. И в этих условиях атеистов и папистов инкорпорировали.

А кого не инкорпорировали? Вот тут было бы интересно посмотреть на английское избирательное право. Я думаю, что вам, как лицам, связанным с политикой, известно, что никакого всеобщего избирательного права не было в Европе вплоть до начала 20 века. Право в самых либеральных режимах всегда было дискриминационным. В Англии всеобщее избирательное право утвердилось только после Первой Мировой войны, в 1919 году, когда женщинам, и то с определенным возрастным цензом, дали избирательные права. Весь 19 век – это постоянная борьба за то, где именно прочертить границу тех, кто допущен и тех, кто не допущен. Это невероятно актуальный вопрос. Начиная от первого билля о реформах 1830 – 1831 годов имущественные цензы всегда были. Так вот, я бы так сказал: изменение границ толерантности - это, по сути дела, процесс политической борьбы, а вовсе не метафизики.

Третий вывод, который я хотел бы сделать из локковских наблюдений. Мы с вами сказали о том, что проблема толерантности в том виде, как она была решена Локком и так, как она остается решенной в этом аспекте, в современном либерализме в том числе, это решение строится на четком разграничении сферы частного и сферы публичного. Повторяю, базисное локковское решение – все, что относится к сфере частного, не должно подвергаться цензурированию, вмешательству со стороны государственной власти. Принципиальный вопрос, который ставит уже современная западная демократия, то, что называют радикальной демократией: «А оттеснение чего-то в сферу частной жизни – не есть сама по себе репрессия?» Возвращаясь к локковской идее, католикам сказали: «Ребята, мы вас терпим, пожалуйста, имейте свои костелы, имейте свои обряды, отличные от нас, имейте другие догматы, отличные от нас, но при условии, что Римский Папа не может вам ничего существенного указывать, по крайней мере, за рамками той же догматики и той же обрядности». Это есть насилие над католиками?

Я думаю, что да, есть. Т.е. по сути их терпят при тех условиях, что они становятся не настоящими католиками. Я долго входить не буду в этот разговор, наверное, вы о нем знаете, об этом в Англии сейчас говорят все больше, а в связи с угрозой терроризма – так вдвойне много. Понятно, что уже целые районы Англии перестали быть англо-саксонскими, как например, в Лондоне в районе Брикстона увидеть белого человека не очень просто. Если белый человек там появляется, то, наверное, он чувствует себя в такой же опасности как американцы в той же Фоллудже. Ставится вопрос такой. В Англии, так же как во всей Европе пятница – рабочий день, воскресенье – выходной. Почему, спрашивает мусульманин. Мы хотим, чтобы в соответствии с нашими верованиями выходной день был бы пятница. Евреи могут поставить такой же вопрос в отношении субботы. Почему мы должны не работать – речь идет о госслужащих – почему мы должны не работать в воскресенье, мы готовы работать, и почему вы нас заставляете работать в пятницу, как это объяснить? Из какой логики, которую могли бы признать и христиане, и мусульмане. Ведь это, по сути дела, не из какой логики не объяснимо. Это выводимо только из логики власти. Мы, христиане, являемся доминирующей группой, и мы определяем базисные правила игры, на английском называется ground rules. Не хотите?

А в смысле локковского разума, универсального разума, который должен нести свет истины для всех, попробуйте это объяснить. Не в логике власти, а в логике этого отвлеченного, якобы неизменного и вечного разума. В свое время, когда я чуть ли не первый раз приехал в Америку, мне один воинствующий тамошний атеист показал (т.е. мы все это знаем, просто не обращаем внимание) американскую купюру: “In God we trust”. Во-первых, если уж так говорить, это откровенная ложь, потому что не все верят в Бога, или верят в разных богов. Т.е. мало того, что это откровенная ложь, эта ложь выдается от моего имени. “WE” – это же идет из формулировки американской Декларации независимости. “We, the people” – Джефферсон написал. “We” – это есть американский народ. И “we” – это политический термин, устоявшийся, по крайней мере, уже с американских отцов-основателей. Вот кто имеет право, спрашивал у меня этот воинствующий атеист… Он говорит: «Кто имеет право от моего имени говорить, что я верю в Бога?» И кто кому такое право дал говорить? Это примерно такой же риторический вопрос, как почему мусульмане не должны трудиться в воскресенье, и не имеют права отдыхать в пятницу. Это логика власти. Мы сейчас сказали о почти что невинных проявлениях. Может быть, чьи-то моральные чувства эта издевательская надпись на американских купюрах и задевает, но это сравнительно невинные формы. Но есть и более радикальные формы, о которых мы, видимо, поговорим уже в частном порядке.

По сути, самый интересный вопрос – это где и почему проведены в данный момент границы толерантности и как они могут меняться. Но из этого можно сделать другой вывод. Режим толерантности – это есть режим господства. И я даже готов дать очень резкую формулировку: толерантность исключает равенство. Толерантность всегда предполагает, что кто-то имеет право терпеть кого-то. Говоря об Англии и отвлекаясь от деталей: «Мы, члены и сторонники англиканской церкви, на определенных условиях, которые диктуем мы, терпим атеистов, мы терпим диссентеров, нонконформистов, мы терпим католиков». И то же самое, я боюсь в этом либеральном заведении прозвучать совсем марксистски, но все-таки позволю себе это сказать. Сотрудники Франкфуртской школы это очень убедительно показывали в30е годы: инкорпорирование рабочего класса происходило примерно на тех же условиях. Рабочий класс терпим, если он признает то-то и то-то. Конечно, правила игры были модифицированы самим инкорпорированием рабочего класса, это верно, и социальное государство, так же как и толерантность, это продукт, очень сложного манипулирования, взаимной притирки, борьбы. Но при всей притирке, социальное государство, естественно, что-то давая, и существенное давая рабочим, тем не менее, ставило определенные условия, что кто-то от чего-то откажется. Прежде всего, откажется быть несистемной оппозицией, как это говорят. Так же как католикам говорили: в той мере, в какой вы не паписты, мы вас терпим, в той мере, в какой вы не системная оппозиция, получаете то-то и то-то. Только в данном случае, уже не права человека, а вот эти benefits, которые давало социальное государство.

Следующий вывод я хотел бы сделать вот какой. Если мы говорим, что любой режим толерантности это есть режим господства, то исходя из этого мы можем поставить два очень существенных вопроса, которые находятся в фокусе уже современных, в 20-м веке идущих, дискуссий о толерантности. Можно ли от толерантности как таковой, если это режим господства, перейти к чему-то более нравственно достойному? К тому нравственно достойному, что не будет в себе содержать столь ярко выраженного момента господства, как локковская концепция? Входить я в этот вопрос далеко не буду, скажу только одно. Допустим, Юрген Хабермас, может сказать, что для той модели deliberate democracy[4] в отличие от liberal democracy[5], центральной является идея не толерантности, а солидарности. Идея солидарности является центральной по двум причинам. Солидарность предполагает не выставление условий терпимости тем, кто слабее, а взаимную кооперацию, кооперацию разных, кооперацию в инаковости. Мы остаемся иными, но мы находим способы продуктивного взаимодействия, от которого мы выигрываем оба, в нашей инаковости, без подгонки под какой общий шаблон. В этом смысле теоретикам Хабермаса идея солидарности кажется более демократичной, более соответствующей идее равенства, чем классическая идея толерантности.

И второй вопрос, который вытекает из всех этих проблем. Если мы придем к выводу, что солидарность, сколь бы она не была нравственно привлекательной, все же не может заменить как базовую идею толерантности. Дополнить, может быть, может, а абсолютно заменить – нет. Если мы придем к такому выводу, то как нам сделать границы толерантности все же максимально широкими? Кто-то будет исключен, но, может быть, нам подумать, как ранее исключенных включать менее кровавым образом, чтобы не пришлось идти на какие-то особо большие жертвы, как сделать более мягкими условия инкорпорирования исключенных ранее и как сделать границы толерантности более подвижными? Единственный раз позволю себе гегелевский жаргон, которого избегаю, хотя Гегеля обожаю. Александр Кожев, чье прочтение Гегеля я в данном случае принимаю, что по сути дела, и Гегель, и вся философия истории – это есть борьба за признание. Это вытекает из великой диалектики раба и господина, которая есть в начальной части «Феноменологии духа». Причем в перспективе борьба за признание направлена на то, чтобы добиться равного признания: мы друг друга признаем как равные. Достижение этого подлинного и окончательно равного признания для Гегеля – это идея конца истории, вообще говоря. Если уж мы не такие оптимисты или пессимисты как Гегель и мы скажем, что конец истории не наступит никогда, борьба всегда будет продолжаться и соответственно полного признания и возникновения универсального состояния прав человека в истории невозможно в принципе. Повторяю, если не принимать гегелевскую логику конца истории. Тем не менее, можно ли что-то сделать, чтобы максимально приблизиться к этому равному признанию? Или чтобы облегчить борьбу раба против своего господина?

И завершая, скажу так. Толерантность, на мой взгляд, это и есть форма признания. Причем чтобы я не говорил критического об идее толерантности, появление самой идеи толерантности, конечно, был колоссальный шаг вперед. Мы должны оставить какой-то избыточный морализм в политике: «Толерантность всегда предполагает господство кого-то над кем-то, угнетение кого-то кем-то – ну тогда чума на ваш дом, Бог с ней, с этой толерантностью, это одна обманка». Так вот, это примитивно-большевистское разоблачение либерализма. Я против этого примитивного большевистского разоблачения либерализма. Разве мы не можем оценить значение толерантности, если она позволила европейцам выйти из этой кровавой бани религиозных войн? Или Вестфальский мир, сколь бы ни был он дефектен с точки зрения гуманизма? Мы что, не можем признать колоссального значения локковской концепции толерантности, ее воплощения, сколь бы много господства и насилия с определенными общественными группами это не предполагало? Это же позволило религиозным течениям как-то сосуществовать в рамках возникающего nation-state! Разве это не были колоссальными продвижениями вперед?

Тем не менее, я думаю, что в толерантности конечно нет гегелевского равного признания. Вопрос в том, как этого признания достичь.

И два беглых замечания о трансформации идеи толерантности. Трансформация идеи толерантности в практическом ключе – это реальная политическая борьба вокруг проблемы границ толерантности и соответственно вокруг проблемы включения в зону толерантности тех, кто был раньше исключен. Что касается теории, то, насколько я могу судить, я вижу два основных направления разработки темы толерантности. Первое направление – радикально-демократическое понимание современной западной политической жизни, представленное тем же Хабермасом. И они говорят о том, чтобы солидарность пришла на место толерантности.

Второе течение, может быть, отчасти сопряженное с этим, но не совпадающее с ним, это то, что на Западе, в Соединенных Штатах особенно, называют мультикультурализмом. Мультикультурализм, прежде всего, строится на идее признания инаковости. Приведу пример, который меня как педагога наиболее задевает. Всегда во всех странах, в том числе и в России, был определенный канон: например, нельзя было выпускникам гуманитарных специальностей не прочитать что-то из Платона. Так вот, то, что сейчас происходит, это, по сути, отмена этого канона. В особо прогрессивных мультикультуральных центрах американского образования, типа Стэнфорда, на полном серьезе обсуждается следующее: что афро-американцы вместо Аристотеля, Цицерона, Платона, Августина Блаженного, Фомы Аквинского и далее по списку могут изучать… Фамилии, убейте, не могу воспроизвести, называются некие африканские философы, причем такие, которые ничего не написали – в отличие от Сократа, там не было Платона, который бы за ними что-то фиксировал. Но Платон для них – это философ в рамках евро-центристского мышления, он абсолютно на одной ступени с теми африканцами. Вот это есть, на мой взгляд, чистокровное выражение мультикультурализма: признайте нашу инаковость, признайте наш канон, а вы будете иметь как частное явление вашей духовной жизни ваш канон с Аристотелем.

Может быть, эти течения - мультикультуралистское и солидаристское - в чем-то пересекаются как протест против системы господства, но они разные. Совершенно непонятно, как при этом развитии мультикультуральных явлений возможно какое-то понимание солидарности, нахождение общего языка между группами, которые просто друг другу говорят: «Хорошо, хотите изучать вот этого философа N, который жил среди такого-то африканского племени в 16 веке – изучайте, а мы будем изучать Платона». И оставили друг друга в покое. Вот что при этом может произойти и с культурой, и с политией – для меня неизвестно. Я на этом остановлюсь. Спасибо за внимание.

 

Гоббс

Основное практическое значение этой идеи - толерантность – насилие – заключается в том, что толерантность может ограничить или положить предел некоему нестерпимому политическому насилию. И уже поэтому сопряжение этих двух понятий – толерантность и насилие – практически предполагается, а мне надо будет показать, что и теоретически толерантность и насилие неким очень интимным образом связаны, что далеко не всегда осознается.

В западный политический дискурс идея толерантности приходит, прежде всего, в контексте беспощадных протестантско-католических религиозных войн. Тех войн, которые если не совсем завершились, то, по крайней мере, считались в основном оконченными знаменитым Вестфальским миром 1648 года, который, в частности, Арнольд Тойнби в своем десятитомнике считает началом европейской системы государственности вообще. Современная Европа рождается при заключении этого очень компромиссного, очень непоследовательного Вестфальского мира, положившего конец этим страшным религиозным войнам. И, поскольку первые теоретические формулировки этой идеи были сделаны в Англии, характерно то, что это был период, совпавший со страшной гражданской войной в Англии. Той войной, которая и явилась контекстом знаменитого гоббсовского определения естественного состояния, как войны «всех против всех», при которой отменяются не то что законы, а сама идея справедливости, не действует сама способность различения добра и зла. Вот до этого состояния низводит людей война «всех против всех».

Это контекст невозможности продолжения европейской цивилизации как таковой, в той мере, в какой она складывалась после падения Римской Империи. Конец европейской жизни. Абсолютно опустошенная Германия, опустошенная Моравия, опустошенная Польша и так далее. Сердцевина Европы просто оказалась на грани исчезновения. Вестфальский мир[1] – идея его неслыханна, поэтому она и потрясла современников, поэтому Тойнби на нее наряду с другими крупнейшими историками реагирует как на какой-то поворотный пункт в европейской жизни.

Началось становление, хотя очень мучительное и долгое, наций-государств. И это был первый пример толерантности – таким образом, м<

1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: