Понижение цен: первые признаки
ОВОЩИ: НАМЕТИЛОСЬ ПОНИЖЕНИЕ Быстро набросаем семиологическую схему. Пример пред ставляет собойречевое высказывание, первичная система является чисто языковой. Означающеевторичной системы состоит из определенного числа лексических единиц (слова:premier 'первое', amorcee 'наметилось', la - определенный артикль при словеla baisse 'понижение'), или типографских приемов: крупные буквы заголовка,под которым читателю обычно сообщаются важнейшие новости. Означаемое, иликонцепт, придется назвать неизбежным, хотя и варварским неологизмом -ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОСТЬ, ибо Правительство представляется в большой прессе какКвинтэссенция эффективности. Отсюда со всей ясностью вытекает значение мифа:цены на фрукты и овощи понижаются, ПОТОМУ ЧТО так постановило правительство.Но в данном, в общем-то нетипичном, случае сама газета, чтобы обезопаситьсебя или сохранить приличия, двумя строками ниже разрушила миф, которыйтолько что породила; она добавляет (правда, более мелким шрифтом):"Понижению цен способствует сезонное насыщение рынка". Этот примерпоучителен в двух отношениях. Во-первых, он с полной очевидностьюпоказывает, что миф основан на внушении, он должен производитьнепосредственный эффект, неважно, что потом миф будет разрушен, ибопредполагается, что его воздействие окажется сильнее рациональныхобъяснений, которые могут опровергнуть его позже. Это означает, чтопрочтение мифа совершается мгновенно. Вот я ненароком заглядываю в газету"Франс-Суар", которую читает мой сосед, при этом я улавливаю один толькоСМЫСЛ, но с его помощью я ВЫЧИТЫВАЮ истинное значение: я обнаруживаю наличиедействий правительства в понижении цен на фрукты и овощи. И этогодостаточно. Более внимательное чтение мифа никоим образом не увеличит и неослабит силу его воздействия, миф нельзя ни усовершенствовать, ни оспорить;ни время, ни наши знания не способны что-либо прибавить или убавить.Натурализация концепта, которую я только что определил как основную функциюмифа, в данном примере представлена в образцовом виде. В первичной системе(сугубо языковой) причинность имеет в буквальном смысле слова естественныйхарактер, цены на овощи и фрукты падают, потому что наступил сезон. Вовторичной системе (мифологической) причинность искусственна, фальшива, нокаким-то образом ей удает ся проскользнуть в торговые ряды Природы. Врезультате миф воспринимается как некое безобидное сообщение и не потому,что его интенции скрыты (в таком случае они утратили бы свою эффективность),а потому, что они натурализованы. Потреблять миф как безобидное сообщение читателю помогает тот факт, чтоон воспринимает его не как семиологическую, а как индуктивную систему; там,где имеется всего лишь отношение эквивалентности, он усматривает нечто вродекаузальности: означающее и означаемое представляются ему связаннымиестественным образом. Это смешение можно описать иначе: всякаясемиологическая система есть система значимостей, но потребитель мифапринимает значение за систему фактов: миф воспринимается как система фактов,будучи на самом деле семиологической системой. МИФ КАК ПОХИЩЕННЫЙ ЯЗЫК В чем суть мифа? В том, что он преобразует смысл в форму, инымисловами, похищает язык. Образ африканского солдата, белокоричневый баскскийдомик, сезонное понижение цен на фрукты и овощи похищаются мифом не длятого, чтобы использовать их в качестве примеров или символов, а для того,чтобы с их помощью натурализовать Французскую империю, пристрастие ко всемубаскскому, Правительство. Всякий ли первичный язык неизбежно становитсядобычей мифа? Неужели нет такого смысла, который смог бы избежать агрессиисо стороны формы? В действительности все, что угодно, может подвергнутьсямифологизации, вторичная мифологическая система может строиться на основекакого угодно смысла и даже, как мы уже убедились, на основе отсутствиявсякого смысла. Но разные языки по-разному сопротивляются этому. Обычныйязык оказывает слабое сопротивление и похищается мифом чаще всего. В немсамом уже содержатся некоторые предпосылки для мифологизации, зачаткизнакового механизма, предназначенного для манифестации интенций говорящего.Это то, что можно было бы назвать ЭКСПРЕССИВНОСТЬЮ языка; так, повелительноеили сослагательное наклонение представляют собой форму особого означаемого,отличающегося от смысла; означаемым здесь является мое желание или просьба.По этой причине некоторые лингвисты определяют индикатив как нулевоесостояние, или нулевую степень по отношению к повелительному илисослагательному наклонению. Однако в полностью сформировавшемся мифе смыслникогда не находится в нулевой степени, и именно поэтому концепт имеетвозможность деформировать его, то есть натурализовать. Следует еще разнапомнить о том, что отсутствие смысла никоим образом не есть его нулеваястепень, поэтому миф вполне может воспользоваться отсутствием смысла ипридать ему значение абсурда, сюрреалистичности и т.д. И толькодействительно нулевая степень могла бы оказать настоящее сопротивление мифу. Обычный язык легко может стать добычей мифа и по другой причине. Дело втом, что языковой смысл редко бывает с самого начала полным, не поддающимсядеформации. Это объясняется абстрактностью языкового концепта; так, концептДЕРЕВО довольно расплывчат, он может входить во множество различныхконтекстов. Разумеется, в языке есть целый набор средств конкретизации (ЭТОдерево, дерево, КОТОРОЕ и т.д.). Но тем не менее вокруг конечного смыславсегда остается некий ореол других виртуальных смыслов, смысл почти всегдаПОДДАЕТСЯ ТОЙ ИЛИ ИНОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ. Можно сказать, что язык предлагаетмифу ажурный смысл. Миф способен легко в него проникнуть и разрастись там,происходит присвоение смысла посредством колонизации. (Например, мы читаем:LA baisse est amorcee 'понижение цен уже наметилось'. Но о каком пониженииидет речь? О сезонном или санкционированном правительством? Значение мифапаразитирует на наличии артикля, пусть даже определенного, передсуществительным.) Если смысл оказывается слишком плотным и миф не может в негопроникнуть, тогда он обходит его с тыла и присваивает целиком. Такое можетслучиться с математическим языком. Сам по себе этот язык не поддаетсядеформации, потому что он принял все возможные меры предосторожности противкакой-либо ИНТЕРПРЕТАЦИИ, и никакое паразитарное значение не способно в неговнедриться. Именно поэтому миф присваивает его целиком, он может взятькакуюнибудь математическую формулу (E=mc^2) и превратить ее неизменный смыслв чистое означающее концепта математичности. В этом случае миф похищает то,что оказывает ему сопротивление и стремится сохранить свою чистоту. Онспособен добраться до всего, извратить все, даже само стремление избежатьмифологизации. Таким образом, получается, что чем большее сопротивлениеязык-объект оказывает в начале, тем более податливым оказывается он в конце.Кто сопротивляется всеми средствами, тот и уступает полностью: с однойстороны Эйнштейн, с другой - "Пари-Матч". Этот конфликт можно передать спомощью временного образа: математический язык есть язык застывший в своейЗАВЕРШЕННОСТИ, и это совершенство достигнуто ценой его добровольной смерти;миф же - это язык, не желающий умирать; из смыслов, которыми он питается, онизвлекает ложное деградированное бытие, он искусственно отсрочивает смертьсмыслов и располагается в них со всеми удобствами, превращая их в говорящиетрупы. Можно привести еще один пример языка, который изо всех силсопротивляется мифологизации: это поэтический язык. Современная поэзия [10]представляет собой РЕГРЕССИВНУЮ СЕМИОЛОГИЧЕСКУЮ систему. Если миф стремитсяк созданию ультра-значений, к расширению первичной системы, то поэзия,наоборот, пытается отыскать инфра-значения в досемиологическом состоянииязыка, то есть она стремится трансформировать знак обратно в смысл. Вконечном счете, идеал поэзии - докопаться не до смысла слов, а до смысласамих вещей [11]. Вот почему поэзия нарушает спокойствие языка, то естьделает концепт как можно более абстрактным, а знак как можно болеепроизвольным и ослабляет до пределов возможного связь означающего созначаемым. "Зыбкая" структура концепта используется в максимальной степени;в противоположность прозе поэтический знак пытается выявить весь потенциалозначаемого в надежде добраться наконец до того, что можно назватьтрансцендентальным свойством вещи, ее естественным (а не человеческим)смыслом. Отсюда эссенциалистские амбиции поэзии, ее убежденность в том, чтотолько она может уловить смысл ВЕЩИ САМОЙ ПО СЕБЕ, причем именно в той мере,в какой она, поэзия, претендует на то, чтобы быть антиязыком. В общем можносказать, что из всех пользующихся языком поэты менее всего формалисты, иботолько они полагают, что смысл слов - всего лишь форма, которая ни в коеймере не может удовлетворить их как реалистов, занимающихся самими вещами. Поэтой причине современная поэзия всегда выступает в роли убийцы языка,представляет собой некий пространственный, конкретно-чувственный аналогмолчания. Поэзия противоположна мифу; миф - это семиологическая система,претендующая на то, чтобы превратиться в систему фактов, поэзия - этосемиологическая система, стремящаяся редуцироваться до системы сущностей. Однако и в данном случае, как и в случае с математическим языком, силасопротивления поэзии делает ее идеальной добычей для мифа, видимыйбеспорядок знаков - поэтический лик ее сущности - присваивается им итрансформируется в пустое означающее, предназначенное для ОЗНАЧИВАНИЯконцепта "поэзия". Этим объясняется НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ характер современнойпоэзии: отчаянно сопротивляясь мифу, она все же сдается ему, связанная порукам и ногам. Напротив, ПРАВИЛЬНОСТЬ классической поэзии была результатомсознательной мифологизации, и явная произвольность мифа в данном случаепредставлялась как своего рода совершенство, поскольку равновесиесемиологической системы зависит от произвольности ее знаков. Впрочем, добровольное подчинение мифу определяет всю нашу традиционнуюЛитературу. Согласно принятым нормам эта Литература является типичноймифологической системой: в ней есть смысл - смысл дискурса, есть означающее- сам этот дискурс, но уже как форма или письмо, есть означаемое - концепт"литература" и есть, наконец, значение - литературный дискурс. Я затронулэту проблему в работе "Нулевая степень письма", которая в целом представляетсобой исследование по мифологии языка литературы. В ней я определил письмокак означающее литературного мифа, то есть как форму, уже наполненнуюсмыслом, которую концепт "Литера тура" наделяет вдобавок новым значением[12]. Я высказал мысль,, что история, постоянно меняющая сознание писателя,привела примерно в середине прошлого столетия к моральному кризису языкалитературы, обнаружилось, что письмо выступает в роли означающего, аЛитература - в роли значения. Отвергнув ложную естественность традиционногоязыка литературы, писатели стали проявлять тяготение к некоемуантиприродному языку. Ниспровержение письма явилось тем радикальным актом, спомощью которого ряд писателей попытался отринуть литературу какмифологическую систему. Каждый из таких бунтов был убийствен для Литературыкак значения, каждый требовал сведения литературного дискурса к обычнойсемиологической системе, а в случае с поэзией - даже к досемиологическойсистеме. Это была задача огромного масштаба, которая требовала радикальныхсредств; известно, что кое-кто зашел так далеко, что потребовалпросто-напросто уничтожить дискурс, превратить его в молчание, реальное илитранспонированное, которое представлялось единственно действенным оружиемпротив главного преимущества мифа: его способности постоянно возрождаться. Чрезвычайно трудно одолеть миф изнутри, ибо само стремление кизбавлению от него немедленно становится в свою очередь его жертвой; вконечном счете миф всегда означает не что иное, как сопротивление, котороеему оказывается. По правде говоря, лучшим оружием против мифа, возможно,является мифологизация его са мого, создание ИСКУССТВЕННОГО МИФА, и этотвторичный миф будет представлять собой самую настоящую мифологию. Если мифпохищает язык, почему бы не похитить миф? Для этого достаточно сделать егоотправной точкой третьей семиологической системы, превратить его значение впервый элемент вторичного мифа. Литература дает нам несколько замечательныхпримеров таких искусственных мифов. Я остановлюсь здесь на романе Флобера"Бувар и Пекюше". Его можно назвать.экспериментальным мифом, мифом второйстепени. Бувар и его друг Пекюше воплощают определенный тип буржуа (который,впрочем, находится в состоянии конфликта с другими слоями буржуазии). Ихдискурс УЖЕ представляет собой мифическое слово; оно, конечно, имеет свойсобственный смысл, но этот смысл есть не что иное, как полая форма дляозначаемого-концепта, в данном, случае - своего рода технологическойненасытности. Соединение смысла с концептом образует значение этой первоймифологической системы, риторику Бувара и Пекюше. Тут-то и вмешиваетсяФлобер (такое расчленение я делаю лишь в целях анализа): на первуюмифологическую систему, являющуюся второй семиологической системой, оннакладывает третью семиологическую цепь, первым звеном которой выступаетзначение, то есть результирующий элемент первого мифа. Риторика Бувара иПекюше становится формой новой системы; концепт в этой системе создает самФлобер на основе своего отношения к мифу, порожденному Буваром и Пекюше; вэтот концепт входит их неутоленная жажда деятельности, и лихорадочныеметания от единого занятия к другому, короче, то, что я решился бы назвать(хотя и вижу, как грозовые тучи сгущаются у меня над годовой)бувар-ипекюшейщиной. Что касается результирующего значения, то для нас это иесть сам роман "Бувар и Пекюше". Сила второго мифа заключается в том, что онпреподносит первый как наивность, являющуюся объектом созерцания. Флоберпредпринял настоящую археологическую реставрацию мифического слова, и егоможно назвать Виолле-ле-Дюком буржуазной идеологии определенного типа.Однако, будучи не столь наивным, как Виолле-де-Люк, Флобер прибег привоссоздании мифа к некоторой дополнительной орна ментации, которая служитцелям его демистификации. Эта орнаментация (являющаяся формой второго мифа)характеризуется сослагательностью; между воссозданием речи Бувара и Пекюше всослагательном наклонении и тщетностью их усилий имеется семиологическаяэквивалентность [13]. Заслуга Флобера (и всех создателей искусственных мифов, замечательныеобразцы которых можно найти в творчестве Сартра) заключается в том, что ондал сугубо семиологическое решение проблемы реализма в литературе. Конечно,заслуга Флобера - не полная, потому что его идеология, согласно которойбуржуа есть всего лишь эстетический урод, совершенно нереалистична. Однакоон по крайней мере избежал главного греха в литературе - смешения реальностиидеологической и реальности семиологической. Как идеология реализм влитературе никоим образом не зависит от особенностей языка, на которомговорит писатель. Язык есть форма, он не может быть реалистическим илиирреалистическим. Он может быть только мифическим либо немифическим или же,как в романе "Бувар и Пекюше", антимифическим. Однако, к сожалению, реализми миф не испытывают друг к другу никакой антипатии. Известно, до какойстепени мифологична наша так называемая "реалистическая" литература (включаяаляповатые мифы о реализме) и как часто наша "нереалистическая" литератураимеет по крайней мере то достоинство, что она минимально мифологична.Очевидно, разумнее всего подходить к реализму того или иного писателя как ксугубо идеологической проблеме. Конечно, неверно было бы утверждать, чтоформа не несет никакой ответственности по отношению к реальности. Но степеньэтой ответственности можно определить только в терминах семиологии. Та илииная форма может быть судима (коль скоро дело доходит до суда) только вкачестве значения, а не средства репрезентации. Язык писателя должен неРЕПРЕЗЕНТИРОВАТЬ реальность, а лишь означивать ее. Это обстоятельство должнобыло бы заставить литературных критиков использовать два совершенноразличных метода: реализм писателя надо рассматривать либо какидеологическую субстанцию (такова, например, марксистская тематика втворчестве Брехта), либо как семиологическую значимость (реквизит, актеры,музыка, цвет в драматургии Брехта). Идеалом было бы, очевидно, сочетаниеэтих двух типов критики; однако постоянной ошибкой является их смешение,хотя у идеологии свои методы, а у семиологии - свои. БУРЖУАЗИЯ КАК АНОНИМНОЕ ОБЩЕСТВО Миф связан с историей двояким образом: через свою лишь относительномотивированную форму и через концепт, который историчен по самой своейприроде. Диахроническое изучение мифов может быть ретроспективным (в этомслучае мы создаем историческую мифологию) или же можно проследить развитиестарых мифов до их теперешнего состояния (тогда это будет проспективнаямифология). В данном очерке я ограничиваюсь синхронным описанием современныхмифов и делаю это по объективной причине: наше общество являетсяпривилегированной областью существования мифических значений. Теперьобъясним, почему это так. Несмотря на всякие случайные обстоятельства, компромиссы, уступки иполитические авантюры, несмотря на всевозможные изменения технического,экономического и даже социального порядка, имевшие место в истории Франции,наше общество попрежнему является буржуазным. Мне известно, что начиная с1789 г. во Франции к власти последовательно приходили различные слоибуржуазии, однако глубинные основы общества остаются неизменными,сохраняется определенный тип отношений собственности, общественного строя,идеологии. Однако при обозначении этого строя происходит любопытное явление:когда речь идет об экономике, буржуазия ИМЕНУЕТСЯ КАК ТАКОВАЯ без особоготруда: в этом случае капитализм не скрывает своей сущности [14], когда жеречь заходит о политике, существование буржуазии признается уже с трудом;так, в Палате депутатов нет "буржуазной" партии. В сфере идеологии буржуазияисчезает вовсе, она вычеркивает свое имя при переходе от реальности к еерепрезентации, от экономического человека к человеку размышляющему.Буржуазия довольствуется миром вещей, но не хочет иметь дело с миромценностей, ее статус подвергается подлинной операции ВЫЧЕРКИВАНИЯ ИМЕНИ;буржуазию можно определить поэтому как ОБЩЕСТВЕННЫЙ КЛАСС, КОТОРЫЙ НЕ ЖЕЛАЕТБЫТЬ НАЗВАННЫМ. Такие слова, как "буржуа", "мелкий буржуа", "капитализм"[15], "пролетариат" [16], постоянно страдают кровотечением, смысл постепенновытекает из них, так что эти названия становятся совершенно бессмысленными. Явление вычеркивания имени очень важно, оно заслуживает болееподробного рассмотрения. В политическом аспекте вытекание смысла из слова"буржуа" происходит через идею НАЦИИ. В свое время это была прогрессивнаяидея, она помогла обществу избавиться от аристократии; современная жебуржуазия растворяет себя в нации и при этом считает себя вправе исключитьиз нее тех ее членов, которых она объявляет чужеродными (Коммунисты). Этотцеленаправленный синкретизм позволяет буржуазии заручиться поддержкойбольшого числа временных союзников, всех промежуточных и, следовательно,"бесформенных" социальных слоев. Несмотря на то, что слово НАЦИЯ давно уже входу, оно не смогло деполитизироваться окончательно; его политическийсубстрат лежит совсем близко к поверхности и при определенныхобстоятельствах проявляется совершенно.неожиданно: в Палате депутатовпредставлены лишь "национальные" партии, и номинативный синкретизм афишируетздесь именно то, что пытался скрыть: несо ответствие наименования сущности.Мы видим, таким образом, что политический словарь буржуазии постулируетсуществование универсальных сущностей, для буржуазии политика уже естьрепрезентация, фрагмент идеологии. В политическом отношении буржуазия, независимо от притязаний ее словаряна универсальность, в конце концов наталкивается на сопротивление, ядромкоторого, по определению, является революционная партия. Но у такой партии взапасе может быть лишь политический багаж, ведь в буржуазном обществе нет ниособой пролетарской культуры, ни пролетарской морали, ни искусства, видеологической сфере все те, кто не принадлежит к классу буржуазии,вынуждены БРАТЬ ВЗАЙМЫ у нее. Поэтому буржуазная идеология способнаподчинить себе все, не опасаясь потерять собственное имя, если она ипотеряет его, то никто не станет возвращать его ей, без всякогосопротивления она может подменять театр, искусство, человека-буржуа ихвневременными аналогами. Одним словом, коль скоро постулируется единая инеизменная человеческая природа, это дает буржуазии возможностьбеспрепятственно избавиться от своего имени, происходит полное отречение отимени "буржуазия". Разумеется, против буржуазной идеологии время от времени вспыхиваютбунты. Их обычно называют авангардом. Однако такие бунты ограничены всоциальном отношении и легко подавляются. Вопервых, потому что сопротивлениеисходит от небольшой части той же буржуазии, от миноритарной группыхудожников и интеллектуалов, у них нет иной публики, кроме той же буржуазии,которой они бросают вызов и в деньгах которой нуждаются, чтобы иметьвозможность выразить себя. Во-вторых, в основе этих бунтов лежит четкоеразграничение буржуазной этики и буржуазной политики, авангард бросает вызовбуржуазии только в области искусства и морали; как в лучшие временаромантизма, он опол чается на лавочников, филистеров, но о политическихвыступлениях не может быть и речи [17]. Авангард испытывает отвращение кязыку буржуазии, но не к ее статусу. Нельзя сказать, что он прямо одобряетэтот статус, скорее он заключает его в скобки: какова бы ни была силавызова, бросаемого авангардом, в конце концов предмет его забот -затерянный, а не отчужденный человек, а затерянный человек - это все тот жеВечный Человек [18]. Анонимность буржуазии еще более усугубляется, когда мы переходим отсобственно буржуазной культуры к ее производным, вульгаризированным формам,используемым в своего рода публичной философии, которая питает обыденнуюмораль, церемониалы, светские ритуалы, одним словом, неписаные нормыобщежития в буржуазном обществе. Невозможно свести господствующую культуру кее творческому ядру, существует буржуазная культура, которая заключается вчистом потребительстве. Вся Франция погружена в эту анонимную идеологию,наша пресса, кино, театр, бульварная литература, наши церемониалы,Правосудие, дипломатия, светские разговоры, погода, уголовные дела,рассматриваемые в суде, волнующие переспективы женитьбы, кухня, о которой мымечтаем, одежда, которую мы носим, все в нашей обыденной жизни связано с темпредставлением об отношениях между человеком и миром, которое буржуазияВЫРАБАТЫВАЕТ ДЛЯ СЕБЯ И ДЛЯ НАС. Эти "норма лизованные" формы малопривлекают внимание в силу своей распространенности, которая затушевывает ихпроисхождение; они занимают некое промежуточное положение, не будучи ни явнополитическими, ни явно идеологическими, эти формы мирно уживаются сдеятельностью партийных активистов и дискуссиями интеллектуалов, непредставляя почти никакого интереса ни для первых, ни для вторых, онивливаются в ту необозримую совокупность недифференцированных, незначащихфактов, которую можно назвать одним словом: природа. Однако именнобуржуазная этика пронизывает все французское обществом буржуазные нормы,применяемые а национальном масштабе, воспринимаются как само собойразумеющиеся законы естественного порядка; чем шире распространяет буржуазиясвои репрезентации, тем более они натурализуются. Факт существованиябуржуазии поглощается неким аморфным миром, единственным обитателем которогоявляется Вечный Человек - ни пролетарий, ни буржуа. Итак, буржуазная идеология легче всего лишается своего имени, проникаяв промежуточные слои общества. Мелкобуржуазные нормы представляют собойотбросы буржуазной культуры, это деградировавшие буржуазные истины, пущенныев коммерческий оборот, обедненные, несколько архаичные, или, если угодно,старомодные. Политический альянс крупной и мелкой буржуазии уже более векаопределяет судьбы Франции; если он когда-либо нарушался, то лишь на короткоевремя (1848, 1871, 1936 гг.). Со временем этот альянс становится все теснее,постепенно превращаясь в симбиоз, иногда классовое сознание ненадолгопробуждается, но общая идеология никогда не ставится под сомнение, все"национальные" репрезентации покрыты одним и тем же "естественным" глянцем:пышный свадебный обряд, типично буржуазный ритуал (выставление напоказ ипотребление богатства) никак не вяжется с экономическим статусом мелкойбуржуазии, но для мелкобуржуазной четы он становится при помощи прессы,хроники, литературы нормой, если не реальной, то по крайней меревоображаемой. Буржуазная идеология постоянно внедряется в сознание целогоразряда людей, которые лишены устойчивого социального статуса и лишь мечтаюто нем, тем самым обездвиживая и обедняя свое сознание [19]. Распространяясвои представления посредством целого набора коллективных образов,предназначенных для мелкобуржуазного пользования, буржуазия освящает мнимоеотсутствие дифференциации общественных классов: в тот самый момент, когдамашинистка, зарабатывающая 25 тысяч франков в месяц, УЗНАЕТ СЕБЯ в участницепышной церемонии буржуазного бракосочетания, отречение буржуазии от своегоимени полностью достигает своей цели. Таким образом, отречение буржуазии от своего имени не являетсяиллюзорным, случайным, побочным, естественным или ничего не значащим фактом,оно составляет сущность буржуазной идеологии, акт, при помощи которогобуржуазия трансформирует реальный мир в его образ, Историю в Природу. Этотобраз интересен также и тем, что он перевернут [20]. Статус буржуазиисовершенно конкретен, историчен, тем не менее она создает образуниверсального, вечного человека; буржуазия как класс добилась господства,основываясь на достижениях научно-технического прогресса, позволяющихнепрерывно преобразовывать природу, буржуазная же идеология восстанавливаетприроду в ее первозданности; первые буржуазные философы наделяли мир массойзначений, давали любым вещам рациональное объяснение, под черкивая ихпредназначенность для человека; буржуазная же идеология независимо от того,является ли она сциентистской или интуитивистской, констатирует ли факты илиобнаруживает значимости, в любом случае отказывается от объяснений, мировойпорядок может считаться самодостаточным или неизъяснимым, но ни когдазначимым. Наконец, первоначальное представление об изменчивости мира, о егоспособности к совершенствованию приводит к созданию перевернутого образачеловечества, которое предстает неподвижным, вечно тождественным самомусебе. Одним словом, в современном буржуазном обществе переход от реальностик идеологии можно определить как переход от АНТИФИЗИСА к ПСЕВДОФИЗИСУ. МИФ КАК ДЕПОЛИТИЗИРОВАННОЕ СЛОВО И вот мы снова возвращаемся к мифу. Семиология учит нас, что задачамифа заключается в том, чтобы придать исторически обусловленным интенциямстатус природных, возвести исторически преходящие факты в ранг вечных. Нотакой способ действий характерен именно для буржуазной идеологии. Если нашеобщество объективно является привилегированной сферой мифических зна чений,то причина этого кроется в том, что миф безусловно является наиболее удобнымсредством той идеологической инверсии, которая характерна для нашегообщества, на всех уровнях человеческой коммуникации с.помощью мифаосуществляется превращение АНТИФИЗИСА в ПСЕВДОФИЗИС. Внешний мир поставляет мифу некоторую историческую реальность, и, хотяее возникновение может относиться к очень давним временам, она определяетсятем способом, которым была произведена и использована людьми; миф же придаетэтой реальности видимость ЕСТЕСТВЕННОСТИ. Подобно тому, как буржуазнаяидеология характеризуется отречением буржуазии от своего имени, так исущество мифа определяется утратой вещами своих исторических свойств; в мифевещи теряют память о своем изготовлении. До мифологизации внешний мир являетсобой диалектическую взаимосвязь различных видов человеческой деятельности,поступков; после мифологической обработки он предстает в виде гармоническойкартины неизменных сущностей. Проделывается некий фокус: реальностьопрокидывают, вытряхивают из нее историка и заполняют природой; в результатевещи лишаются своего человеческого смысла и начинают означать лишь то, чточеловек к ним непричастен. Функция мифа заключается в опустошенииреальности, миф - это буквально непрерывное кровоте чение, истекание, или,если угодно, испарение смысла, одним словом, ощутимое его отсутствие. Теперь можно дополнить семиологическое определение мифа в буржуазномобществе: миф есть ДЕПОЛИТИЗИРОВАННОЕ слово. ПОЛИТИКУ надо понимать,конечно, в глубинном смысле, как сококупность человеческих связей,образующих реальную социальную структуру, способную творить мир. Особеннонадо подчеркнуть активную значимость префикса ДЕ-; с его помощьюобозначается некоторый операциональный акт, непрерывно актуализируетсясвоего рода ренегатство. Так, в образе африканского солдата элиминируется,конечно, не концепт "французская империя" (напротив, именно его и долженрепрезентировать образ), элиминируется исторический, преходящий характерколониализма, то есть его СОЗДАННОСТЬ. Миф не отрицает вещей, наоборот, егофункция - говорить о них, но он очищает их, делает безобидными, находит имобоснование в вечной и неизменной природе, придает им ясность, характернуюне для объяснения, а для констатации фактов. Если мы КОНСТАТИРУЕМсуществование французской империи, не объясняя ее, тем самым мы недалеки оттого, чтобы считать ее чем-то естественным, САМО СОБОЙ РАЗУМЕЮЩИМСЯ; и тогдамы можем чувствовать себя спокойно. При переходе от истории к природе мифдействует экономно, он уничтожает сложность человеческих поступков, придаетим простоту сущностей и элиминирует всякую диалектику, пресекает всякиепопытки проникнуть по ту сторону непосредственно наблюдаемого; он творит мирбез противоречий, потому что в нем нет глубины, и располагает его переднашим взором во всей его очевидности, безмятежной ясности; кажется, что вещизначат что- то сами по себе [21]. Однако, если миф всегда представляет собой деполитизированное слово,значит, реальность всегда политизирована? Достаточно ли заговорить о вещикак о части природы, чтобы она мифологизировалась? На это можно ответитьвслед за Марксом, что самый естественный предмет содержит в себе хотя быслабый и нечеткий след политики, в нем присутствует более или менее ясноевоспоминание о действиях человека, который произвел этот предмет илиприспособил, использовал, подчинил или отбросил его [22]. Когда мы имеемдело с языком- объектом, на котором высказывают ЧТО-ТО, этот след легкообнаружить; в случае же метаязыка, на котором говорят О ЧЕМ-ТО, это сделатьгораздо труднее. Но в мифе всегда есть метаязыковое начало; деполитизация,которой он занимается, зачастую происходит на основе уже натурализованнойреальности, лишенной политического характера, с помощью некоего общегометаязыка, созданного для ВОСПЕВАНИЯ вещей, а не для ВОЗДЕЙСТВИЯ на них.Разумеется, для того, чтобы деформировать такой предмет, как дерево, мифупотребуется гораздо меньше усилий, чем для деформации образа суданскогосолдата; в последнем случае политический заряд совершенно очевиден, инеобходимо большое количество мнимой природы, чтобы нейтрализовать его, впервом же случае политический заряд далеко не очевиден, он нейтрализованвековыми наслоениями метаязыка. Таким образом, следует различать сильные ислабые мифы; в сильных мифах политический заряд дан непосредствено идеполитизация происходит с большим трудом, в слабых мифах политическоекачество предмета ПОБЛЕКЛО, как старая краска, но достаточно небольшихусилий, чтобы оно быстро восстановилось. Что может быть более ЕСТЕСТВЕННЫМ,чем море? И тем не менее, что может быть более "политическим", чем море,воспеваемое в кинофильме "Затерянный континент" [23]? В действительностиметаязык для мифа является чем-то вроде хранилища. Отношение между мифом илюдьми есть отношение не истинности, а пользы, люди занимаютсядеполитизацией в зависимости от своих нужд. Существуют мифические объекты,которые в течение какого-то времени находятся в состоянии дремоты ипредставляют собой всего лишь неясные мифологические схемы, политическийзаряд которых представляется почти нейтральным. Но такое состояниеобусловлено особенностями ситуации, в которой они находятся, а не ихструктурой. Так обстоит дело с нашим примером из латинской грамматики.Заметим, что в данном случае мифическое слово имеет дело с материалом, ужедавно подвергшимся трансформации: фраза из Эзопа относится к литературе, онабыла с самого начала мифологизирована (и, следовательно, сделанабезобидной), поскольку представляет собой литературный вымысел. Нодостаточно на одно мгновение вернуть начальный элемент семиологической цепив его первоначальное сос тояние языка-объекта, чтобы оценить степень тогоопустошения, которому миф подвергает реальность: представьте себе, какиечувства испытывали бы РЕАЛЬНЫЕ животные, если бы их преобразовали в примериз грамматики, в предикатив? Чтобы судить о политическом заряде того илииного предмета и о том опустошении, которое производит в нем миф, надорассматривать его не с точки зрения значения мифа, а с точки зрения означающего, то есть похищенной вещи, а в пределах означающего надо встать наточку зрения языка-объекта, то есть смысла. Без всякого сомнения, если бы мыобратились к РЕАЛЬНОМУ льву, он заявил бы нам, что пример из грамматики естьв высшей степени деполитизированное утверждение, но при этом онквалифицировал бы в качестве абсолютно ПОЛИТИЧЕСКОГО законодательство,позволяющее ему присваивать добычу по праву сильного; конечно, если бы нампопался лев-буржуа, он непременно мифологизировал бы свою силу, заявив, чтодействует по велению долга. Ясно, что в данном случае незначительность мифа в политическомотношении зависит от конкретной ситуации. Мы знаем, что миф - этозначимость; изменяя его контекст, ту общую (и неустойчивую) систему, впределах которой он функционирует, можно очень точно регулировать егофункции. В рассматриваемом случае поле действия мифа ограничено пятымклассом французского лицея. Но представьте себе, что какой-нибудь ребенок,УВЛЕКШИСЬ историей со львом, телкой и коровой, очень живо почувствует всвоем воображении реальность этих животных; тогда он совсем не такравнодушно, как мы, воспримет исчезновение льва и превращение его впредикатив. Этот миф представляется нам незначительным в политическомотношении только потому, что он предназначен не для нас. МИФ СЛЕВА Если миф-это деполитизированное слово, то ему может бытьпротивопоставлен по крайней.мере один тип языка, который СОХРАНЯЕТ свойполитический характер. Здесь необходимо снова обратиться к различениюязыка-объекта и метаязыка. Если я лесоруб и мне надо назвать дерево, котороея хочу срубить, то независимо от формы своего высказывания я имею делонепосредственно с этим деревом, а не высказываюсь ПО ПОВОДУ дерева. Значитмой язык имеет в этом случае операциональный характер, он связан с предметомтранзитивным отношением: между мной и деревом есть только мой труд, то естьдействие, это и есть политический язык; он репрезентирует природу лишь в тойстепени, в какой я ее преобразую, это язык, при помощи которого яВОЗДЕЙСТВУЮ на предмет; дерево для меня не образ, а смысл моего действия. Ноесли я не лесоруб, то не могу иметь дело непосредственно с этим деревом, ямогу только высказываться О дереве, ПО ПОВОДУ дерева, мой язык уже неявляется орудием воздействия на него, наоборот, воспеваемое деревостановится орудием моего языка, теперь между мной и деревом имеетсянетранзитивное.отношение, дерево не является более смыслом реальности какобъекта человеческого действия, а становится ОБРАЗОМ, ПОСТУПАЮЩИМ В МОЕРАСПОРЯЖЕНИЕ. По отношению к реальному языку лесоруба я создаю вторичныйязык, то есть метаязык, с помо
Воспользуйтесь поиском по сайту:
