 |
Жизненный опыт как источник страха смерти
|
|
|
|
После появления ребенка на свет его окружение способно оказать влияние на его врожденную способность реагировать на опасность как в сторону усиления, так и в сторону ослабления. Если окружающая младенца среда способствует быстрой разрядке напряжения, защищает его от чрезмерной стимуляции, обладает стабильностью, то возникает тенденция к уменьшению пугливости. Если окружение враждебно, что выражается в пренебрежительном, грубом или даже губительном отношении матери, то пугливость усиливается и возникают защитные приспособления. Теоретически, если ребенок, многократно подвергавшийся воздействию стресса во внутриутробном состоянии, будет помещен в благоприятную среду, то через какое-то время его восприимчивость к угрозе уменьшится, в то время как ребенок, не испытавший воздействие стресса в перинатальном периоде, но воспитывающийся в деструктивной среде, приобретет высокий уровень чувствительности к угрозе. Таким образом, период младенчества является критическим. Вполне возможно, что основная модель предрасположенности к тревоге защитных механизмов закладывается на раннем этапе младенчества; по-видимому, эта модель с приобретением жизненного опыта не исчезает, а становится более выраженной. Чувство безопасности или чувство страха постепенно начинают возникать как реакция на целый комплекс условий: взаимодействие мать-ребенок, влияние отца и сиблингов, процессы взросления, защитные механизмы, которые сами по себе содействуют усилению чувства тревоги. Вопрос заключается в том, можем ли мы из всех переплетенных между собой факторов, являющихся определяющими для страха смерти, выделить один, имеющий главенствующее влияние.
|
|
|
Младенчество
Montagu (193) подчеркивает, что период созревания младенца не заканчивается до 8 или 10 месяцев после рождения ребенка; это период на самом деле длится около 18 месяцев, половина из которых приходится на развитие в утробе матери, а другая половина — на существование вне ее. Именно эта «незрелость» создает биологическую необходимость и потребности, свойственные младенческому периоду, а также требует постоянной вигильности матери. Также является очевидным, что ребенок нуждается в материнской заботе. Ferenczi (194), например, заявляет, что ребенок «может остаться в живых только благодаря огромному количеству нежности и любви». К биологической уязвимости добавляется беспорядочное реагирование младенца на раздражители. Любое возбуждение как изнутри, так и снаружи вначале, по-видимому, интерпретируется как опасное. Более всего провоцируют появление страха смерти случаи остановки дыхания; на самом деле, Harnik (195) рассматривает страх удушения важным компонентом страха смерти. Представление об этой опасности запечатлевается в подсознании и порождает тревогу, выражающуюся в фантазиях об исчезновении эго.
Schur (165) придерживается мнения, что тревога в младенчестве обусловлена биологически. Во время первых месяцев жизни, когда формированию структур мозга предшествует стадия отсутствия дифференциации, мы имеем дело только с физиологическими предшественниками ситуации, вызывающей тревогу. Высвобождающееся возбуждение состоит из внутреннего восприятия гомеостатических колебаний, голода, жажды, перистальтики и так далее, а также из восприятия кожных, слуховых и вестибулярных раздражителей. Младенец реагирует на него диффузным разряжением, как в вегетативной, так и в двигательной сфере. И восприятие, и реагирование на этой стадии являются типичными и стереотипными для человеческих особей, и, следовательно, весьма напоминающими инстинктивную модель реагирования. Schur признает, что младенцы демонстрируют значительные различия в реагировании на стимуляцию, но он приписывает такое разнообразие тому, что гомеостаз различен у всех индивидов.
|
|
|
Я не думаю, что младенческая тревога может быть проанализирована исключительно в аспекте физиологических механизмов. Мозг плода менее дифференцирован, чем мозг младенца, но, тем не менее, плод способен на реакции «протеста» и даже, возможно, «знает», что кроется в материнском подсознании. Неважно, насколько недоразвитым является эго в первые месяцы жизни, создается впечатление, что оно способно ощущать исходящую извне опасность и собственную беспомощность. Gifford (196) убежден, что страх смерти на самом деле представляет собой страх собственной беспомощности, a Chadwick (44) отмечает, что потеря силы — это угроза, проходящая через все формы страха. Deutsch (100) указывает, что умирающий человек реагирует не на сам факт смерит, а на страх оказаться в изначальном младенческом состоянии беспомощности и пассивности, к которому приравнивается смерть. Интенсивность ощущения беспомощности, пробуждающего тревогу, взаимосвязана с интенсивностью угрозы, и значительная диспропорция между опасностью и способностью совладать с ней, существующая в младенчестве, сохраняется как основной аспект страха смерти, или тревожность в целом. Инстинкт и физиологические механизмы создают почву для реакции тревоги, но саму реакцию провоцирует ощущение беспомощности перед лицом опасности, содержанием которой, по моему убеждению, является угроза целостности организму и самой жизни, исходящая от окружающей человека среды. Ненадежность младенческого существования определяется не только зависимость в биологическом плане, но и максимальной беззащитностью перед агрессией.
Материнско-младенческие отношения. В архетипе и в восприятии младенца, мать является фигурой, имеющей двоякое значение. Jung (197) описывает качества, присущие архетипу хорошей матери: симпатия и забота, все то, что демонстрирует доброту и нежную любовь, бережно поддерживает и благоприятствует росту. Архетип плохой матери, в свою очередь, символизируется ведьмой, драконом, или каким-то другим пожирающим или обвивающим животным, могилой, кошмарами и призраками. Аналогичная двусмысленность присутствует и в приобретенном представлении о матери: по описанию Deutsch (46), существует как любимая мать, так и ненавидимая, величественная мать-идеал и мать, пользующаяся дурной репутацией, мать, воспитывающая свое потомство, и та, которая убивает его, мать, вскармливающая своих детей, и мать, отравляющая их. Архаические символы являются дистиллятом жизненного опыта всего человеческого рода, или, как я предполагаю, примитивными образами матери, берущими свое происхождение в реальном опыте каждого поколения. Почему же люди создают такую двойственную концепцию матери, или, если мы допустим, что образ хорошей матери отражает хорошую мать или желание иметь такую, почему люди представляют себе мать злой? Ответ на этот вопрос создает раскол в теориях о материнско-младенческих отношениях. Возможны два варианта ответа: 1) причина кроется в младенце, который возлагает на мать вину за все свои неприятные переживания и интроецирует ее садистический образ, созданный проекцией своих собственных садистических импульсов; 2) причина кроется в матери, которая на самом деле оказывает влияние, вынуждающее младенца видеть ее «ужасающей», а также боятся и ненавидеть. Давайте рассмотрим обе точки зрения.
|
|
|
Anna Freud (198) говорит, что младенец по многим причинам может воспринимать мать как отвергающую его. Разочарования и фрустрация являются неотделимыми от материнско-детских отношений, и мать есть ничто иное, как символ фрустрации. Младенец страдает как от промедления в исполнении своих желаний, так и от количественной разницы между ненасытными желаниями и ограниченным удовлетворением. Объективные переживания боли и удовольствия, испытываемые последовательно, косвенным образом начинают соотноситься с личностью матери и вызывают появление двух образов матери, или двух установок по отношению к ней. Даже самозабвенная любовь со стороны матери не спасает ее от переноса на нее младенцем некоторых, связанных с болезненными ощущениями, аспектов своего существования.
|
|
|
На самом деле, ребенку не требуется состояние фрустрации, для того чтобы спроецировать на мать неприятные аффекты. Он обладает врожденной враждебностью, которая высвобождается автоматически. Это постоянно действующее побуждение представляет собой либо направление наружу энергии инстинкта смерти, либо специфическую предрасположенность к драчливости (McDougal (199)) или к агрессии (Hartmann, Kris и Lowenstein (200)). Мать неминуемо становится объектом садистических импульсов младенца, и из-за страха наказания она воспринимается ребенком как желающая поглотить, искалечить или уничтожить его. Затем происходит реагирование на этот образ как на существующую реальность. Мать совершенно не виновна.
Это то, что я называю концепцией отношения к младенцу как к «монстру». В первую очередь, если бы враждебность была бы врожденным побуждением, она присутствовала бы как у младенца, так и у матери и действовала бы обоюдно, и если кто-либо захочет признать существование у ребенка специфического инстинкта враждебности по отношению к матери, ему придется сделать это без доказательств. Но этологические, а также ряд других данных, не подтверждают гипотезу о первичном инстинкте агрессии (и я уже приводил аргументы против предположения о существовании инстинкта смерти). Сейчас практически все согласны с тем, что агрессивное поведение не появляется спонтанно, оно должно быть спровоцировано фрустрацией или каким либо другим стимулом. В связи с тем, что проблема происхождения агрессии является ключевой в понимании материнско-детских отношений, а также страха смерти (и тревоги) мы должны рассмотреть ее более подробно.
Данные, свидетельствующие против обоснованности понятия «активный инстинкт ненависти и уничтожения» (Freud), обобщены Berkowitz (201). Инстинкт смерти по Freud, инстинкт драчливости по Мс Dougall, первичный инстинкт агрессии по Hartmann, Kris и Loewenstein, а также другие аналогичные концепции больше не считаются приемлемыми наукой о поведении. Fletcher (202), сделавший обозрение трудов этологов, утверждает, что работы Тинбергена доказывают отсутствие свидетельств существования общего «инстинкта агрессии» у животных, а если этого инстинкта нет у животных, то вряд ли можно признать наличие такового у человека. Montagu (203) заявляет, что ему не известны доказательства того, что «каждый человек рождается хотя бы с небольшой частицей зла внутри себя, вне зависимости от того, называется ли это зло «первородным грехом» или стремлением к разрушению. Агрессия — это не врожденная, а приобретенная потребность». Salzman (204) замечает, что все более ясным становится то, что ненависть может быть порождением процесса аккультурации. Как было продемонстрировано Horney, враждебность возникает как результат неадекватности отклика той ситуации, которая его вызывает. Враждебность, развивающаяся у младенца или ребенка, может стимулировать защитные механизмы, которые повышают чувствительность к нападению и продуцируют сильную ответную реакцию в ответ даже на слабое раздражение в более позднем возрасте. Но эти защитные механизмы появляются из-за наличия угрозы безопасности, самооценке или системе ценностей. Поэтому такие враждебные реакции являются, скорее попытками поддержать слабое эго, чем биологическим стремлением к уничтожению. Для Suttie (205) враждебность является отражением недостижимости состояния безопасности из-за неудовлетворенной потребности в родительской любви.
|
|
|
Гипотеза об агрессии, связанной с фрустрацией, была сформулирована Dollard и др. (206) в 1939 году, хотя Freud, еще до того как он выдвинул свое положение об инстинкте смерти, говорил, что агрессия — это изначальная реакция на фрустрацию, возникшую вследствие блокировки поведения, направленного либо на поиск удовольствия, либо на избежание боли. Теория Dollard была подвергнута критике по нескольким причинам, но не было высказано несогласия с тем, что агрессия должна быть так или иначе спровоцирована. Мне бы хотелось поднять вопрос, насколько термин «фрустрация» применим к такого рода провоцирующим агрессию воздействиям. Maslow (207) делает различие между депривацией, не имеющей большого значения (легко компенсируемой или не имеющей серьезных последствий) и депривацией, которая является угрозой для личности, то есть для жизненных целей, защитной системы, самооценки или чувства безопасности. Только депривация, таящая в себе угрозу, имеет последствия, которые обыкновенно приписывают фрустрации в целом. Обычно считается, что депривации, которые невозможно избежать, а также требования, предъявляемые ребенку на каждом новом уровне его приспособления к жизненной ситуации, вызывают фрустрацию. Однако наблюдения за детьми, уверенными в любви и уважении со стороны своих родителей, показали, что подобные депривации переносятся на удивление легко. Они редко вызывают фрустрацию, если только не воспринимаются ребенком как угрожающие его жизненным целям или потребностям.
Spitz (208) убежден, что младенческий гнев есть ничто иное, как проявление фрустрации инстинктивных потребностей, является одной из форм общения и не носит защитного характера. Эту точку зрения можно оспорить. Даже плод реагирует на угрозу, а младенец обладает сверхъестественной способностью выявлять враждебные установки матери (см главу 4). Угроза соотносится не только с отсутствием удовлетворения потребностей, но и с опасностью активного уничтожения. Возможно, за всеми депривациями и угрозами кроется страх трагической гибели. Частично это можно отнести за счет младенческой беспомощности и неразборчивости, но я думаю, что в большей степени страх отражает вполне реалистичную оценку враждебных сил, направленных против ребенка. Многое из того, что можно назвать «депривациями» ребенка, вызывается материнской враждебностью, которая находит типичное выражение в побуждениях искалечить или уничтожить. Младенец «знает» об этих материнских побуждениях, даже если они подавляются и существуют наряду с осознанной установкой любви и заботы. Гнев, в таком случае, является защитной реакцией, примитивным выражением стремления к жизни. Он означает контратаку на угрожающий объект и служит для того, чтобы уменьшить чувство беспомощности. Если мы проследим превращение гнева в ненависть, то возникнет еще меньше сомнений в его защитном характере (209). Ненависть отражает конфликт между эго и интернализованным объектом, и именно по этой причине существует тенденция приписывать огромный статус и силу внешнему объекту, часто сопровождающаяся ощущением, что существование зависит от этого объекта. Ненависть питается обидами и ищет возмездия и, соединяя таким образом прошлое и будущее, она устанавливает чувство целостности, которое может быть использовано и как защита, и как основа для отношений, и как сущность чьей-либо индивидуальности. Это определение соответствует самой простой форме материнско-детских отношений — враждебной зависимости.
Таким образом, мы приходим к представлению, противоположного тому, с которого мы начали: образ плохой матери основывается на подлинном патогенном влиянии, происходящим из установок, импульсов и действий со стороны матери. Это утверждение можно уточнить, если принять во внимание случайные травмы и то, что ребенок приписывает матери все внутренние стимулы, вызывающие неприятные ощущения, — но только на ранних этапах младенчества, потому что очень скоро реакция ребенка на раздражители и депривации начинает обуславливаться тем типом отношений, который существует у него с матерью. Если чувство защиты, исходящей от доброго, заботливого, всегда присутствующего рядом в случае необходимости человека усиливается, то ощущение беспомощности компенсируется верой в силу своего защитника, и вызвать у такого младенца страх или гнев уже не так легко. Напротив, если младенец ощущает неуверенность в том, что его опекают, или является объектом отвержения или враждебности, то его природный страх не ослабевает, и он может показывать возрастающую пугливость, усиливающуюся реакцию гнева и любые другие защитные реакции, на которые он способен. Младенческое поведение очень точно отражает качество материнской заботы.
Родительская жестокость. Тема насилия над младенцами и детьми рассматривается в работе «Страх быть женщиной» (1), и, если кого-то интересует современная библиография, то он может обратиться к перечню ссылок, подготовленному Национальной Медицинской Библиотекой (210). В этой книге я хочу подчеркнуть некоторые моменты. Если бы «синдром избиваемого ребенка» состоял только из тяжелых увечий и встречался бы редко, то его можно было бы рассматривать относительно проблемы страха смерти у некоторых людей, а не как общий источник происхождения этого страха. Но во всех своих видах, от строгой дисциплины, до садистского убийства насилие над ребенком, во всяком случае, в нашей культуре, встречается достаточно часто, чтобы считаться всеобщим фактором.
Мы не можем ограничить проблему и оправдать большинство родителей тем, что определим насилие как избиение, и припишем жестокость только родителям с примитивным уровнем развития или расстройствами психики. Не существует разделительной линии ни в родительской мотивации, ни в последствиях для ребенка между отвратительной жестокостью и одобряемыми культурой телесными наказаниями. Более того, насилие ни в коей мере не проявляется только исключительно в жестокости. Пренебрежение может быть причиной сильного недоедания или смерти, «умерщвления голодом», либо привести к серьезным осложнениям вследствие не вылеченных болезней. Некоторые родительские установки, даже при наличии нормального питания, сами по себе обладают значительной деструктивной силой, чтобы рассматриваться как «частичное» детоубийство. Сами защитные механизмы, противостоящие враждебным импульсам, например, эмоциональное отстранение, чрезмерная опека и забота, перфекционизм, создают депривации и активную угрозу, имеющие прямое отношение к возникновению страха смерти. На самом деле, принимая во внимание все прямые и косвенные проявления родительской разрушительности, до какой степени на воспитание ребенка влияет ненависть? В данной ситуации нас интересует идея трагической смерти, которая, несомненно, не возникает из любви и заботы. В некоторых случаях кажется, что при наличии угрозы благотворное родительское влияние вообще не ощутимо.
При тщательном рассмотрении выясняется, что насилие над ребенком свойственно родителям вообще, а не только какой-то определенной категории родителей. Родителей, нанесших тяжелые телесные повреждения ребенку, или совершивших его убийство, можно найти во всех слоях общества, во всех этнических группах и на всех уровнях интеллектуального развития. Также, если говорить об оказанном на ребенка воздействии, невозможно провести различия между жестоким постоянным обращением и единичными актами насилия и жестокости, которые оправдывают как необходимое проявление родительской власти и долга перед обществом. Для ребенка жестокость есть жестокость, вне зависимости от мотивов, движущих его родителями. Если же говорить о том, кто чаще выступает в роли обидчика, мать или отец, то, по-видимому, особых различий между ними не существует ни в частоте, ни в серьезности проявлений плохого обращения. Удивительно то, что вне зависимости от того, какими бы разными не были бы отец и мать, ребенок ненавидит мать больше отца, и это верно даже для тех семей, где имеется жестокий отец и, по-видимому, благожелательная мать. Одной из причин этого кроется в том, что ребенок воспринимает суровое отношение со стороны отца не как спонтанное, но как инспирированное матерью для удовлетворения ее желаний.
Если у кого-то возникают сомнения по поводу того, насколько соотносятся между собой установки по отношению к смерти и физическое наказание ребенка, позвольте мне привести описание госпитализированных жертв, которое сделал Gladstone (211):
«Некоторые дети чрезвычайно страшатся любых контактов, плача и пытаясь спрятаться под простынями. Другие проявляют глубокую апатию, доходящую до полного ступора, хотя и реагируют на тактильную стимуляцию. Это напоминает случаи взрослых, которые были контужены взрывом. Такие дети демонстрируют полное стирание всех внешних признаков какой-либо внутренней жизни. Они сидят или лежат без всякого движения, с отсутствующим выражением лица, и не отвечают ни на какие попытки заставить их реагировать на внешний мир. Они значительно отличаются от детей с аутизмом или шизофренией, у которых отмечаются странности в поведении. Их внутренняя психическая жизнь кажется не столько искаженной, сколько полностью остановленной.... Даже преодолев критическую фазу, некоторые дети продолжают проявлять сильную тревогу по отношению ко всем людям».
Врачи, равно как и другие люди, с большой неохотой признают существование родительской жестокости и ее последствий. Я убежден, что это нежелание является проявлением комплекса трагической смерти. Защита от страха перед жестоким уничтожением включает в себя отрицание его возникновения в детских переживаниях, вследствие чего мы не обращаем внимания на негуманное отношение к детям. Если же кто-то позволит себе увидеть враждебные импульсы и способность к проявлению жестокости к своему ребенку хотя бы у одного родителя, то пробуждается его собственная танатическая тревога, содержащая компонент беззащитности перед лицом непреодолимой агрессии. Клиническое изучение убедило меня в том, что существует много людей, для которых само осознание существования родительской (точнее, материнской) разрушительности означает мучительную смерть. Комплекс трагической смерти также объясняет наличие противоречий в нашем отношении к агрессии и страданию. Когда подразумевается все общество в целом, мы возмущаемся агрессорами, сострадаем их жертвам, создаем законы и полицейские силы для защиты прав индивидуума. Но как только заходит речь о семейных и детско-родительских отношениях, мы пытаемся дать разумное объяснение жестокости или даже оправдываем ее, рассматривая как отвратительное, но все же достаточно редкое, не имеющее особой важности, явление, или же притворяемся, что она не существует. Хотя жестокое обращение родителей со своими детьми является частью истории человеческого рода, только недавно было признано его существование, а также были приняты законы с целью его осуждения. Попытка объяснить родительское насилие как вызванное тревогой, виной, раздражением, идентификацией ребенка со своими родителями и так далее ни в коей мере не уменьшает его травмирующее воздействие на ребенка. Для него суровое обращение — намеренное выражение ненавидящего отвержения.
Тремя общепринятыми источниками страха смерти в младенчестве являются насильственное присоединение, отделение и потеря, а также страх кастрации; все они связаны, по крайней мере, в психике ребенка, с родительской враждебностью.
Насильственное присоединение. Для того, чтобы объяснить, почему ребенок боится быть съеденным своей матерью, необходимо привлечь понятие об инстинкте каннибализма, но, вне зависимости от того, основан ли этот страх насильственного присоединения на инстинкте или нет, он рассматривается некоторыми авторами как фундаментальный источник страха смерти. Например, Grotjahn (43) придерживается мнения, что сильная тревога у ребенка на ранней оральной стадии является ничем иным, как боязнью уничтожения, которое он воспринимает как возможность быть съеденным, и что эта ситуация является моделью, управляющая всеми более поздними этапами развития страха смерти. Schur (165) подтверждает, что ужас перед насильственным присоединением является общераспространенным, и по его словам, он сталкивается с этим при проведении каждого курса психоанализа. В отличие от Lewin (36), я не думаю, что желание быть присоединенным является всего лишь эвристической выдумкой, но считаю его мазохистским разрешением боязни насильственного присоединения (что, в свою очередь, пробуждает страх). Как указывает Blumstein (213), на протяжении всей человеческой жизни возникают фантазии и совершаются действия, направленные на подготовку к насильственному присоединению, для того чтобы создать связь со всемогущей фигурой, вызывающей чувство фрустрации. Это одно из проявлений мазохистских отношений с матерью.
Есть два автора, которые видят источник страха быть съеденным в родителях и говорят об его объективном происхождении. Fodor (214) не оставляет никаких сомнений по поводу источника, когда заявляет, что «испуганный или чувствующий вину ребенок ожидает, что могущественные родители, проглотив, уничтожат его. Великаны-людоеды из сказок не продукт фантазии. Они являются объективацией панического страха ребенка.... Как только родитель рассердится, безобидная детская игра (притворная попытка съесть ручку или ножку ребенка) предстает в мрачном свете, рот, изрыгающий ругательства, становится пещерой, полной сверкающих зубов, грозящих жуткой смертью». Затем Fodor высказывает мысль о том, что панический страх ребенка основан на «памяти организма»: быть съеденным или проглоченным означает процесс рождения наоборот. Родительский гнев только запускает в действие травму рождения. Heilbrunn (178), приведя вначале доводы в пользу инстинкта каннибализма, затем сообщает, что он достиг понимания страха перед каннибализмом, проводя психоанализ с мужчинами, матери которых были доминирующими личностями. То, что страх ребенка, по его словам, не является безосновательным, вытекает из многочисленных примеров родительской жестокости; достаточно вспомнить сновидения, в которых родители убивают, бросают или теряют своих детей, а также большое количество обсессионно-компульсивных действий, служащих реактивным образованием, направленным против подобных импульсов. Угроза съедения исходит не только от матери, говорит Heilbrunn, но нужно подчеркнуть, что большинство людей, как мужчин, так и женщин, страшатся быть уничтоженными именно матерью или фигурой, ее заменяющей.
Это странное явление размежевания теории и клинических наблюдений очень часто встречается в работах психиатров на тему материнско-детских отношений, и я продолжу его рассмотрение в следующей главе. Но Helen Deutsch (46), по крайней мере, при описании периода кормления грудью избегает этого противоречия. Она говорит, что кормящая мать может воспринимать своего ребенка как врага, а его оральные потребности как агрессию. Если эмоциональная жизнь женщины полна страха перед «этим маленьким прожорливым зверенышем», и если этот страх сопровождается агрессивной реакцией или если ребенок выступает объектом отвержения, то его роль в качестве опасного животного становится еще заметнее. В ходе психоанализа женщин, которые испытали затруднения в период вскармливания младенца, часто выясняется, что из-за восприятия собственной агрессии, они чувствовали себя во время лактации дикими зверями. Отказ от грудного вскармливания представляет собой попытку избегания с целью защитить ребенка от своей агрессии. Не каждого ребенка кормят грудью, и не каждая кормящая мать ощущает себя зверем, но у нас есть основания задаться вопросом: производным чего является страх быть съеденным — инстинкта или памяти организма?
Отделение и потеря. Тема отделения весьма интенсивно исследуется как источник тревоги и прототип страха смерти. Танатическая тревога, несомненно, уходит глубоко корнями в разлуку матери и младенца, со всеми ее возможными ужасными последствиями. В настоящем исследовании нас особенно интересует то, является ли отделение в целом неизбежным переживанием, мотивационно не связанным с матерью (рождение, отнятие от груди, просто отсутствие матери), или оно несет в себе мотив наказания, а также кроется ли опасность скорее в мотиве, чем в самом факте отделения.
В своих ранних работах Rank (41) рассматривает страх перед отделением, берущий начало в травме рождения, как первичную человеческую эмоцию. Freud (190) уверен, что происхождение самых ранних фобий нельзя напрямую проследить до момента рождения; скорее, все многообразие ситуаций, пробуждающих в младенчестве тревогу, можно свести к чувству потери любимого (желанного) человека. Боязнь отделения трансформируется в страх кастрации, также означающий отделение, отделение гениталий, и, в конечном итоге, страх потери любви супер-эго. Потеря объекта или отделение в той или иной форме являются предпосылками тревоги.
Rochlin (215) обосновывает «комплекс потери» принципом постоянства и потребностью в объекте. Этот комплекс является цепью ответных реакций, вызванных потерей объекта, возникающих на протяжении всей жизни, вне зависимости от того, происходит ли эта потеря на самом деле или только в фантазиях, и служащих для того, чтобы защитить человека от постоянной угрозы этой потери, а также сопутствующих ей обстоятельств. В простейшей форме комплекс проявляет себя как выражение универсального страха быть брошенным. Возможно, он берет начало в смутных младенческих воспоминаниях о зависимости от объекта. Потребность в объекте и принцип гомеостаза заполняют друг друга — человек не может все время следовать только принципу постоянства или принципу ослабления напряжения. Отсутствие удовольствия или продолжительное состояние неудовольствия активизируют принцип постоянства, и это создают постоянную ассоциацию, связанную с другим человеком. Страх быть покинутым берет начало во взаимосвязи потребностей ребенка, первичного объекта и активизированного принципа постоянства. Rochlin добавляет, что реальные переживания создают существенную основу для страха быть брошенным — Freud (210) писал, что усилия ребенка, направленные на попытки противостоять угрозе, наносят ущерб его слабому и незрелому эго. Что бы ни подрывало взаимоотношения, оно влечет за собой уязвимость для угрозы и чувство беспомощности, с которыми нужно бороться. Эта реакция сохраняется на протяжении всей жизни. Объединяются два самых больших человеческих страха — страх смерти и страх быть покинутым.
Schur (217) уверен, что во время первых месяцев своей жизни младенец реагирует на голод как на травмирующую ситуацию. С развитием ответных реакций концепция опасности подвергается изменению. Уже не голод представляет собой опасность, а отсутствие матери или, позднее, потеря любви или угроза наказания. Таким образом, мы имеем иерархию ситуаций: рождение-голод-разлука с матерью, реализующих травмирующую ситуационную опасность. По убеждению Stokes (218), чувство потри, еще до того, как оно начнет ассоциироваться с тревогой, агрессией и виной, приносит с собой вкус смерти, так как оно является первой либидозной реакцией на веяние смерти. Чувство пустоты или отсутствия становится «образом» смерти. Klein считает, что у ребенка, благодаря его собственным враждебным чувствам, возникают фантазии об уничтожении родителей, вызывающие страх смерти, которая может наступить вследствие их потери. Grotjan (43) указывает на то, что в оставлении матерью кроется двойная угроза: первая возникает из-за самого оставления, а вторая — из-за гнева, направленного против нее за то, что она бросила своего ребенка. Повторяющиеся угрозы подобной опасности могут вызвать у ребенка появление интенсивной танатической тревоги и враждебности.
Все эти утверждения описывают отделение и потерю как универсальное и базовое переживание человека, уходящее корнями в травму рождения, принцип постоянства, младенческую зависимость, голод и процесс индивидуализации. В качестве «объекта» обязательно выступает мать, но ее установки, также как и качество материнско-младенческих отношений, описываются только в общих чертах. Возникает ли сомнение в том, что отвергающая или враждебная установка усиливает у ребенка смутное ощущение опасности и ответную реакцию тревоги, как на само отделение, так и на его угрозу? Отделение означает не только изгнание из материнского лона, отсутствие матери и отнятие от груди, но также может означать отвержение и пренебрежение. Можно предположить, что в благоприятствующей среде первоначальная, безличная тревога отделения уступает место растущей уверенности в материнской благожелательности и надежности, в то время как во враждебной обстановке она усиливается при любой угрозе «травмирующей ситуации». Теоретически возможность, что тревога отделения в целом является отражением неуверенности относительно мотивов, движущих матерью, в то время как другие факторы выступают предпосылками возникновения ощущения опасности.
Способствует ли активное материнское влияние развитию комплекса потери и значения смерти как отделения, — об этом литература умалчивает. Flescher (192) убежден, что на ранних этапах жизни ребенок чрезвычайно чувствителен к признакам отвержения и враждебности. Присутствие матери необходимо, так как тогда она не умрет в психике ребенка, который борется со своей реактивной враждебностью. Перспектива ее утраты тем тревожнее, чем серьезнее депривации, которые испытывает ребенок. Тем не менее, в присутствии матери ребенок может демонстрировать по отношению к ней жестокое или слишком требовательное поведение — он не может жить ни с ней, ни без нее. Riviere (141) уверен, что страх потери настолько силен в людях потому, что в самом начале своей жизни они проводят долгое время зависимыми и беззащитными. Дети не могут позаботиться сами о себе, отсутствие родителей или средств к существованию влечет за собой потерю жизни. В конце концов, дети на самом деле умирают, если ими пренебрегают. У многих людей сохраняются воспоминания о том, что в раннем детстве они боялись, что родители уморят их голодом. Эго ребенка достаточно рационально для того, чтобы понять свою зависимость от взрослых, и в его фантазиях злые и мстительные родители угрожают ему голодом, оставлением на произвол судьбы и всеми ужасами смерти. Самым ужасным для ребенка является утрата родительской любви, означающая как потерю их защиты, так и привлечение на себя их гнева и мщения. Этой ужасающей мысли противостоят различные способы защиты, и среди них первый — отрицание любой подобной возможности или любого аналогичного страха. Chadwick (44) заявляет, что страх смерти может символизироваться потерей любви, которая означает потерю ребенком власти над своими родителями и приобретение ими силы уничтожить его. Как указывает Schilder (61), описание в литературе внешней опасности, в которой живет ребенок, страдает неполнотой. Если ребенок теряет любовь своих родителей, у него возникает ощущение угрозы лишения пищи, того, что его искалечат и разорвут на части. В конечном итоге, все эти угрозы суммируются в страхе смерти.
Неправильно говорить о «родителях» вообще. Использование терминов родители, ухаживающие лица и человеческое окружение при обсуждении младенческого опыта производит впечатление попытки избежать признания ответственности матери как единственной или преобладающей. Отец фактически не выступает в роли первичного объекта, в лучшем случае, он добавочный родитель. В самом начале жизни мы наблюдаем предрасположенность к тревоге, а также чрезвычайную восприимчивость к материнскому отношению, от которого зависит выживание; все остальное, за исключением несчастных случаев, происшедших ни по чьей либо вине, является делом материнско-младенческого взаимодействия. Помощь заботливой матери укрепляет у ребенка уверенность в том, что его не оставят на произвол судьбы; возможно даже, что угроза никогда не обретет форму. Отсутствие материнских чувств, пренебрежение и жестокость способствуют возникновению не только страха быть покинутым, но и страха перед возможностью оказаться беспомощным перед разрушающей силой.
Страх кастрации. В качестве аргументов того, что танатическая тревога берет свое начало в страхе кастрации, часто используют цитаты из работ Freud. Он действительно писал: «Я склонен придерживаться мнения, что страх смерти следует рассматривать как аналог страха кастрации» (190). Тем не менее, в других работах он ясно давал понять, что рассматривает боязнь кастрации как часть процесса развития; ему предшествует страх потери объекта, а за ним следует угроза потери защиты суперэго. В работе «Мысли во времена войны и смерти» (32) он пишет: «Боязнь смерти... обычно является результатом чувства вины». Вина, таким образом, провоцирует появление страха смерти, который генетически восходит к конфликту эго и су<
|
|
|
