Онтологические основания знаний В философии неопозитивизма и постпозитивизма

Под онтологией всегда понималось знание о сущностных формах бытия и фундаментальных принципах его устройства. При этом само бытие рассматривалось как нечто независимое от познающего человека, противостоящее ему. Уже в древности (по крайней мере, начиная с Парменида) «внешние формы», в которых человек воспринимал окружающий мир, противопоставлялись «сущностным принципам», с которыми затем стали связывать онтологию. И само становление познавательной деятельности, вплоть до возникновения классического естествознания, ориентировалось на описание действительности такой, «какой она есть сама по себе».

Однако по мере развития философского знания все более ясно осознавалась трудность различения мира знаний и мира "самого по себе". Проверка истинности наших знаний предполагает возможность их оценки «со стороны», извне, а здесь как раз и возникал вопрос о том, как можно знать нечто, не входящее в содержание знаний. Все это требовало выделения в самой системе знания каких-то компонентов, которые могли бы играть роль оснований и регулятивов по отношению к представлениям о мире, порождаемым познавательной практикой людей, т. е. выполняли бы функции онтологии.

Возникшая в XIX в. философская система позитивизма попыталась решить эту задачу, объявив основанием любого истинного знания «непосредственно данное», т. е. эмпирически фиксируемые явления действительности, которые выражались в теоретических конструкциях, выступавших формой их организации.

Казалось бы, ответ был найден. Однако довольно быстро обнаружилось, что задача классификации различных форм научного (позитивного) знания, в чем сам создатель позитивизма — О. Конт — видел главную цель философии, предполагает постулирование некоторой системы правил организации знаний, вовсе не вытекающих из «непосредственно данного». Но это означало, что именно эти правила определяли характер производимых учеными представлений о действительности, т. е. оказывались чем-то вроде онтологического фактора, с которым сопоставлялись знания о мире.

Развитие такой традиции привело в начале XX в. к становлению особой методологической программы, получившей название «неопозитивизм». Представители этого течения сосредоточили свое внимание на анализе языковых средств, с помощью которых оформлялись знания, производимые наукой. В качестве оснований знания стали поначалу рассматриваться личные переживания субъекта, возникающие в процессе исследования. Именно их М. Шлик, один из основателей знаменитого «Венского кружка» (который явился истоком нового течения), предложил считать «непосредственно данным».

Но такой подход вел к абсолютизации индивидуальных восприятий, что входило в противоречие с основными установками неопозитивизма, претендовавшего на выражение научного, а значит, интерсубъективного взгляда на действительность. Поэтому дальнейшее развитие этого направления привело к смещению интереса исследователей в сторону чисто языковой деятельности, опосредующей оформление научных знаний.

Разделив языковые структуры на высказывания, относимые к «непосредственно данному», и те, которые возникают на их основе, авторы, принадлежащие к неопозитивистской традиции, объявили самой «непосредственной данностью» элементарные предложения, фиксирующие некоторые исходные, неопровержимые элементы знания. Они и должны были играть роль критериев истинности любых других предложений, конструируемых учеными.

И все же не следует понимать такой подход как проявление старой традиции, ориентированной на сопоставление знания с некоторой действительностью, внешней по отношению к этому знанию. Для неопозитивизма высказывание выражало некоторое возможное, мыслимое, но не обязательно реализованное положение дел. Как подчеркивал один из крупнейших представителей данной традиции — Р. Карнап, если предложение не выражает мыслимого положения дел — оно лишено значения.

Поэтому так называемые «протокольные высказывания», представлявшие собой «запись возможных переживаний субъекта», стали играть роль эмпирического знания, которое квалифицировалось в неопозитивизме в качестве базисного уровня всей системы знаний. Этот уровень и выполнял онтологические функции, определяя истинностные значения выражений, составлявших содержание теоретического уровня.

По сути программа неопозитивизма являлась попыткой свести философию к синтаксическому анализу языка науки с целью уточнения смысла основных понятий, используемых при описании некоторой предметной области, с которой связана конкретная область научного познания. Таким образом, под наукой следовало понимать совокупность языковых структур, в которых оформлялось некоторое знание, а его истинность обосновывалась соответствием одного уровня языка другому, интерпретируемому как «непосредственно данное», а на самом деле оказывающимся логической структурой знания, предшествующей любому описанию действительности. Все замыкалось на язык, и не случайно тот же Карнап провозгласил, что «существовать» — означает лишь «быть элементом языкового каркаса».

Правда, почти сразу, еще в пору наивысшей популярности идей логического эмпиризма, стали оформляться концепции, оказавшиеся альтернативными по отношению к нему. Так, французский философ Г. Башляр, например, еще в 20-е годы выступил против понимания науки как простой совокупности постоянно увеличивающихся знаний, настаивая на ее исторической изменчивости, несводимости к тем основаниям, на которых наука возникала. Такой подход предполагал необходимость допущения каких-либо внеязыковых элементов, из которых должна строиться онтология.

Другой путь был связан с так называемым «логическим прагматизмом», выразившемся в концепции известного американского исследователя У. Куайна, который различал «онтологию» и «идеологию» научных теорий. К онтологии Куайн относил сущности, которые, с точки зрения автора некоторой теоретической системы, составляют структуру описываемой реальности (причем в качестве таковой могут выступать не обязательно эмпирически фиксируемые явления, но и некий «возможный мир»). Идеология же включает в себя допущения, связанные с особенностями человеческих концептуальных систем.

Можно увидеть в позиции американского философа возврат к классическому представлению об онтологии, основанному на противопоставлении внешней данности и познающего разума. Но, учитывая тот факт, что «возможный мир» является некоторым описанием положения дел, которое зависит от интересов, оценок и т. д. автора такого описания, становится понятным, что в действительности «логический прагматизм» вообще устраняет различия между миром «как он есть сам по себе» и миром человеческих знании. Понятие онтологии окончательно размывается. Ни мир природных явлений, ни правила построения языковых конструкций, с помощью которых ученый строит «искусственную» онтологию (включающую и воображаемые элементы), не могут больше выступать в качестве чего-то, абсолютно противостоящего человеку.

Это означает, что мы вынуждены либо полностью отказаться от понятия онтологии и рассматривать используемые в познании языки исключительно как разновидность некоторых игровых систем, определяемых нашими договоренностями, либо все же выделить область факторов, обусловливающих (хотя бы опосредованно) извне правила языковой деятельности и выполняющих, таким образом, онтологические функции.

Очевидно, что содержательное познание не может быть сведено к простому перекомбинированию знаков, из которых состоят системы человеческого знания. Поэтому проблема сущности онтологических компонент теоретического знания оказалась одной из насущных задач современности. Осознание важности этой задачи стало, среди прочего, фактором, вызвавшим разрушение неопозитивистской программы.

К середине 50-х годов нашего столетия неопозитивизм обнаружил признаки упадка даже для своих основателей. Накапливались противоречия, ставшие для него непреодолимыми. Надежды на создание некоторой универсальной логической структуры, пригодной для выражения любого теоретического знания, оказались напрасными. Результаты, полученные в рамках тех же программ, которые разрабатывали сторонники неопозитивизма, достаточно однозначно свидетельствовали об утопичности поставленных целей.

И знаменитые теоремы К. Геделя (особенно теорема о неполноте), и работы А. Тарского, обнаружившего невозможность определить понятие истины чисто формальным путем, без обращения к внешним для проверяемой теории факторам — все это свидетельствовало о принципиально незамкнутом характере производимых наукой знаний, о необходимости учитывать влияние каких-то внетеоретических регулятивов, влияющих как на способ организации результатов исследования, так и на особенности их содержательной интерпретации.

Но неопозитивизм сошел со сцены не в результате победы какой-то конкурирующей с ним и четко организованной исследовательской программы, а вследствие внутренней исчерпанности идей, на которых он базировался. Пришедший ему на смену постпозитивизм представляет собой весьма неоднородный комплекс, в который входят концепции, порой существенно противоречащие друг другу. Сам термин «постпозитивизм» является, скорее, указанием на простую последовательность во времени, чем общей чертой, объединяющей разные подходы в единую систему.

Тем не менее можно говорить об определенном сходстве ориентации постпозитивистских программ, заключающемся в изменении проблематики методологических поисков. Вместо выявления каких-то внешних по отношению к науке факторов, определяющих ее функционирование позитивным образом, новая «философия науки» идет «от обратного», пытаясь указать образцы, уходя от которых наука и организует себя как систему. В этом суть одной из центральных для всего постпозитивизма проблем — проблемы демаркации.

Действительно, авторы, работающие в рамках постпозитивизма, научное знание сопоставляют не с какой-то природной реальностью, даже не со структурными правилами организации языковых описаний, а с весьма неопределенным комплексом того, что квалифицируется как «ненаука». В этом, например, пафос критики в адрес неопозитивизма со стороны такого близкого к нему по духу автора, как К. Поппер.

Рассматривая философию (метафизику в его терминологии) как в общем-то достаточно бессодержательную сферу знаний, Поппер тем не менее видит в ней источник научных проблем. Метафизические вопросы сами по себе требуют уточнения. Если уточнение осуществляется на основе методов, принятых в научном исследовании, мы и получаем научную проблему. Метафизика, таким образом, выступает по отношению к науке особым родом онтологии. Это дает возможность освободить науку от «лишних», «инородных» проблем, что позволило бы сосредоточить внимание исключительно на ее собственных внутренних задачах.

К тому же в реальной практике познания исследователь никогда не имеет дела с одной изолированной теорией, но всегда с некоторой их серией. Следовательно, для каждой конкретной системы представлений в качестве внешнего по отношению к ней мира выступают другие теории, так что обращение к каким-то онтологическим (в традиционном смысле слова) характеристикам оказывается излишним. Подобная ситуация является определенным аналогом описаний, используемых в классической механике, где при анализе взаимодействия нескольких тел любое из них может рассматриваться в качестве действующей причины движения, и вопрос о какой-то внешней, общей для всех этих тел причине не возникает.

Хотя в своей известной концепции «трех миров» Поппер и постулирует определенную связь мира идей и мира физических состояний, но для него именно бытие «третьего мира» (т. е. содержание теоретических представлений) является для каждого отдельного индивида некой объективной, независимой от него данностью. Таким образом, для философа, работающего в сфере методологии науки, онтологический статус приобретают сами системы знания. Как, впрочем, и для того образа ученого, который существует в представлении Поппера и его последователей.

Набрасывая на познаваемую действительность сетку понятий (в чем Поппер и видит главную цель науки), ученый строит картину описываемой реальности, но сама рациональность концептуальных средств, в том числе и законов науки, не зависит от описываемых наукой объектов, а определяется заранее внутритеоретическими средствами. Однако научное исследование не превращается в игру со знаками потому, что исходный материал, выраженный в понятийной сетке, входит «со стороны», из сферы «ненауки». Таким образом само дисциплинарно-профессиональное познание оказывается как бы открытой системой, обоснование которой происходит вне ее собственных рамок.

Вполне понятно, что при таком подходе понятие «онтология» указывает уже не на «сущностные формы» природного мира, а на нечто совсем иное. И весь комплекс идей, разрабатываемых авторами, традиционно относимыми к постпозитивизму, обнаруживает, что это «иное» связано с различными нормами социальной культуры. Это означает, что современная методология науки явно или неявно отказывается от образа мира, независимого от действий человека в этом мире.

Один из ближайших последователей Поппера — И. Лакатос, разрабатывая свою концепцию «научно-исследовательских программ», активно использовал понятия «негативная эвристика» (под которой он предлагал понимать набор методологических правил, запрещающих некоторые пути исследования) и «позитивная эвристика» (правила, имеющие рекомендательный характер). Поскольку результатами следования таким правилам являются системы научных знаний, постольку можно говорить о зависимости представлений о мире, конструируемых учеными, от того, насколько они предпочитают ту или иную стратегию исследования, определяемую этими эвристиками.

Очевидно, что на эти предпочтения, в свою очередь, влияют факторы, внешние по отношению к самой науке и принадлежащие другим сферам социальной действительности. Правда, сам Лакатос несколько смягчает попперовское разделение науки и метафизики, включая последнюю в структуру научно-теоретического знания. Но по сути дела его концепция скорее описывает процесс вхождения в науку элементов вненаучной природы, поглощения ею фрагментов философского или даже мифологического и т. д. характера, при том условии, что такое поглощение обеспечит защиту теории, попавшей в ситуацию кризиса.

Еще более отчетливо влияние социокультурных факторов на познавательную деятельность выражено в концепции американского историка науки Т. Куна. Его знаменитая книга «Структура научных революций», опубликованная в 1962 г., породила множество дискуссий, охвативших, как минимум, два десятилетия.

Центральное понятие книги Куна — парадигма — имеет множество толкований и оттенков, но наиболее общий смысл ее — это определенная система принципов, определяющих восприятие конкретным научным сообществом тех фрагментов окружающей действительности, которые включены в сферу научного исследования. Каждая исследовательская школа, каждая эпоха обладают своей парадигмой, определяющей всю совокупность методов и концептуальных схем, которыми ученые пользуются. Периодически, в результате революций, происходящих в научном познании, имеющаяся парадигма сменяется какой-то другой.

И здесь весьма важно подчеркнуть, что для Куна победа какой-то парадигмы происходит не на основе чисто рационального обоснования ее преимуществ, а в результате смены убеждений, которые господствуют среди ученых данного периода. Поскольку «непосредственно данным» сам Кун называет формы восприятия, определяемые парадигмой, постольку смена убеждений вызвана, как он говорит, «определенными обязательствами по отношению к принятой парадигме».

Очевидно, что в этом случае роль онтологических факторов играют какие-то внутренние, личностные стимулы, влияющие на выбор ученого. Следовательно, на первый план выдвигаются социально-психологические механизмы, определяющие весь ход познавательной деятельности. Именно они начинают восприниматься в качестве общих регулятивов, определяющих характер как исследования, так и его результатов.

К факторам подобного рода не принято относить понятие «онтология», но по сути они выполняют те функции, которые раньше приписывались «сущностным принципам и формам» мира «как он есть сам по себе». В самом деле, оценка знания как истинного (или хотя бы правильно организованного) определялась в методологических концепциях прошлого тем, насколько оно приближалось к неким «объективным» характеристикам реальности.

Но одна из общих для всей постпозитивистской традиции установок состоит в отказе от какого-то независимого от теории эмпирического базиса, по отношению к которому можно было бы сравнивать теоретические конструкции. Никакое описание «эмпирического мира», не опирающееся на заранее принятые теоретические принципы, вообще не может существовать. И если несоизмеримы теоретические основания, то несоизмеримы и картины описываемой «реальности». Поэтому оценку структур знания как «правильных» или «неправильных» определяют нормы и установки всего комплекса культуры данного общества.

Понятие онтологии постоянно изменяется. И изменяется оно в силу то, что меняются сами представления о сущности научного познания. Это одна из стержневых идей постпозитивизма как направления. Сегодня уже вряд ли кто-то видит в науке какую-то универсальную для всех этапов человеческой истории форму получения и организации знаний. Отвергнута и модель, разрабатывавшаяся неопозитивизмом (т. е. описание науки как замкнутой в себе системы, состоящей из независимых друг от друга уровней — эмпирического и теоретического, каждый из которых строит свой собственный язык описания).

Более того, сегодня мало кто из методологов продолжает считать, что научное исследование направлено на достижение какой-то объективной (в традиционном смысле этого слова) истины. Вместо этого с развитием науки (если вообще допускается возможность оценивать изменения ее форм как развитие) связываются самые различные цели: решение большего числа проблем, создание более простых и удобных теорий и пр. Потому вполне понятно растущее значение именно социокультурных факторов как «онтологических» регулятивов познания.

Это отчетливо понимают многие представители постпозитивистской традиции. Например, один из достаточно авторитетных авторов этого направления — С. Тулмин —прямо указывает на тот факт, что в процессе развития общества и его познавательной активности меняются и сами нормы рациональности. А значит, оценить правильность и эффективность используемых средств и полученных результатов можно всегда лишь «со стороны», притом ретроспективно. Естественно, что критерии подобных оценок также формируются не в самом теоретическом знании и имеют внешний по отношению к нему характер.

С точки зрения Тулмина, методология научного познания должна выявлять закономерности становления и функционирования неких «идеалов естественного порядка». Эти идеалы задаются не особенностями предметной области, с которой имеет дело научное исследование, а исторически обусловленными стандартами рациональности. В основе таких стандартов лежит убеждение ученых в существовании стабильных форм понимания, которые охватывают различные события и процессы.

Подобное убеждение как бы задает форму ожидания исследователя. Он заранее знает, что может встретить в той или иной практической ситуации. Таким образом, фиксируя совпадение действительных событий с имеющимися формами ожидания, ученый характеризует такие события как «понятные». Соответственно к непонятным относятся те, которые не совмещаются с имеющимися рациональными установками.

Ясно, что эти стандарты понимания формируются на «мета-уровне» по отношению к исследовательской практике и определяют весь комплекс идей и методов, который составляет существо науки каждого конкретно исторического периода. И существенно важно, что сами эти стандарты не имеют универ

 

Стр 171 не распознана

 

по каким-то личностным мотивам, причем не всегда ясным даже ему самому.

Такой отказ от любых объективных критериев выбора альтернативных вариантов теории и послужил причиной обвинения Фейерабенда в «анархизме». Кроме того, он отвергает какую-либо грань между строго научными методами исследования и тем, что многими методологами выносится за пределы науки, ибо считает любую форму человеческих представлений возможным источником новых плодотворных идей, стимулирующих качественную перестройку теоретического знания.

В этом случае в качестве «онтологии», т. е. внешних факторов, определяющих направление исследовательского поиска, может выступать любая сфера культуры. Но поскольку для разных исследователей могут существовать весьма различные источники и основания их убеждений, постольку никакие теории просто не могут сопоставляться друг с другом. В своей книге «Проблемы эмпиризма» Фейерабенд подчеркивает зависимость значений терминов, используемых учеными при описании полученных ими результатов, от конкретных контекстов, в которые они включены в каждом отдельном случае. Значит, сравнение разных описаний по их содержанию оказывается невозможным.

Так развитие системы человеческих знаний превращается в результат «самовыражения» исследователей, которые изобретают все новые и новые варианты теорий, увеличивая спектр возможностей, из которого они затем выбирают подходящие для каждого отдельного случая. Тем самым, по мысли Фейерабенда, достигается не только развитие творческих способностей самих ученых, но и наука в целом предохраняется от превращения в застывшую догматическую конструкцию.

Подчеркивая неоднородный характер теоретического знания, включающего как фрагменты различной природы, так и те, которые выражают представления разных культурных эпох, сосуществуя в некоторой данной конкретной системе представлений, Фейерабенд «размывает» ту модель, из которой исходили К. Поппер и И. Лакатос. Демаркационная линия теряет не только свою отчетливость как грань между наукой и ненаукой, но вообще оказывается внутренним элементом самой системы знаний. Каждый ученый может теперь проводить ее где угодно, отделяя то, что он считает теорией, от тех оснований (безразлично, какова их природа), на которых эта теория строится. А сами эти основания могут выбираться произвольным образом в любой части общественного знания. Надо отметить, что несмотря на определенную экстравагантность взглядов Фейерабенда (например, он неоднократно говорил о якобы иррациональной природе научного знания вообще), его позиция выявляет весьма существенную черту изменений, происходящих в современном познании. Дело в том, что все большая ориентация исследователей на поиск технологически прикладных аспектов знания действительно способствует некоторой (и чем дальше, тем больше) «канализированности», даже программированности направлений поиска, что нередко деформирует весь ход познавательной деятельности.

Попадая в зависимость от потребностей технологии, ученые начинают руководствоваться «чужими» для них образцами и отсекают многие важные пути исследования как «малоперспективные», поскольку они не сулят быстрых и экономически ощутимых результатов. Существует немалая опасность того, что, избавившись от роли «служанки» теологии, а потом и идеологии, наука может превратиться в нечто вроде «служанки бизнеса». В указании на такую опасность пафос многих методологических положений, отстаиваемых английским автором. Однако отказ от каких-то объективных характеристик, определяющих функционирование науки как целостной системы (т. е., по сути, отказ от онтологических оснований познания в любой форме), делает позицию Фейерабенда слишком неопределенной и уязвимой.

Другим вариантом попытки преодолеть разрыв «внутренних» и «внешних» аспектов научной деятельности, постулируемый демаркационным подходом, является программа, разрабатываемая Д. Агасси, который полагает, что центральной задачей научного познания является не столько описание какой-то «объективной реальности», сколько повышение степени понимания человеком условий своего существования.

Поэтому традиционный для научной методологии вопрос о подтверждении теории какими-то фактическими данными Агасси считает чем-то вроде предрассудка. Отношение ученых к окружающему миру, организация результатов исследования, их оценка и т. п. — все это определяется некоторыми мыслительными стандартами, общими для конкретной социокультурной эпохи. Но поскольку сами эти эпохи различаются по содержанию, постольку и стандарты (а значит, и предрассудки) меняются при переходе от одной стадии общественного развития к другой.

Для того чтобы понять, как возникают и функционируют интеллектуальные установки такого рода, необходимо, по мнению Агасси, обратиться к изучению истории науки. Так появляется еще один вариант онтологического обоснования. В отличие от точки зрения Поппер а и его последователей, для Агасси характер структурирования знаний и особенности их изменений определяются не сферой «ненауки», а самой совокупностью исторических форм, в которых реализовывалась исследовательская деятельность в разные периоды истории.

Изучение истории науки должно, по мысли Агасси, выявить средства и способы влияния социально-экономических условий, в которых существует ученый, на конкретные особенности его деятельности, поскольку именно эти факторы определяют и направленность исследовательского поиска, и оценку полученных результатов.

Содержание истории науки (которое, с точки зрения Агасси, выступает чем-то вроде внешнего, для каждого конкретно-исторического этапа, фактора, определяющего ход исследовательской деятельности на данном этапе) проявляется в определенной совокупности проблем, задающих общую ориентацию сообщества ученых и в научных школах, объединяющих исследователей, занятых решением этих проблем.

Но для того чтобы в какой-то степени выполнять функции онтологического фактора, история науки должна не просто перечислять сами проблемы и имена исследователей, входящих в ту или иную школу, а выявлять действительный смысл как вопросов, возникавших в прошлом, так и ответов, которые на них давались. А это возможно лишь ретроспективно, когда мы знаем, какое развитие и продолжение получили те или иные идеи, составляющие содержание концептуальных систем прошлого.

Подобное видение возможно лишь там, где существуют какие-то устойчивые компоненты знания, объединяющие собой разные этапы познания. Агасси считает, что данное условие прежде всего обеспечивается системой образования, которая всегда более консервативна, чем актуальная практика науки. В этом его позиция сближается с позицией Куна, который тоже видел в средствах профессиональной подготовки ученого один из каналов, по которым идет усвоение парадигмальных знаний.

Второй компонент, выделяемый Агасси, это «метафизика», которая представляет собой, как уже отмечалось, совокупность «предзнания», т. е. и «предрассудков», лежащих в глубинных слоях интенций, которыми руководствуются ученые в своей практической деятельности. Метафизика, таким образом, также оказывается более стабильной, чем сами выдвигаемые и опровергаемые теории, составляющие содержание исторически конкретной системы знаний. Именно прояснение и уточнение метафизических «предрассудков» и приводит к расширению научных знаний.

Попытка понять, каким образом осуществляется такое прояснение, приводит Агасси к необходимости включить в поле зрения методологии не только объективные регулятивы, которые можно выявить с помощью рационального анализа, но и субъективные характеристики самих конкретных исследователей. Вводя в рассмотрение научной методологии такой феномен, как гениальность ученого, Агасси задает непривычную для сложившейся методологической традиции направленность.

Хотя такой подход не противопоставляется попыткам найти основания научно-познавательной деятельности в социокультурных особенностях конкретной исторической эпохи, он предполагает везможностъ определенной «онтологизации» и самого внутреннего мира познающего окружающий мир исследователя. И это не единичное явление. Можно вспомнить о достаточно близкой к позиции Агасси программе американского автора Дж. Холтона, выдвинувшего идею «тематического анализа науки», направленного на поиск устойчивых структур познавательной деятельности, сохраняющихся даже при ее революционных изменениях, указать на существенное сближение некоторых направлений социологии науки с методологической проблематикой и т. п.

Всё это явления одного порядка и свидетельствуют они о том, что старое традиционное противопоставление мира «самого по себе» и человека, осваивающего и преобразующего этот мир, сходит со сцены. Сегодня онтологические основания наших знаний об окружающей действительности коренятся в самой познавательней деятельности, связанной с производством этих знаний. И эволюция позитивистских и постпозитивистских представлений о сущности базисного знания демонстрирует это со всей наглядностью.

Подводя итог, можно схематично воспроизвести основные этапы данной эволюции: 1. Понятие онтологии связывается с существованием фундаментальных форм бытия, независимых от познающего человека и постигаемых с помощью рассуждений. 2. Начиная с классического позитивизма, делаются попытки определить в качестве онтологического базиса научного знания эмпирически фиксируемые характеристики реальности. 3. Неопозитивизм заменяет эмпирическую данность описанием возможных восприятий исследователя. Тем самым роль онтологических факторов начинают играть «протокольные высказывания». 4. К. Поппер ставит проблему разделения научного знания и вненаучных представлений (проблема демаркации). Онтологические основания знаний выносятся за пределы самой науки. 5. Последующие авторы (Кун, Тулмин, Фейерабенд и др.) снимают Проблему демаркации, видя в научном исследовании одну из форм общекультурной деятельности. В этом случае факторы, влияющие на особенности исследовательской практики, не противостоят науке абсолютным образом, а определяются конкретной стратегией ученого. 6. Все это приводит к необходимости учитывать в качестве своеобразных онтологических (по отношению к системе знаний) факторов внутренние побуждения, интересы, творческие способности и т. д. познающих людей.

 

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: