 |
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 6 глава
|
|
|
|
И тут произошло открытие, потрясшее воображение бывалых ученых-аналитиков: обыкновенная сталь самых расхожих марок переварилась в вулкане и обрела главное новое свойство — превратилась в чистое железо, не подверженное окислению, и по своей структуре стала напоминать одно из чудес света, железные столбы Индии. Вновь обретенные качества тотчас отнесли к необычному воздействию топлива и чуть не закричали «Эврика!», поскольку разгадка, как Алхимик варит драгметаллы, казалась совсем близка.
На четвертый день Сторчак вновь устроил совещание возле пожарища и спросил аналитиков, отчего загорелись образцы похищенного топлива, словно только этот вопрос его и мучил, притягивая воображение, — про чистое железо он даже не вспомнил. Те лишь пожимали плечами, косились на Церковера и сдержанно отвечали, мол, случившееся предстоит еще проанализировать в спокойной обстановке.
— Надо отложить задержание Алхимика, — вновь напомнил о себе Корсаков. — И еще понаблюдать. Узнать хотя бы, как он топливо разжигает и как тушит.
Черную руку, торчащую из песчаного конуса, хорошо было видно с Московской кольцевой дороги, и многие водители останавливались посмотреть, что за монумент возник на пустынной территории бывшего НИИ зернобобовых. Сторчак это заметил и велел немедленно чем-нибудь закрыть памятник от посторонних глаз. А поскольку гастарбайтеров не стало, исполнять приказ бросились начинающие гении. В один день они сварили из профиля четырехугольный конусный каркас и натянули на него плотную зеленую строительную сетку, отчего получилась пирамида.
— Подумайте, он хранит топливо в обыкновенной московской квартире! — возразил Корсакову Церковер. — Почти в пределах Садового кольца! А если у него полыхнет? Надо брать Алхимика!
|
|
|
— У него не полыхнет, — уверенно заявил Марат. — А потом, он не реагирует на Роксану как на женщину.
— Внешне не реагирует, — ухмыльнулся Сторчак. — Потому что она — формально твоя жена. Стесняется — скромный, воспитанный… Прикажи ей соблазнить! Устрой скандал, развод, наконец, сделай ее свободной и увидишь реакцию… Быть такого не может, чтобы молодой самец не запал на такую самку! Или ты выбрал неподходящий вариант.
— Надо подождать. Когда у них завяжутся отношения…
— Ждать некогда! — перебил Супервизор. — Ключи от его квартиры у вас есть, пошли Роксану ночью. Пусть сама заберется в постель, к сонному. Об этом мечтают все мужчины — проснуться, а рядом прекрасная незнакомка.
— Это невозможно…
— Если невозможно, прикинься бабой и сам соблазняй! — рявкнул Сторчак. — Но гений должен быть здесь в самый кратчайший срок. И с тяжелой уголовной статьей!
— Изнасилования не будет в любом случае, — отрезал Корсаков. — Я этого не допущу.
— То есть как не будет? Что за разговоры?!
— Имитируем попытку…
— Хватит имитаций! — Сторчак наливался гневом. — Все должно быть натурально и доказательно. Для суда присяжных! Для Страсбургского суда!
Серебряный венец в ее волосах, заколотый по-старушечьи, на затылке, стоял в глазах неподвижно — так непоколебимо ровно она несла свою увенчанную головку, возможно из-за семенящего шага. Никем не замеченные, они вышли со двора на улицу и скоро повернули в Трехгорный переулок.
— У меня там гитара осталась, — вспомнил Сколот. — Я вернусь…
— Обойдешься, — прошелестел ее голос.
— Тебя Стратиг прислал?
— Молчи.
— Наконец-то вспомнил меня вершитель судеб. Активизатор топлива не действует? Верно?
— Какого топлива?
— Солариса…
— Ничего не знаю… Рот закрой.
В переулке, по-прежнему не оборачиваясь, она распахнула заднюю дверцу машины. И только сейчас Сколот заметил несоответствие: ноги у женщины были длинными и стройными, а ступни — маленькими, детскими и обуты, несмотря на теплую погоду, в ботинки на плоской подошве.
|
|
|
Он сел и получил приказ:
— В затылок смотри! И ни о чем не думай.
— Как тебя зовут? — не унимался Сколот. — Пора бы познакомиться.
Спасительница была старше, может, года на два, однако взирала на него с неким возрастным превосходством.
— Зазноба, — бросила она. — Нравится?
— Звучит как прозвище.
— Это теперь имя мое. Ну всё, лишенец! Замри.
Сколот замолчал, уставившись в увенчанный затылок, но остановить мысли не смог: в ушах завис крик Роксаны, перед глазами, на фоне серебряного гребня, парил ее полубезумный образ.
И такой она походила на Белую Ящерицу…
Зазноба вывела машину из переулка, манипулируя рулем и тормозами так, что Сколота мотало по сторонам — руки все еще были скованы за спиной. Далее он уже не замечал дороги; впрочем, и не старался делать это, все более испытывая неприязнь к своей спасительнице. Казалось, они безостановочно едут по какому-то кругу, все время поднимаясь в гору, и солнечный свет так же кружит вслед за ними, отчего со всех сторон печет голову.
Наконец вроде бы поехали прямо, по крайней мере Сколота перестало заваливать на один бок, и теперь нестерпимо палило затылок. Он попробовал переместиться на сидении, чтобы спрятаться от солнца за стойку кузова, но не удалось. На миг он оторвал взгляд от гребенки и различил сумерки, синеющие за стеклами, — солнце давно зашло, машина неслась каким-то пыльным проселком, по сторонам был совсем не весенний, серо-желтый пейзаж, напоминающий всхолмленную пустыню. Стараясь перетерпеть боль, он закрыл глаза и очнулся от тишины — вездесущий крик Роксаны, притягивающий воображение, пропал, и вокруг теперь мелькал чуть зеленеющий лес.
— Куда мы едем? — спросил Сколот.
— В одно очень надежное место, — бесцветно отозвалась Зазноба.
— Но мне надо в музей Забытых Вещей, в Великий Новгород!
— Туда путь заказан.
— Тогда я останусь в Москве!
— Довольно, твои концерты в переходе окончены. И точку заняли.
— Почему у меня болит голова?
Она усмехнулась:
— Солнцем напекло.
|
|
|
— Я знаю, ты — Дара, — определил Сколот, — и тебя прислал Стратиг.
— Сама пришла, никто не посылал, — не сразу призналась она. — Можешь считать меня своей поклонницей. Все время ходила слушать твои песни… Рядом вертелась, деньги бросала, смотрела на тебя — хоть бы раз внимание обратил. Всё куда-то мимо смотрел… И гребня я не дождалась…
Он видел лишь ее затылок.
— Откуда же у тебя венец? — спросил мрачно.
— Ты все еще ждешь ту, которой дарил?
— Сейчас уже не жду… Где взяла гребень?
— Купила… Но не по цене уличной бижутерии. Как эксклюзив.
— Неужели тебе его… продали?
— Представь себе! Или ты так и не осознал, в каком мире жил все это время?.. Не дождалась и купила, чтоб ты наконец меня заметил. И ты снизошел.
— Как она выглядела? Та, у которой купила?
— Ты всех запомнил? — Она поймала его взгляд в зеркале. — Наверное, по прическе, да?.. И у этой были длинные, распущенные волосы, восхищенный взгляд и восторженный голос. Особенно когда получила всю сумму наличными и в долларах… Сказать имя?
— Я не спрашивал имен, — пробурчал Сколот.
— И еще у нее был заразительный смех. Когда рассказывала, как некий лох в переходе на Пушкинской преподнес ей серебряный венец. Сам того не зная!.. Это она так подумала.
— Смеялась надо мной?
Дара в ответ надменно улыбнулась:
— Если бы ты видел, как веселилась та, которой ты подарил золотой! Правда, только поначалу…
— Веселилась — это как? Тоже смеялась?
— От счастья. Рассказывала, как ты расчесывал ей космы. А ей хотелось большего… Не оценила!
Он тяжело замолчал от ее беспощадного голоса.
Машина остановилась среди сумрачного, вечернего леса, почти упершись бампером в деревья — дорога кончилась.
— Выходи, приехали! — весело объявила Зазноба и впервые обернулась — Сколот узрел пристальные, совсем не молодые ее глаза.
— Что ты с ней сделала? — с вызовом спросил он.
Зазноба устало откинулась на спинку сиденья.
— Твоей… возлюбленной сейчас хорошо. Я всего лишь исполнила ее мечту — сделала счастливой.
— Она же сошла с ума!
— Тебе ее жаль?
— Верни ей рассудок.
|
|
|
— Чтобы снова стала врагом? И утверждала, что ты ее изнасиловал?.. А так она будет жить и вспоминать, как однажды была обожествленной девой и ты расчесывал ей волосы золотым гребнем. Об этом, кстати, мечтают все женщины…
— Тогда и меня сделай безумным, — попросил он и подставил голову.
— Я пыталась надеть на твою голову обруч, — вдруг призналась Зазноба, — и лишить памяти… Мне это не удалось.
Сколот выбрался из машины — кругом тихий вечерний лес, и уже кричит ночная птица…
— Смирительную рубашку снять можешь? И глаза развязать?
— Нет. Кто обряжал, тому и снимать.
— Ну хотя бы наручники?
Она зажала в ладонях замки, подержала немного и, легко сняв оковы, зашвырнула их в траву.
— Дальше пойдем пешком. Иди и смотри мне в затылок. — И засеменила вверх по склону.
— Это чтобы я не запомнил обратной дороги? — с ухмылкой спросил Сколот.
— Чтобы не упал и не свернул себе шею…
Под кронами и в самом деле было по-ночному сумеречно, к тому же лес оказался сильно захламленным и каким-то не весенним: старые ели перемежались соснами, а редкие лиственные стояли еще голыми, и под ногами шуршал пересохший мох. Где-то на середине подъема Сколот на минуту отвлекся от светящегося в темноте венца и в тот же миг рухнул лицом вниз, запнувшись непонятно обо что. Удара он не ощутил, впрочем как и боли, однако Дара остановилась и подала ему бумажную салфетку:
— Вытри кровь.
— Где кровь? — спросил он.
— Да ты лоб себе расшиб.
Сколот вытер и узрел на салфетке широкий кровяной мазок.
— Странно…
— Не ходи здесь в одиночку, особенно по ночам, — предупредила она.
— А днем можно? — Капля крови скатилась на кончик носа.
— Днем можно…
Они поднимались еще несколько минут, и теперь Сколот запинался почти на каждом шагу, хватаясь за деревья онемевшими руками. Зазноба же словно летела над всем лесным мусором, поскольку в темноте было незаметно, как она перебирает своими крохотными ножками. Здесь уже попадались березы. По крайней мере, боковым зрением он видел белеющие в сумерках стволы и даже вроде бы первые листочки на ветвях. Потом сквозь деревья просветился розоватый закат и стало светлее.
— Теперь будешь жить в скиту. — Дара указала на красноватый от вечерней зари домик. — В полном одиночестве, без благ цивилизации. Даже без гитары.
Сколот все еще стоял и озирался: избушке не хватало только курьих ножек, на крыше росли густой мох и мелкие деревца, со всех сторон вплотную примыкал лес, образуя только перед каменным крылечком небольшую полянку с черными, трухлявыми пнями.
— Ну, что встал? — поторопила Зазноба. — Иди, отшельник, принимай хоромы.
Он толкнул дверь непослушной рукой и ступил через порог. В бревенчатой келье было мрачно и сыро, свет едва попадал в узкое оконце на восток, а сквозь дверной проем слабым ручейком вливался багровый закат, отчего тесное пространство и вовсе показалось зловещим. Приглядевшись, Сколот различил у одной стены голый топчан, у другой, напротив, — развалившийся камелек, некогда сложенный из голышей. Вытяжной трубы не было, жилище топилось по-черному, дым выходил в закопченную отдушину под махровым от сажи потолком.
|
|
|
И повсюду пахло горьковатым тленом…
Он вышел на улицу и отдышался.
— Зато здесь можно целыми днями петь песни и кричать — никто не услышит, — злорадно, как показалось, произнесла Дара. — Через неделю лишишься ума без моей помощи. Впрочем, нет — наверное, протянешь дольше… Н у, и ка́к следует ответить, лишенец?
— Повинуюсь року.
Она присела на пень и пошевелила ступнями, должно быть уставшими в тесной, глухой обуви.
— Ты мне лжешь! — сказала резко, с неожиданным отчаянием. — Ты не повинуешься! Не знаю, что с тобой делать…
— Но ведь ты уже исполнила урок? Определила место. Здесь как на даче — лес, свежий воздух… Да, сделай еще одну попытку, лиши памяти. Только оставь кусочек, чтоб разбираться в грибах. Я собирал их возле Тариг…
— Обещай мне, что не станешь заниматься своей алхимией, — серьезно попросила Дара. — И смущать темные умы мира.
— А где здесь изгои? Где мир? Кого смущать? Даже зверей нет…
— И не поджигай тут ничего — не поможет!
— У меня и спичек нет…
— Я слышала, как ты выпустил на волю Белую Ящерицу. Из-за нее тебя наказали?
— Уже не помню, за что… — Сколот сел на землю и принялся разминать очужевшие от оков руки. — Это ты вынесла из квартиры вещества?
— Для лишенца ты много чего помнишь. Например, письмо варваров. Я сужу по орнаменту на гребне… Только не морочь голову. За что лишили пути?
— Это тебя не касается, — огрызнулся он. — Верни мои вещества. И гитару!
— И так натворил глупостей! Зачем устроил пожар в Осколкове?
— Ничего я не устраивал!
— У тебя похитили соларис, а ты этого даже не заметил. И в результате сгорел корпус в технопарке.
— Туда ему и дорога!
— Но арматура, трубы и прочий металл расплавились. И все превратилось в чистое железо. Получилось, ты косвенно раскрыл секрет топлива.
— Скоро от этого железа ничего останется. Разве что кучка ржавчины…
— Ты понимаешь, что за тобой теперь охотятся, как за зверем? Зачем ты искушал изгоев золотом, венцами, монетами? — Зазноба выдернула гребень из волос. — Вот это что?.. Ты достоин участи юродивого!
— Ну так обрати меня! Я уже без настоящего. Буду и без прошлого, теперь все равно…
Она вновь с усилием пошевелила ступнями и отозвалась с женской обидой и ревностью:
— С удовольствием бы! Мне мешают твои чувства и надежда на будущее. Ты на что надеешься, лишенец?
— А вот этого у меня никто не отнимет! — с сарказмом засмеялся Сколот. — Даже владыка Атенон. Приятно, когда есть что-то неотъемлемое!
— Неужели ты влюбился в эту… вероломную тварь? Ты не знаешь даже ее настоящего имени!
— Знаю. Благодаря твоим способностям…
— Тебя завлекли, заманили в ловушку.
— Никто меня не заманивал — сам пошел. И принес золотой гребень. Я должен был это сделать!
— Все еще ищешь Белую Ящерицу?
— Верни разум Роксане. У меня душа, как маятник… — Сколот оборвал себя, устыдившись собственной внезапной откровенности и просительного тона.
Дара это поняла, и насмешливость в ее голосе исчезла:
— Думаешь, это она?
— Белую Ящерицу могли снова поймать и судить. Лишить памяти…
— Лишили памяти, а космы оставили? И снова отпустили в мир?.. Ты поддался искушению, лишенец. Так не долго и шерстью обрасти.
— Уже обрастаю…
— За что ты угодил в немилость к Стратигу? — спросила Зазноба после долгой паузы. — Отказался исполнить урок?
— Не позволил изменить судьбу, — сдержанно сказал он.
— В твоих песнях искренности больше…
— Да, я отказался исполнять урок, — наконец-то признался Сколот. — Он противоречил моим убеждениям. И здравому смыслу.
— В результате все равно судьба изменилась. Ты оказался беспутным и в переходе, с гитарой. Теперь и вовсе там, где вообще нет никаких дорог и троп. А ведь твой рок — охранять Пути земные… Хоть сейчас убедился, что все это — наивное заблуждение юности?
Он не готов был обсуждать с ней столь щепетильные вопросы, но услышал в этих словах некое расположение Дары, пришедшей не казнить, не наказать, а вроде бы даже спасти.
Но даже это спасение, избавление от плена его не радовало.
— Мне нравилось петь в переходе на Пушкинской, — вымолвил он. — На Перекрестке Путей…
— Думал, Белая Ящерица откликнется на твои песни? Потом сам искал, раздаривал гребни… Это заблуждение, лишенец. Валькирии избирают сами! Их не заманишь песнями на перекрестке, не увлечешь серебряными венцами. Ты же видишь, кто отозвался на твой голос?
— Напрасно ты так, — попытался он защитить Роксану. — В ней что-то было! Я же видел знаки, приметы. Мы ездили с ней в музей Константина Васильева. Потом я посмотрел его картины в альбоме… А она их увидела еще до нашего знакомства! Сама, никто не подсказывал. И поняла суть, узнала, узрела!..
— И ты решил — к тебе явилась богиня?
— Явилась, пришла сама…
— И космы ее достойны золотого венца?
— В тот миг они были достойны…
— Ты расчесал ее волосы…
— Расчесал…
— Что же ты всадил гребень себе в ладонь? Хотел удержаться от земной плотской страсти?
— Хотел удержать ее.
— А твою деву не удержала даже кровь!
— Но она так похожа! Искала меня, приносила цветущий кактус… Не мог я ошибиться! Все говорило — это она!
Дара встрепенулась, в темноте заблестели глаза — хотела сказать что-то сокровенное, важное, однако лишь вздохнула.
— Ты съел на Таригах слишком много соли. И утратил все иные вкусовые ощущения. В истоке реки Ура это происходит со всеми отроками. И отроковицами. Поверь, я это знаю…
— Откуда?
— Училась там, в институте благородных девиц.
Среди сколотов существовала легенда, передаваемая из поколения в поколение, будто под Таригами есть еще одна пещера — эдакий девичий монастырь со строгим уставом, где воспитывают будущих Дар. Поначалу в это верили все без исключения, и все в разное время пытались отыскать вход в женское царство, но никто не находил, хотя многие слышали призывные голоса, пение, смех и плач. Чаще всего в Пещере Слез, куда ходили за водой, просто уединялись помечтать под звук капели, и каждый втайне надеялся встретить здесь девицу: говорили, будто они тоже берут воду из Истока, только надо угадать мгновение, чтоб застать их там, — никто и никогда не заставал!
Года через два-три, с окончанием периода воспитания чувств, вместе с наивной юностью сколоты утрачивали веру в легенду и все эти манящие звуки разом исчезали.
— Нет там никакого института, — отозвался он не совсем уверенно.
Она снисходительно и печально улыбнулась:
— А мы со временем убеждались, что вас там нет. И ваши голоса в Пещере Слез — иллюзии, слуховые галлюцинации, акустические особенности подземных пустот…
— Значит, мы с тобой однокашники?
Наверное, Зазноба истолковала его слова по-своему и тотчас поставила некий возрастной заслон.
— Намечтаете себе там невесть что! — заговорила она с учительской ворчливостью. — Потом являетесь в мир и попадаете в плен! Если не обстоятельств, то в плен страстей, достойных лишь изгоев… У твоей московской избранницы крашеные волосы! Неужто не заметил, когда расчесывал?.. И вовсе не зеленые глаза — у нее стоят линзы!
Сколот послушал крик птицы.
— Все равно остались сомнения… Понимаешь, если она лишена памяти, может красить волосы, вставлять линзы, менять имя…
— Тебя обманули. Ты ошибся, а за ошибки надо нести наказание.
— Повинуюсь року…
— Да ты хоть знаешь, где сейчас очутился? Что́ здесь, знаешь? И как называется эта гора?
Внешне место ничем не отличалось от прочих мест в Подмосковье: высокий лесистый холм с пологими склонами, непроглядный уже горизонт, косой вечерний свет, тихий поздний вечер и где-то далеко птица кричит… Но во всем этом он только сейчас ощутил незримый круговорот пространства, своеобразный медленный вихрь магнитного поля.
Птичий крик, закрученный в спираль, ходил по кругу.
— В ловушке для странников, — определил Сколот.
— Ты и впрямь много чего помнишь… На горе Маура!
— Пусть будет Маура…
— Этого места нет даже на карте! И из Космоса его не видно. Отсюда ты никогда не выйдешь. И тебя никто не найдет.
— Ничего, отдохну от суеты после перекрестка… А для Валькирии не существует ловушек.
— Блаженный! — с возмущенным восторгом заключила Дара. — Поэтому ничто тебя не берет… Добро, Валькирию я тебе искать не стану, но последнюю твою просьбу исполню. Скажи, что ты больше всего хочешь? Кроме своего вещества и гитары? Только коротко, я спешу.
Он задумался на минуту, встряхнулся и сказал с затаенным сарказмом:
— Нет! Не могу воспользоваться твоим великодушием. Да вряд ли у тебя это получится. Ты же не можешь лишить меня рассудка…
— Говори.
— Помоги найти отца!
Просьба прозвучала неожиданно. Зазноба выпрямилась, глянула сверху вниз:
— Отца?.. Чем он поможет? От наказания не освободит и даже совета не даст. Ты уже избрал себе судьбу.
Ему хотелось рассказать о своем разочаровании, о несправедливой воле Стратига — Зазноба была первой Дарой, которую он встретил после одинокого существования в мире изгоев, — но это заняло бы слишком много времени.
— А я спрошу его, как он отыскал свою Валькирию, — вместо откровений сказал Сколот. — Нужен его опыт.
— Мальчишеские надежды. Твой отец прошел путь!.. Впрочем, никто не знает, за что Валькирии избирают себе спутников. Мы считаем — за геройство, а они поступают вне всякой логики. На то и богини…
И замолчала — видимо, и так сказала много сочувственного, лишнего для лишенца, затворенного на Мауре…
Сколот тоже встал, сдерживая вдруг нахлынувшие внутреннюю суетливость и смятение — показалось, Дара сейчас уйдет, он останется один и на него обвалится небо.
— Не видел его двенадцать лет. С тех пор как Стратиг отослал меня к Трем Таригам… Ты же знаешь Мамонта… или слышала о нем?
— Слышала…
— Что слышала?
— Что его звали Мамонт.
— И всё?
— Сначала он был Страгой Севера. — Зазноба буквально выдавливала из себя слова. — Потом жил на Западе… Но об этом мне ничего не известно. А последние годы — на Востоке. Где-то в Китае…
— В Китае? — Сколот как-то возмущенно оживился. — Опять Китай… Что он там делал?
— Откуда же я знаю? Исполнял урок.
— Меня лишили пути, но не права встречаться с родителями. Где он сейчас?
— Год назад видели в Швейцарии. В составе какой-то китайской делегации…
— А потом? Что потом?
— Вынуждена огорчить тебя… — Дара задумчиво поиграла гребнем. — Больше ничем не могу помочь. А это я себе оставлю. Буду расчесывать волосы и вспоминать.
— Но ты ведь знаешь о нем больше? Я чувствую…
Дара что-то скрывала и потому изображала прежнюю решительность.
— Видишь свое жилище? Вселяйся! Там все есть для существования… блаженного отшельника. Тебе скоро станет хорошо.
— Не отпущу, пока не скажешь!
— Мой тебе совет: не ищи отца, это бесполезно, — резко заявила она и сделала несколько шажков вниз по склону. — У тебя быстрее получится встретить свою Валькирию на Мауре. Если она того пожелает и сюда явится. Но она сюда не явится никогда…
Зазноба уходила с холма совсем в другую сторону!
— Ты куда? — спросил Сколот.
— К машине.
— Но мы пришли с другой стороны!
— Тебе показалось… Ладно, прощай, отшельник!
— Я провожу! — Он поплелся следом.
— Ну, проводи, — сказала ехидно. — Хочешь запомнить дорогу?
— Хочу встретить ее здесь! — с вызовом заявил Сколот. — Свою Валькирию! Назло всем!
— Ты понимаешь, что это будет означать? — на ходу спросила Дара.
— Догадываюсь. Признак потери рассудка?
— Молодец, соображаешь… Всё, дальше не ходи за мной!
— Вернусь, если скажешь, где мой отец.
— Я не знаю, где твой отец! — сердито выкрикнула она. — И всё, отстань!
— Ладно, отстану, — мгновенно согласился Сколот. — Счастливого пути!
Он снял ботинки, сдернул носки и растянулся на мягком мху, закинув руки за голову. Перед глазами в светлом весеннем небе кружились редкие звезды.
Дара тотчас скрылась в темноте, а он лежал и слушал ночной лес. Птица еще кричала, оказываясь то впереди, то сзади, но голос ее был обманчивым, как и все остальное на Мауре. В подобных ловушках Сколот никогда не бывал, однако много слышал о них от странников и Авег, разносящих Соль, — те утверждали, что вихри магнитного поля Земли опасны лишь для перелетных птиц и изгоев, иногда случайно в них попадающих. Ну и для таких лишенцев, как он…
Между тем Дара спустилась к оставленной внизу машине, и было слышно, как она хлопнула дверцей — вероятно, села за руль. Потом включила стартер — тот заухал, как филин, оглашая вечерний лес, но мотор чихал, стрелял и не заводился. Сколот выжидательно ухмыльнулся:
— Сказал же — не отпущу…
Через десять минут Дара вернулась с обескураженным и рассеянным видом — и пришла с другой стороны горы, оказавшись за его головой.
— Двигатель не запускается, — пожаловалась. — Сама в ловушку угодила…
— Вероятно, топливо испортилось, — сокрушенно заметил Сколот.
— Что ты сделал?.. Перестань баловать!
— Где мой отец?
— Утром мне нужно быть в Москве. И так с тобой провозилась… Я исполняю строгий урок!
— А у меня нет ни времени, ни урока, ни пути. Благодать!
Она сняла свои детские ботинки, подогнула под себя ноги и присела в изголовье. Сколот ощутил ее руку на своих волосах.
— Отчаяние — удел изгоев, Сколот. Ты лишенец, но ты сильный парень. И своего добьешься. Тебе просто сейчас очень одиноко. Я бы взвыла, окажись на Мауре. Знаешь, как я страдала первые годы на Трех Таригах?
— Погоди, я тоже взвою. И медленно обрасту шерстью.
— Ты так и не назвал последнего желания…
— Назвал — ты исполнить не захотела.
— Не смогла…
— Ну и ладно! Езжай, отпускаю.
— А топливо? Машина заведется?
— Теперь заведется.
Зазноба пошевелилась и замерла.
— Любопытно, как ты это делаешь? Тем более на расстоянии… Зачем ты поджог Осколково?
Сколот мрачно ухмыльнулся:
— Ничего я не поджигал… Просто у солариса есть защита от дураков. Пусть не воруют.
— А за счет чего управляют материями?
— Это несложно на самом деле. Надо сильно захотеть.
— Научи меня! Если так просто…
— Сводишь две критические массы — свое желание и желаемый предмет. Начинается горение по принципу ядерного.
— И всё?
— В общем, да, — скучающе проговорил Сколот. — Осталось научиться уплотнять желания. До критической массы.
Она вздохнула с мечтательным сожалением:
— Легко сказать — до критической массы… Ты не хочешь, чтоб я уезжала?
— Конечно, вдвоем здесь было бы веселее.
— Нет, ты искуситель! — Дара засмеялась. — Сначала песнями меня прельстил в переходе, теперь своим юродством. Стратиг не зря тебя наказал… Кстати, а что теперь будет с соларисом?
— Наверное, отдадут китайцам. Чтобы они усмирили агрессию Запада. Если уже не отдали… Но мне теперь все равно!
— Не зря говорят: все гении блаженны! Знаешь, как тебя теперь называют? Алхимик!
— Я лишенец в смирительной рубашке, — усмехнулся он. — Отшельник с Мауры!
Дара приподняла его голову и положила себе на колени. Провела пальчиками по губам.
— С тобой интересно. Жаль, мы не встретились на Таригах. А были там в одно и то же время…
— Но в разных пространствах…
— Хочешь, я останусь с тобой до утра?
— Не хочу, — мгновенно отозвался он.
— Не спеши, подумай. — Дара положила ладонь на солнечное сплетение. — Останусь до утра, и ты забудешь эту крашеную Роксану. Я тоже умею управлять материями, знаю одно древнее правило — клин вышибают клином. Иначе ты и в самом деле превратишься в снежного человека. Грудь уже мохнатая… И еще узнаешь, почему мне дали такое имя — Зазноба.
— Имя у тебя выразительное…
— И потом не оставлю тебя одного на Мауре. Буду иногда приезжать. Тайно от Стратига… Хочешь?
— Гитару привезешь? — спросил он.
— Привезу, так и быть.
— А вещества? Что вынесла из квартиры?
— Ты пользуешься моей добротой. Зачем тебе вещества на Мауре?
— Найду применение… Ну так вернешь?
— Верну. Если дашь слово, что не устроишь тут пожара. Или еще чего, чтоб бежать.
— Здо́рово. — Он сел. — Теперь верю, ты и правда училась в институте благородных девиц.
Дара глянула на его правую забинтованную руку, положила гребень в левую и склонила голову, тряхнув волосами.
— Расчеши мои космы.
— Давай так. — Он зачесал их назад и воткнул гребень. — Все, что ты предложила, оставь себе. В том числе вещества и гитару. А взамен скажи, как найти моего отца, Мамонта.
Она усмехнулась каким-то своим мыслями и потрепала его по щеке:
— Вижу, и ты прошел курс… воспитания чувств.
— Я тебя слушаю, Зазноба.
Сколот сел и вдруг увидел белеющие в темноте ее ступни — пальцев не было на обеих. Вместо них — ровное, неестественное закругление и вроде бы даже серый намозоленный послеоперационный рубец…
И сразу как-то стало понятно, почему она ходит семенящим шажком.
Дара заметила его взгляд и спрятала ноги под себя.
— К сожалению, нам мало что известно, — подбирая слова, проговорила, она, — об уроках избранных… Впрочем, как и о жизни и смерти… Всё только слухи, понимаешь? Молва, сплетни…
— Говори, что известно.
— Не пожалеешь?
— Никогда ни о чем не жалею. И повинуюсь року!
— Тебе станет еще горше, — посочувствовала Зазноба. — Сидеть беспутным отшельником на Мауре, в ловушке для странников…
— Перетерплю. — Ему хотелось спросить, что у нее с ногами, однако спросил о другом: — Откуда в тебе столько сострадания к моей участи?
— Ты сын Мамонта. А я обязана ему своей судьбой. И даже прозвищем.
— Вот даже как?..
— Прости, что искушала тебя… Захотела испытать, достойный ли ты сын. Теперь знаю — Мамонт тобой гордился бы.
— Почему ты так говоришь о нем?..
— Я слышала, твой отец погиб. Будто кощеи Старого Света сыграли на одной струне… Знаешь, что это значит?
|
|
|
