Мистика в немецком национал-социализме

Возникновение и развитие нацизма тесно связаны с мистическими идея­ми. Как утверждают некоторые иссле­дователи, у нацизма имелись особые, оккультные корни, почти неизвестные непосвящённым даже из его собствен­ных рядов.

Французские исследователи Жак Бержье и Луи Повель, посвятившие мифологии нацизма книгу «Утро ма­гов», писали: «Нацистская магия спря­талась под техникой. Магический дух фашизма вооружился всеми рычага­ми материального мира... Нацизм в своём роде — это магия плюс тан­ковые дивизии». «Тот, кто постигает национал-социализм лишь как поли­тическое явление, мало о нём зна­ет...» — говорил Гитлер.

У истоков нацистских групп стоя­ли оккультно-расистские организации, такие, как Германский орден, Орден рыцарей святого Грааля и Общество Туле. В их среде пропагандировались теософские идеи о древнейшем тай­ном знании, которое якобы хранится где-то на Востоке. Теософы уверяли, будто учители этой высшей цивили­зации укрылись в пещерах Гималаев и основали секретные центры зна­ния — Агарти и Шамбалу. Последняя командует стихиями и народами и спо­собствует приближению человечества к «шарниру времени». Маги — вожди народов могут заключить с Шамбалой союз, принося клятвы и жертвы. Озна­комившись с теософскими идеями, не­мецкий офицер Карл Хаусхофер и его друзья из Общества Туле (поэт Дитрих Эккарт, будущий идеолог нацизма ар­хитектор Альфред Розенберг, будущий заместитель Гитлера по партии Ру­дольф Гесс и др.) придали им нацио­налистическую окраску в духе «ариософии». Возведя индоевропейский (арийский) народ к цивилизации Гоби, хранимой в Шамбале, они утвержда­ли, что знание о древнейших временах и магических цивилизациях сверхлю­дей накапливалось на легендарном арийском острове Туле, теперь неви­димом. Вернув это знание, символом которого является свастика, можно дать Германии власть над миром и сде­лать из неё провозвестницу грядуще­го Сверхчеловечества.

При Обществе Туле был организо­ван политико-пропагандистский фили­ал «Свободный немецкий комитет борь­бы за германский мир». В январе 1919 г. комитет объединился с «Политическим рабочим кружком» в Немецкую рабо­чую партию, впоследствии переимено­ванную в Национал-социалистическую рабочую партию Германии. В неё вли­лись и представители армейских кру­гов, включая будущего фюрера Адоль­фа Гитлера, ставшего учеником Эккарта и Розенберга.

Настало время для новых сверхлю­дей, считали «посвяшённые» нацисты. Мир стоит на пороге мутации, кото­рая даст человеку могущество богов. Гитлер говорил близко знакомому с ним нацисту Раушнингу: «...творение не закончено, и человек явно близит­ся к фазе трансформации. Старая че­ловеческая порода уже вошла в ста­дию упадка. Каждые 700 лет люди поднимаются на новую ступень. Вся творческая сила сосредоточивается в новой расе, которая прогрессирует, в то время как старая исчезает... Мы у шарнира времени. На планете про­изойдёт переворот, которого вы, не­посвящённые, не в силах понять... Про­исходит нечто несравненно большее, чем явление новой религии... Близит­ся к концу солнечный период, и уже заметны первые сигналы появления сверхчеловека». Так вешал фюрер, счи­тавший себя пророком и провозвест­ником нового человечества, очистите­лем Земли от «низших рас» уходящих эпох, которые «отстоят от нас дальше, чем животные». Только истинная раса призвана познать следующий цикл и поддерживать равновесие космиче­ских сил.

Несколько новых сверхлюдей уже существуют, полагали нацистские «ма­ги». «Новый человек уже живёт сре­ди нас! Он здесь! — заявил Гитлер Ра­ушнингу. — Скажу по секрету: я видел нового человека! Он смел и жесток. Я ощутил страх в его присутствии...» Говоря это, фюрер дрожал, как в экс­тазе.

«Я открою вам секрет — я создаю Орден», — сказал Гитлер собеседни­ку. Таким «Орденом» нового мистиче­ского учения стала система Охранных отрядов (СС) со всеми её многочис­ленными ступенями — от непосвящён­ных исполнителей до высшего круга носителей тайного знания. Членам СС запрещали жениться без разрешения властей СС; они были подсудны толь­ко трибуналам СС. В самом низу Ох­ранных отрядов находились различ­ные военные и подготовительные формирования, сравнимые с низши­ми ступенями духовно-рыцарских ор­денов. Выше стояли носители знака «Мёртвая голова». На специальных курсах семинаров «Напола», где учи­ли «верить, повиноваться, сражаться», «принимать и давать смерть», отби­рали достойных кандидатов в шко­лы — бурги. Там приносили обеты, которые называли церемониями «гу­стого воздуха». Никаких описаний ри­туалов не сохранилось.

Гитлер называл бурги школами посвяшения первой ступени. «Оттуда выйдут люди второй ступени, ступени Человека-бога. Человек-бог, велико­лепное лицо Существа, будет подобен иконе культа. Но есть и ешё ступени, о которых мне не дозволено гово­рить». В будущем планировалось со­здать города и селения ветеранов СС, не подчиняющиеся никакой иной вла­сти, кроме СС, и даже «образцовое го­сударство СС» — Бургундию. Как объ­яснял в марте 1943 г. глава СС Генрих Гиммлер, это государство должно иметь свои армию, законы, монету и почту. «Официальным языком бу­дет, конечно, немецкий. Править бу­дет только СС, национал-социалисти­ческая партия не будет иметь в Бургундии никакой власти. Мир бу­дет потрясён и восхищён государст­вом, в котором будут применены на­ши концепции».

В 1935 г. СС подчинила себе со­зданный в 1933 г. Институт изучения наследственности «Аненэрбе». Он стал за­ниматься «изысканиями в области локали­зации духа, деяний, наследства индогерманской расы» и их популяризацией. В январе 1939 г. Гиммлер включил инсти­тут в СС, а его руководителей — в свой личный штаб. К этому времени «Аненэр­бе» располагал 50 научными центрами. Бержье и Повель утверждали, что Герма­ния истратила на работы «Аненэрбе» боль­ше денег, чем США на разработку атомной бомбы. «Изыскания велись с колоссаль­ным, поражающим воображение разма­хом — от чисто научной работы в точном, обычном смысле слова до исследования оккультных тайных обществ, систем и прак­тики оккультистов, до вивисекции на плен­ных, до разведки...» Сотрудники изучали древние тексты, организовывали археоло­гические работы в Южной Франции, где хотели найти святой Грааль, и экспедиции в Тибет на поиски Шамбалы, пытались ок­культными методами определить, где на­ходится арестованный в Италии Муссоли­ни. Из Тибета были доставлены образцы «арийских» лошадей и «арийских» пчёл, собирающих особый мёд. Генеральный ди­ректор «Аненэрбе» полковник СС Вольф­рам Сивере руководил опытами над заклю­чёнными концлагерей и был признан виновным в массовом геноциде цыган. Ба­зой для «оборонных» исследований «Ане­нэрбе» служил концлагерь Дахау. Работа института обошлась человечеству в сотни тысяч жизней.

Мистические силы не помогли Гитле­ру... Инвестиции противников нацизма в производство оружия и разработку его новых видов оказались эффективнее, и вой­на закончилась плачевно для Германии.

ТОТАЛИТАРИЗМ

Некоторые исследователи называ­ют режимы СССР, нацистской Гер­мании, фашистской Италии, мао­истского Китая и ряда других стран тоталитарными. Они полагают, что данные обществен­но-государственные системы мож­но объединить в одну группу. Так думает, например, известный аме­риканский политолог Збигнев Бжезинский. Он выделяет несколько ос­новных признаков тоталитарного строя, отличающих его от иных об­щественных систем. Это централи­зованный контроль государства над обществом, и прежде всего над эко­номикой, господство одной массо­вой партии с харизматическим ли­дером, одна обязательная для всех идеология, система массированной идеологической обработки населе­ния целиком подконтрольными ре­жиму СМИ и, наконец, террористи­ческий полицейский контроль.

Ханна Арендт отмечает, что ос­новными элементами тоталитарной системы являются «атомизирован-ные» массы, лишённые горизонталь­ных связей и полностью подчинён­ные государству, тоталитарные массовые движения, тоталитарная пропаганда, обязательная для всех идеология, террор, концлагеря. «Всё, что мы знаем о тоталитариз­ме, — подчёркивает Арендт, — де­монстрирует такую ужасающую оригинальность, которую не могут преуменьшить никакие притянутые за уши исторические параллели». Уничтожение людей в условиях тоталитаризма превратилось в рути­ну, стало чем-то вроде работы меха­нических станков. Этот геноцид со­провождался такими, например, заявлениями: «Между собой мы мо­жем называть веши своими имена­ми... Я имею в виду... истребление ев­рейской расы... Большинство из вас должны знать, что это значит, когда рядами один к одному лежат 100 тру­пов, или 500, или 1000. Выдержать всё это до конца и остаться при этом порядочными людьми, за некоторы­ми исключениями, что называются подчас человеческой слабостью, — вот что делает нас твёрдыми...» (из выступления шефа СС Генриха Гим­млера перед эсэсовскими генерала­ми в Познани 4 октября 1943 г.). Или: «Другим усовершенствованием, сде­ланным нами, было строительство га­зовых камер с разовой пропускной способностью 2 тысячи человек, в то время как в десяти газовых камерах Треблинки можно было истреблять за один раз по двести человек в каж­дой» (из показаний Рудольфа Хесса, начальника лагеря Освенцим, на су­дебном процессе в Нюрнберге).

Подобного рода отношение к сво­им жертвам было свойственно и боль­шевистскому режиму в СССР. «Об­ширное крестьянское восстание в Рязанской губернии... вызвано на­шими безобразиями, — отмечал в 1918 г. крупный большевистский чиновник Овсянников. — Оно не за­тронуло только два уезда — Скопинский, где проводилась мягкая поли­тика, и Данковский, в котором невероятным террором... задавлено всё... С крестьянством можно об щаться только двумя способами или пряником, или палкой до бесч ствия». «Бесспорно, приннипиальн наш взгляд на казаков как на элеме чуждый коммунизму и советск идее, правилен, — писал в 1915 другой высокопоставленный болы вик, И. Рейнгольд. — Казаки по крайней мере огромную их часть надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством. Ни на минуту нельзя упускать из виду то обстоятельства, что мы имеем де с воинственным народом».

Однако многие могут сказать, что при тоталитарном режиме испытывали чувство единения, чувство причастности к великим события, что люди были меньше отчуждены друг от друга, чем теперь. В рамках тоталитаризма сочетаются, казалось бы, несочетаемые веши — холодная жестокость и чувство солидарности. В отличие от авторитарных ре­жимов, которые допускают сущест­вование полусамостоятельных об­щественных единиц (обшины, союзы, ассоциации), тоталитарная власть осознанно стремится уничтожить любые горизонтальные связи между индивидами и не допустить возник­новения каких-либо пространств, свободных от государственной опе­ки. Государство в таком случае мыс­лится как регулятор или даже заме­нитель всех взаимоотношений, вплоть до самых интимных (напри­мер, в Советском Союзе семейные проблемы нередко обсуждались и разрешались на заседаниях партийных комитетов). Тоталитарное государство при этом опирается на стимулируемую и направляемую им самим массовую инициативу снизу.

Внутренний стержень тоталита­ризма современный израильский ис­торик Яков Тальмон называет «актив­ной несвободой».Если классический восточный деспотизм и иные автори­тарные режимы основаны на прин­ципе «пассивной несвободы» — за­прете делать что-либо конкретное, то тоталитаризм утверждает «актив­ную несвободу», т. е. подводит лич­ность или коллектив к такому состоя­нию, при котором они бы сами делали только то, что им следует делать по мнению вождей. Но это было бы невозможно, если бы тоталитаризм не предоставлял людям определён­ной психологической компенсации за потерю индивидуальности. Тота­литаризм предлагает им веру, строй­ную систему координат, чувство лок­тя и, наконец, эйфорическое чувство растворения в огромности ликуюших и бьюшихся в ненависти людских по­токов.

Настроения, характерные для со­стояния «активной несвободы», пе­редала российская писательница-ме­муаристка Евгения Мельцер в конце 20-х гг. XX в.: «Женя очень любила праздники 7 Ноября и 1 Мая. Они были вехами жизни страны, её стре­мительного бега, вехами её личной жизни, ей казалось, что каждый та­кой день она переживает и помнит по-особому. И затем это ни с чем не сравнимое чувство растворения в во­одушевлённой победным торжест­вом массе людей, когда все на од ном дыхании, на одной мысли, в од­ном порыве». Здесь обращает на се­бя внимание не только эйфориче-ское «чувство растворения в... массе людей». Самое печальное и самое абсурдное в этой ситуации то, что люди празднуют «победу» в нишей и полуголодной стране, на которую неумолимо накатывается волна чу­довищных по размаху и жестокости государственных репрессий. Люди празднуют победу государства над собой, празднуют своё сокрушитель­ное поражение. В ситуации, когда насилие становится невыносимым и нет сил и возможностей от него уклониться, можно реагировать на это насилие проявлениями любви к тем, от кого оно исходит. Британ­ский мыслитель Джордж Оруэлл (1903—1950), ссылаясь на рассказы людей, подвергшихся репрессиям в тоталитарных странах, говорил о странной привязанности, испыты­ваемой жертвой пыток к палачу. А другой крупный исследователь то­талитаризма, Эрих Фромм, называл это проявлениями садомазохизма. «Великолепное и ужасающее зрели­ще представляют собой движения всё более однообразных по своей форме масс, — писал Эрнст Юнгер. — Каждое из этих движений способствует тому, что они захва­тывают всё сильнее и безжалостнее, и здесь действуют такие виды при­нуждения, которые сильнее, чем пыт­ки: они настолько сильны, что чело­век приветствует их ликованием. За каждым выходом, ознаменован­ным символами счастья, его подсте­регают боль и смерть».

ИММИГРАЦИЯ И НЕОФАШИЗМ

Исходящая из развитых стран Запада коммерциализация и индустриализация нанесли смертельный удар по традици­онным обществам на большей части планеты. Катастрофи­ческое положение в государствах, которые прежде ограж­дались от стихии мирового рынка, вынуждает миллионы людей уезжать в развитые страны, где они надеются найти работу и средства к жизни. Однако немалое число обита­телей относительно благополучных регионов теперь опаса­ются, что поток иммигрантов лишит их рабочих мест и со­циальных гарантий. Поскольку приехавшие из других стран принадлежат к иным культурам, экономические и социаль­ные страхи легко переводятся в русло национализма и ра­сизма. «Существует „народный расизм", который отражает реальные общественные противоречия внутри пролетари­ата, — говорит немецкий политолог, экономист и врач Карл Хайнц Рот в интервью газете «АК». — Я живу в Санкт-Пау-ли (район Гамбурга. — Прим. рел.). Есть там гигантская стройка... У меня много пациентов из всех социальных сло­ев этого коллектива строителей — от польских подёншиков до немецких квалифицированных рабочих. И это — реаль­ная проблема, когда с крупной стройки увольняют 50 не­мецких рабочих и через неделю нанимают 50 или 70 вос­точноевропейских рабочих с зарплатой размером в 1/3 или даже меньше. Наступает шок: люди, ставшие безработны­ми, пробираются туда и видят, как на их месте работают за нищенскую плату польские рабочие. Если не будет солидар­ности, движения, которое объяснит, что происходит, и вы­двинет верные требования (например, требование гаранти­рованной минимальной платы за один и тот же труд на одном и том же рабочем месте для всех, независимо от националь­ности), тогда появится возможность использовать элемен­тарное отчаяние уволенных. Неофашисты могут приходить и заявлять: „Ну вот, видите? Поляки — вон!"».

Часть иммигрантов получают социальную помошь от государства, так же как и значительная часть коренного населения. Неофашисты предлагают лишить «некорен­ное население» социальной поддержки. Таким образом, утверждают они, можно решить проблемы зашиты неиму­щих из «своей нации».

Ряд неофашистских партий, например Национальный фронт, пытаются организовать собственные социальные службы, которые оказывают помошь в устройстве на ра­боту, налаживают обучение и досуг в условиях, когда со­ответствующие государственные институты разрушаются неолиберальной политикой. Эти организации обслужива­ют, разумеется, только представителей «своей нации».

Выдвигаются и экологические требования. Лидер На­ционального фронта Жан Мари Ле Пен заявил, что из-за иммиграции Франции грозит перенаселение, последст­вием которого станет экологическая катастрофа. Аля то­го чтобы её избежать, необходимо избавиться от неко­ренного населения.

«НОВЫЕ ПРАВЫЕ»

С идейным обоснованием ценностей национализма, при­оритета целого над личностью, неравенства и торжества «сильнейшего» выступило течение «новых правых». Оно обрушилось с резкой критикой на современную западную цивилизацию, обвинив её в бездуховности и «ползучем материализме», который губит всё живое. Возрождение Европы «новые правые» связывают с «консервативной ре­волюцией» — возврашением к традициям, восходящим к дохристианскому прошлому или к сословным традици­ям эпохи абсолютизма. С большой симпатией относятся они и к мистике нацистов. Во Франции «новые правые» сумели создать сеть интеллектуальных клубов («Греция», «Клуб настенных часов» и др.), оказывающих серьёзное идейное влияние на ведущие политические партии стра­ны и других европейских держав.

Как и анархисты, «новые правые» отстаивают прин­цип разнообразия культур. Однако если для первых раз­витие культур невозможно вне диалога между народами, взаимообмена и совместного поиска решений, то вторые любят повторять, что все наиии хороши, но... пока они у себя дома и не смешиваются с другими. Смешение — всё равно что усреднение и равенство, считают «новые правые». Один из духовных отцов движения француз Ален де Бенуа заявлял, что эгалитаризм (идея равенства) — фикция, попытка унифицировать реально многообраз­ный мир. Мироздание иерархично. Каждому индивиду следует занять своё место в общественной иерархии. От этого будут зависеть его права, обязанности и иму­щественное положение.

Человек не только индивид, но и «социальное живот­ное», порождение определённой традиции и среды, на­следник норм, которые складывались веками. У каждого народа своя культура, своя этика, свои нравы, свои пред­ставления о красоте, свои идеалы. История человечест­ва, замечал де Бенуа, — это движение по поверхности шара. Каждая нация описывает собственные круги, в них и заключается смысл существования. Вот почему народы ни в коем случае не должны сплавляться вместе; им сле­дует блюсти чистоту.

Но если нацисты делали упор на «чистоту расы и кро­ви», то «новые правые» заявляют, что носители иных куль­тур просто «не вписываются» в европейскую культуру и европейское общество и тем самым разрушают их. «Но­вые правые» гордятся тем, что в конце XX в. сумели ока­зать существенное влияние на представления, идеи и цен­ности, господствующие в западном обществе.

Я. МИЛЗА

Что такое фашизм?

 

Едва появившись в политическом лексиконе, слово фашизм (От итальянского fascio di combattimento — «боевая связка». Термин был заимст­вован итальянскими националистами у крайне левых, он связан с революционаристской традицией («связки» сицилийских трудящихся в 1893—1894 гг.). Фашистским назвало себя общеитальянское собрание сторонников Муссолини, собравшееся 23 марта 1919г. в Милане) стало служить для обозначения самых различных режимов, движений, кол­лективных и индивидуальных действий и образов мышления. До самого последнего времени, особенно в странах либеральной демократии, фа­шизмом порой назывались любые проявления правой политики. Пра­вые же, наоборот, с фашизмом отождествляли красный тоталитаризм. При этом ни в том, ни в другом лагере не могли четко объяснить, где кончается правая политика и где начинается тоталитаризм. Такая прак­тика уподобления не нова. Еще в довоенный период движения и режи­мы, реакционные в весьма классическом смысле, легко причислялись к фашистским.

Три классические интерпретации фашизма, принадлежащие трем большим идеологическим антифашистским семьям, играли и продол­жают играть важную роль в историографии проблемы.

Первая из этих интерпретаций — теория «нравственной болезни» Европы. Наиболее разработанная версия данной теории принадлежит итальянскому философу Б. Кроче. Он считал, что фашизм — это реак­ция в большинстве европейских стран против общей тенденции осу­ществления идеалов, унаследованных от философии Просвещения. Таким образом, фашизм не вписывается в поток истории, не вытекает из данной политической ситуации, а напротив, является помехой, пау­зой в распространении «сознания свободы» в западных обществах, бо­лезнью, привитой здоровому организму.

Тезис о фашизме как «необыкновенном отклонении», отрыве от восходящей линии, которой следовала с XVIII в. европейская цивили­зация, поддерживали и развивали другие западные исследователи ли­берального толка в послевоенный период. Все они рассматривали фа­шизм как «реакционный инцидент», обусловленный массовым стрем­лением к материальным благам вкупе с компенсаторной потребностью найти паллиатив утрате традиционных, особенно религиозных, идеалов; этот инцидент мог лишь на время изменить нормальное продвиже­ние европейской цивилизации и не имел подлинных корней в прошлом. Либеральные исследователи обычно указывают на сродство между фа­шизмом и коммунизмом. Кроче писал, что ни один социальный класс специально не думал о фашизме, не жалел его, не поддерживал его.

Вторая интерпретация фашизма — радикальная, первоначально появившаяся в левых немарксистских кругах. Ее сторонники делают упор на ответственность итальянской и немецкой буржуазии за приход фашизма и национал-социализма. По мнению радикалов, фашизм яв­ляется логическим и неизбежным результатом длительной эволюции, следствием врожденных пороков исторического развития определен­ных стран, в первую очередь Италии и Германии.

Среди сторонников излагаемой теории существуют значительные расхождения относительно корней фашизма. Одни видят их в глубине истории (деспотизм и коррупция в итальянских государствах XVII в., лютеранская Реформация в Германии), другие ищут истоки фашизма ближе к современности. Если речь идет о Германии и Италии, то это десятилетия их развития после общенационального воссоединения и начала процесса индустриализации. В той и другой стране правящий класс оказался не способным восстановить равновесие, нарушенное быстрым промышленным ростом, политически сплотить массы и при­вести в действие механизмы действительно демократического режима. Таким образом, фашизм лишь обнаружил глубокий кризис общества. Обращается также внимание на невключенность масс в политическую жизнь, над которой господствовала «парламентская диктатура». В рам­ках данной теории существует еще одна, более сбалансированная, тен­денция, представители которой стремятся выявить в предыстории фашизмов зерна будущей тоталитарной диктатуры. Они отмечают, что до самого последнего момента фашистский исход не является «фаталь­ным», «предопределенным», вместе с тем прецеденты националисти­ческого поведения могут обратиться мощными факторами фашистско­го влияния.

Третья классическая интерпретация фашизма принадлежит марк­систам. Ее основу составляют следующие положения: фашизм можно объяснить лишь в рамках социоэкономических структур капиталисти­ческого общества, находящегося на стадии монополистической кон­центрации и империализма. Фашизм одновременно выражает их про­тиворечия и является специфической для XX в. формой антипролетар­ской реакции.

Эта общая схема претерпевала изменения, которые можно просле­дить по документам III Интернационала. Со времени V конгресса Ко­минтерна (1925 г.) его руководители сходятся в том, что фашизм есть проявление катастрофического экономического кризиса, в котором ка­питализм оказался после войны. А этот кризис может завершиться в перспективе лишь победой пролетариата. Данный тезис приводил к идее о том, что в какой-то степени фашизм является позитивным явлением, ибо он ускоряет процесс загнивания капитализма и приближает проле­тариат к революции. В 1931 г. на пленуме ИККИ Д. Мануильский за­явил, что фашизм органически вырастает из буржуазной демократии. На этой идее основывалась тактика «класс против класса», которая до­минировала в действиях компартий вплоть до 1935 г. Драматические последствия этого очевидны. Лишь после того, как гитлеровский режим обнаружил свои агрессивные устремления, в коминтерновскую форму­лировку были внесены существенные коррективы. Это означало, в част­ности, отход от тезиса о «социал-фашизме», признание того, что суще­ствует нефашистская, более того — антифашистская буржуазия, с ко­торой возможно сотрудничество. Еще в 20-е гг. ряд марксистских тео­ретиков пытались скорректировать догматические концепции Комин­терна. Среди этих теоретиков выделяется А. Грамши, который интер­претировал фашизм не как завершение капитализма, а напротив, как форму организации молодого капитализма; фашизм не является пря­мым и простым выражением классового господства финансового капи­тала, но есть результат равновесия между различными классами и со­циальными категориями, которые образуют «правящий блок».

Следует также упомянуть о работах неортодоксальных марксистов и марксистов-диссидентов, появившихся в межвоенный период. Среди них — Л. Троцкий, который «плавал» между определением фашизма как диктатуры крупного капитала и идеей о том, что маргинализирующаяся и пролетаризирующаяся мелкая буржуазия сыграла фундамен­тальную роль в пришествии фашизма. Философ Э. Блох объяснял фа­шизм сосуществованием в одном и том же обществе коллективных мен­тальных структур, соответствующих настоящему состоянию капита­листической экономики, и структур, относящихся к давно прошедшему времени. Такая «неодновременность» характерна в особенности для крестьянства и мелкой буржуазии.

Помимо трех названных выше классических интерпретаций фашиз­ма, следует назвать и теории второстепенного значения для науки. К ним относятся апологетические трактовки фашизма, которые формулировали­ сами его сторонники, а также историки с весьма консервативными взглядами. Первые подчеркивали революционные аспекты фашизма,. требующего возвращения к источникам долиберальных ценностей, которым угрожали одновременно и деградация парламентской демократии, и подъем коммунизма. Вторые, напротив, делали ударение на кон­сервативных элементах в фашизме, представляя его как оплот, который стихийно образовался ради спасения западного общества в тот момент, когда его грозит захлестнуть подрывная деятельность марксизма.

Более интересны теории некоторых католических мыслителей, в частности француза Ж. Маритена. В этих теориях принимается в из­вестной мере тезис о «нравственной болезни». Но свою главную задачу их авторы видят в том, чтобы объяснить истоки цивилизационного кри­зиса, породившего эти два тоталитарные феномена — фашизм и ком­мунизм.

Среди социолого-политических исследований фашизма отметим в первую очередь разработанную американскими учеными либерального толка и немецкими социологами из франкфуртской школы с ее промарксистскими влияниями теорию тоталитаризма. Еще перед Второй мировой войной в общую категорию тоталитарных режимов стали включать немецкую, итальянскую и советскую диктатуры. Теория то­талитаризма воскресла и развилась вместе с холодной войной. Для ее сторонников фашизм вместе с коммунизмом — формы, которые при­нимает тоталитаризм, рассматриваемый как феномен XX в. У истоков данного феномена находится кризис современного общества, восходя­щий к XIX в. и проявляющийся в переходе либерально-национального государства в империалистическую стадию, в крушении системы клас­совых ценностей и особенно в атомизации общества. Разрыв связей и распад традиционных социальных групп в результате промышленной революции ведут к освобождению индивидуумов вместе с нивелирова­нием общества и культуры, которые обрекают людей на изолирован­ность и однообразие. Так создаются «массы», эти «осколки атомизированного общества» (X. Арендт), лишенные специфически классового сознания и определенных политических целей, а потому оказывающие­ся легкой добычей демагогов всех мастей.

К. Фридрих и 3. Бжезинский дают перечень основных критериев то­талитаризма. Это «глобальная» идеология, единственная партия, сис­тема физического и психологического террора, монополия на средства информации и военный аппарат, бюрократический контроль над эко­номикой. Тоталитаризм интегрирует обычно апатичные и аполитичные массы в новую социополитическую систему и реструктурирует социаль­ный организм в интересах «элиты» мелкобуржуазного происхождения, в которой первое время преобладают «маргинальные» элементы.

Теорию тоталитаризма породили определенные обстоятельства. Ду­мается, в ней возникает политическая подоплека, когда ее представи­тели больше стремятся подчеркивать то, что сближает фашизм и ком­мунизм, чем то, что их различает, противопоставляя этим двум формам тоталитаризма либерально-демократическое общество, к которому не пристает никакая зараза, освобожденное от ответственности. Ни усло­вия взятия власти, ни игра социальных сил, создающая почву для при­хода диктатуры, особого внимания теоретиков тоталитаризма не вызы­вают. В разрабатываемых ими моделях фашизм и нацизм появляются из небытия во всех доспехах.

Другие социологи не приходили к подобным заключениям, но также подчеркивали в своих объяснениях генезиса фашизма роль атомизации общества и появления в нем неорганизованных масс. Уже в 1929 г. не­мецкий исследователь К. Маннгейм описывал фашизм как вторжение на политическую сцену масс, не включенных в существующий социаль­ный строй и руководимых деклассированными интеллектуалами. Пос­ледние составляют ядро «замещающей элиты», о которой говорил еще В. Парето.

Третья группа социологических интерпретаций фашизма на первый план среди объяснительных факторов выдвигает действия средних классов. Складывание взглядов этой группы началось в 30-е гг. (рабо­ты американца Г.Д. Лассуэлла и др.). Отметим здесь исследования С.М. Липсета. Он полагал, что каждая из трех больших политических семей, рожденных Французской революцией, покоится на определен­ной социальной базе: первым взглядам соответствуют различные фрак­ции буржуазии, левым социалистическим — промышленные рабочие и самая бедная часть крестьянства, наконец, центристским — средние классы. (Хотя, конечно, имеются отдельные рабочие с правыми взгля­дами и отдельные буржуа — с левыми.) Каждая из трех названных со­циальных сил политически делится на две антагонистические тенден­ции — демократическую (или умеренную) и экстремистскую. В этой перспективе фашизм есть не что иное, как экстремистское крыло цент­ристов, а радикализм (во французском понимании этого термина, обо­значающего радикальное движение) представляет демократическое их крыло. Такой подход позволяет Липсету отличать собственно фашизм от авторитарных движений и режимов, являющихся экстремистскими вариантами двух других социополитических семейств: у правых это ре­акционные диктатуры хортистского и салазаровского типа, у левых это, конечно, коммунизм, но также феномены, подобные перонизму. В то же время данный подход имеет немало слабых сторон. Особо отметим то, что никак не учитывается вмешательство крупных частных интере­сов в эволюцию движений и режимов фашистского типа.

Большое значение вклада американских социологов 60-х гг. в том, что они заставили историков (по крайней мере, некоторых из них) пере­смотреть отношения между фашизмом и средним классом, переводя внимание с активистов и кадрового состава партий на их рядовых чле­нов и избирателей, т.е. на социальную базу движения. А она оказыва­лась во множество раз менее маргинальной и атомизированной, чем это полагали теоретики «тоталитарной» школы. Основываясь на исследо­ваниях по электоральной социологии, Липсет составил портрет-робот избирателя, поддержавшего в 1932 г. в Германии нацистов: самодея­тельный представитель средних классов, проживающий на ферме или в местечке, протестант, ранее голосовавший за какую-то центристскую или регионалистскую партию, враждебно относящийся к крупной про­мышленности.

Наряду с социологическими развитие получили и социоэкономические интерпретации фашизма. Заслуга представителей этого направле­ния состоит в том, что они стремились найти точки соприкосновения между фашизмом 30-х гг. и некоторыми авторитарными режимами, ут­вердившимися в третьем мире в наши дни. Одна из наиболее значитель­ных работ принадлежит американцу А.Ф.К. Органски, не считающему фашизм идеологическим продуктом мелкой буржуазии. Этот автор вы­деляет четыре этапа экономического роста современных обществ (во многом следуя схеме У. Ростоу): фашизм может появиться лишь на вто­рой стадии — в начале индустриализации, первоначального накопле­ния. Но европейский фашизм не был единственным ответом на эти про­блемы, их решали и либерально-буржуазный режим, и сталинизм. Самое интересное в исследованиях Органски — то, что он вполне убе­дительно показывает: фашизм есть один из ответов на проблемы инду­стриализации; переход на этот уровень в наше время отставших в своем экономическом развитии стран реально воспроизводит условия, похо­жие на те, что существовали в Европе 20-х гг. А это может обусловить новый подъем фашизма в мире. Социоэкономическое объяснение фашистского феномена предла­гают также социологи марксистской формации, но исповедующие ле-ворадикальные взгляды. Речь идет о Г. Маркузе, М. Хоркхаймере, Т. Адорно, Ю. Хабермасе и вообще об участниках и приверженцах франкфуртской школы. Они смотрят на фашизм не как на «несчастный случай» с капитализмом, а как на «продукт исторической констелля­ции1, имеющей глубокие корни в эволюции нашего социального поряд­ка». На монополистической стадии современных экономик возникает фундаментальное противоречие между инфраструктурами, которые более не являются конкурентными, и идеологией, официально остаю­щейся либеральной. В этом расхождении кроется угроза для монопо­листического капитализма. Для того чтобы уйти от нее, в межвоенное время и был использован фашизм. Ныне этой же цели служит «одно­мерное общество», Маркузе и его ученики понимают под ним социум, который ради абсолютной стабильности исключает всякую дискуссию, ориентируется на политическое однообразие, используя для его под­держания средства массовой информации и пропаганды. Иначе говоря, для социологов франкфуртской школы фашизм и неокапитализм — два аспекта одной социоэкономической реальности; современные разви­тые общества прекрасно могут поддерживать и укреплять свои струк­туры, не прибегая к такому чрезвычайному средству, каким являлась фашистская диктатура.

Говоря о франкфуртской школе, мы подходим к еще одной интер­претации фашизма — психосоциальной. Обнаружив разрыв между мо­нополистическими структурами и либеральными надстройками, Хоркхаймер показал, что этот разрыв ведет к развитию иррациональных тен­денций, которые проявляются, например, в антисемитизме. Э. Фромм сделал вывод о том, что в деструктурированном обществе XX в. чело­век, лишившийся своих традиционных групповых связей, оказывается изолированным и отчужденным. Отсюда — ощущение беспомощнос­ти, от которого индивид пытается избавиться с помощью «механизмов бегства». Это авторитаризм, «разрушительность», конформизм. Они составляют опору фашизма. Фромм отнюдь не отрицает его экономи­ческую и политическую базу. Но главное для ученого — объяснить, по­чему фашизм смог овладеть душами миллионов людей, не встретив со­противления. По Фромму, в определенных социально-экономических условиях (инфляция,

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: